дихотомия

Тяжело Серёже дышалось: дым в горло забивался, по волосам скользил, в уши смех чужой лился. Бесовская ночь, страшная, папоротника цветок все ищут, через костры прыгают, один он — у речки притаился, в пальцах, длинных да ладных, дрожал венок. Красный, синий, жёлтый, переплелось всё, в далёких отсветах пламени разгоралось сердцевинами, и точно так же у Серёжи в груди разгоралось — больно да сладостно. И девки, и пацаны его в деревне не привечали. Ведомо ли — мужик, а колдовскому делу научен! Поговаривали, бабка ему по наследству передала, и прижилось, притерпелось, хворью переболело, пламенем ярким в груди разгорелось. Как волосы рыжие отросли, а сил прибавилось, так и не стало у Серёжи счастья, да навьи свататься повадились, русалки у водоёмов норовили под рубаху залезть, мавки в лесу проходу не давали. А больше всех облюбил да обласкал властитель лесной — по ночам волком огромным хату стерег, днём из-за деревьев глядел, черноокий и чернобровый… Серёжа с ним с детства ещё знаком был, когда щенком пушистым тот по лесам бегал, за волосы рыжие зубами острыми цеплялся легонько, игрался по-волчьи, а язык людской понимал лучше уж, чем все Серёжины сверстники. Боялись его в деревне, как человеком приходить стал — ставни запирали да окна, лишь бы не видеть, не слышать, а дань платили, не скупясь. Последняя эта ночь была, когда Серёжа ещё человеком был, когда колдовство его не вступило в права полные, не набрало сил достаточно, чтобы одарить его властью взамен на душу. Лунный свет посеребрённый речные волны выхватывал, знал Серёжа, что в ночь на Ивана Купала чего бы он ни просил — всё сбудется. Чего бы он ни хотел… Венок поплыл, подхваченный тёмною водою, мелькнул, скрывшись на перекате, а в следующий момент Серёжа отшатнулся, испуганный, прочь. Вымокшие цветы звонко шлепнулись на покатый берег, поросший яркой травою. Его опалило взглядом — чёрным, глубоким. Шёпотом хриплым: — Что же ты, Серёженька, знаешь же, не можем мы тебе отказать, чего же ты тогда… Серёжа встал с сырой земли, словно чарами завороженный, встрепенулась рубашка, взмахнули крыльями вышитые красным журавли на воротнике. — Того, что только тебя желаю. Захохотали русалки в речке, волной окатило берег, свежестью и свободой, а в следующий миг качнуло Серёжу вперёд, в крепкие руки, заботливо перехватившие за подпоясанную кушаком талию. Сердца стук в чужой груди испуганной птицей в ушах зазвенел, Серёжа прижался, слушая. Давно уж он поглядывал на лесного властителя, сначала по-дружески, а теперь отказать в собственной прихоти не смог, запросил, затребовал, ведьмовством к себе привязал тело, а любовью искренней — душу. Волк его за собою увлёк, крепко ладонью ладонь сжал, и смотрел голодно, жадно, взглядом звериным с головы и до пят окинул. Луна им дорогу указывала, болотники тропы подсвечивали, когда расступились деревья лесные перед господином своим, затрепетали, и завыло вдали гулко, что кровь в жилах застыла, а волк рассмеялся. — Пойдём, Серёжа, будешь со мною властвовать… Всё отдам — и себя, и сердце своё! Жилище волково, сколоченное из крепких брёвен, травами увитое и черепами украшенное, Серёже было знакомо. Был он в горнице, у печи ночами дождливыми грелся, в спальню только хозяин не пускал его никогда до этого, а теперь сам дверь распахнул, пропустил поперед себя, уважил. Не было здесь ни кровати привычной, ни убранства знакомого — и зверем здесь пахло, хищным, опасным… На полу шкура тёплая расстелена, по углам сундуки, травы везде развешаны, рога лосиные до оленьи. Волк его на шкуру за собою увлёк, опустился сверху, горячий, подтянутый, кровь с молоком, и мышцы под тонкою кожею перекатываются. Серёжа застыл, очарованный и испуганный одновременно, в глаза волчьи всмотрелся, обомлел, ладонями по чужой груди прошёлся, лаская — столько тепла и нежности там было… — Олеж, Олежа! — Тише, глупый, не зови по имени — отпустить захочешь, да не сможешь уже! — Олежа, не пущу никуда… Серёжа забился рыбкой, когда чужие губы его накрыли — и не было в этом поцелуе мёда и пряностей, кровь и пепел, а слаще ничего всё равно никогда не пробовал. Волк ему кушак развязывал, рубаху с белых плеч, солнцем целованных, стаскивал, и ладони его большие и ласковые, всё огладили, до чего дотянулись, каждую косточку аккуратно пересчитали, каждой венки ход отследили. Замер волк над ним, взглядом тяжёлым впился, заговорил скоро и горячечно: — На беду, на счастье ли — быть мне с тобой и в горе, и в здравии! Твой я, Серёжа, бери, чего желал! Бери, да без остатка… И всё же Серёжа знал — это волк его возьмёт, женою своей сделает, перед лесом вторым властителем представит, и будет ему каждая зверушка и каждый листок верным подданным… Выгнулся он едва не до хруста, чужое лицо ладонями обнял, чтобы вновь уста к устам, а сердце к сердцу. — И в горе, и в здравии… Будь верным мне, Олежа, и я буду верен тебе до последнего. В лесу закаркали вороны. Волк рассмеялся — и Серёжа прижался ближе, увлёк к себе, заскользил раскрытой ладонью по литым мышцам, вниз, туда, где налилось всё кровью и вязко на живот первыми каплями опускалось. Волк под его рукою запел, завыл, оттолкнул прочь, и язык его, шершавый и длинный, везде прошёлся. Серёжа знал, знал, что просить будет, и неспешность чужая его раззадоривала, но долго не выдержал — подставился, выгнулся, лицо пылающее в меха спрятал. Наполнило, огнём изнутри окатило, продрало по пояснице, и Серёжа голос себе сорвал, когда волк ему метку ставил, и когда в ответ ставил — хорошо было так, как ещё никогда в жизни не было… А на утро в стылой небольшой избе волк напоил его своею кровью сполна, в лес вывел, нагого и босого, в родник окунул, по траве сочной и налитой провёл вглубь, где не было света солнечного. И Серёжа взмыл вверх птицею, расправив чёрные крылья. Разгоралися костры после Ивана Купала, тяжело Серёже дышалось: дым в горло забивался, едкий, чёрный. Волк стоял, глядя прямо, хмурился. Руку протянул — и Серёжа принял её, не раздумывая. Некуда ему было возвращаться: волк свою верность доказал, отдал всего, — и себя, и сердце, — а деревня раскинулась пепелищем у их босых ног…