дихотомия

Деревянная рама окна скрипит, когда ветер врезается сильным потоком в двойное стекло. Газеты в пустом проёме, простеленные по подоконнику, шуршат потемневшими от влаги и грязи загнутыми концами, растёртые временем буквы расползаются кляксами по желтой бумаге. Рама трещит и стонет, сквозняк гуляет от угла к углу, щекочет прохладой голые пятки на дурацком пустом линолеуме, прожженном сигаретным пеплом. В квартире тихо. Часы на кухонной тумбе истерично подрагивают большой секундной стрелкой, маленькая — замерла между цифрами четыре и пять. То ли утра, то ли вечера, но лучше бы пусть это будет их предрассветный час. Олег смотрит на трещину в потолке. Уродливые края рваной раны — так она ощущается, струящаяся по белой побелке тонкой чёрной змеей от провода с лампочкой на конце. Желтый свет выхватывает пустоту там, где трещина расходится сильнее, теряется в ней. Темнота пожирает всё. Серёжина лопатка под его горячей рукой вздрагивает. Он стоит, прижавшись к Олегу вплотную. Носом — в переход от шеи к плечу, руками — к пояснице под черной футболкой, всем собой — глубже, чем просто к горячему телу. Олег всегда тёплый, греет его ладони в своих, пускает под одеяло, когда старые проржавевшие батареи отказываются нормально работать. Серёжа ластится, когда есть возможность, он словно наркоман, только тактильный. У Олега всё куда прозаичнее. Он убирает руку, чтобы нащупать на столе смятую пачку дешевых сигарет. Он пока не курит действительно крепкие, больше балуется, — одна-две в день всё равно не считается, зато в курилке можно спокойно перетереть с пацанами, — и уверенно убеждает себя, что так спокойнее. Колёсико зажигалки прокручивается не в ту сторону, Олег поджимает губы, слюнявит противный горький фильтр. Серёжа отцепляется от него ровно на одну руку, чтобы дотянуться до спичек, и возвращается обратно. Спину холодит выхолощенная белоснежная стена, неприкрытая обоями — не спасает острые лопатки и чёрная футболка, купленная на концерте Арии. Серёжа вдавливает его туда, в боль и холод, своим весом ещё сильнее. Олег молчит, под мутным жёлтым светом лампы расползается запах огня и горевшей серы, сигаретный дым увивается за трещиной в потолке. Серёжа ведёт носом к скуле, дышит горячечно, как будто урывками, мокрые губы легко прижимаются к бьющейся жилке, пачкая кожу влажным оседающим выдохом. Сигаретная бумага шипит, когда Олег снова затягивается, табак оседает пеплом на донышко маленького голубого блюдца. Дым скользит по Серёжиным волосам, путается в рыжих прядях, мягко мажет по макушке горьким противным запахом. Промозглый мартовский ветер бьется им в стекла, пытаясь ухватить хоть часть тепла, но в этой квартире его так мало, что не хватает даже им. Олег размазывает по блюдцу пепел, втирая в белоснежный, расцвеченный голубыми узорами фаянс чёрную гарь. Серёжа смотрит на него, вскинув голову, но всё, что видит Олег — уродливые края рваной раны на побелке, стрелку часов, остановившуюся между цифрами четыре и пять. Всё в этой квартире, израненное, оставленное доживать последний вздох, брошенное и забытое, напоминает Олегу о том, как он попал в свой первый приют. Серёжу он встретил уже в третьем, его переводили из одного в другой, словно бесполезную вещь передаривали из рук в руки, только вот он не был хорошим подарком. И вещью — тем более. Дым лижет ему скулы, рот наполняется вязкой слюной. Серёжа целует его в гладко выбритый подбородок, чуть выше, прижимается горячими сухими губами к уголку губ, прослеживая дымный след, и Олег накрывает ладонью его глаза. Под пальцами ощущается влага. Секундная стрелка часов дёргается и застывает. Серёжа цепляется за него руками, скребёт обгрызенными нервно ногтями по пояснице, но выше подниматься не смеет, секундная боль сменяется пустотой и холодом, когда футболка опускается вниз, больше не поддетая ладонями. Он всё ещё близко, очень близко, Олег чувствует, как подрагивают плечи, чувствует жар и запах кожи, знает её вкус — хотя никогда не должен был узнать. Поцелуй ложится поверх ладони сам. Серёжа замирает, каменеет всем телом, вцепляется в руки и отдирает их от своего лица. Покрасневшие глазные белки меркнут на фоне сверкающих глаз, зрачка, чуть не затопившего радужку. Он прикусывает себе язык, Олег видит это по судорожно сжатым челюстям, знает, что это означает. Сигарета остаётся в блюдце, пальцы, пропитанные табаком, прижимаются к чужой щеке в незатейливой ласке, и Серёжа льнёт, но смотрит так, будто Олег отправляет его на эшафот или собственноручно собирается рубить голову. Это не так далеко от правды. Но правда в том, что у Олега всё куда прозаичнее. Он отталкивает Серёжу и отходит к раковине, чтобы вымыть холодные руки ледяной водой. Правда в том, что у Серёжи — любовь. С большой буквы. У Олега — отчисление из института и прямая путёвка в армию. Он подставляет ладони под кран, и держит их так, пока концы пальцев не начинают отниматься и покалывать. После шума воды тишина квартиры кажется инородной. Олег откашливается, не поворачиваясь к Серёже. Голос оказывается хриплым. — Мне не нравятся мальчики. — Я знаю. Серёжин голос шуршит едва слышно за спиной, так далеко, от стенки, словно за ней, за тысячами, уже разделяющими их мысленно в голове Олега. — И ты не исключение. — Я знаю. Олег замолкает. Давно пора было это сделать, поговорить, может, выслушать, расставить всё по своим местам, только вот расставлять уже нечего. Под кроватью чёрная спортивная сумка ещё не захлопнула широкий провал зубастой молнией пасти. Серёжа ещё не пожелал ему хорошей службы. И не пожелает. Олег оставит ему записку, может быть, извинится, может быть, пообещает звонить, писать, вернуться к нему, когда служба закончится. Сюда, в серый, промозглый бетонный Питер, где они никому не нужны. — Мне жаль. — Нет. И мне тоже — не жаль. Серёжа уходит с кухни, тихо шурша длинными спортивными штанами. Олег курит ещё одну сигарету, сломав несколько спичек дрожащими руками. Трещина в потолке расползается чуть дальше практически на его глазах, ссыпав на тёмные волосы белые крошки. Молодой месяц за окном торчит одним рожком из-за чёрных туч, ветер стихает, и болезненный скрип деревянной рамы застывает в мыслях непрекращающейся пластинкой. Олегу не хочется спать. Он разглаживает мятую скатерть на столе руками, моет за собой белое с голубыми узорами фаянсовое блюдце, оставляет на столе сложенную аккуратно записку. Олег знает, что Серёжа точно не спит, слышит его тихое хриплое дыхание в соседней комнате. Сумка рычит молнией, куртка скрипит на его плечах, футболка с Арией остаётся висеть на спинке стула на кухне, в шкафу — белая рубашка и тёплый шерстяной шарф в клетку. Дверь за ним закрывается. Серёжа не выходит, чтобы остановить его. Стрелка часов смещается выше и замирает напротив пяти.