Самовыражение

«По сути, мой вид одиночества пережить тяжелее всего. Одиночество вовсе не означает, что ты заперт один в своей комнате. Ты можешь быть в людном месте и ощущать себя по-прежнему самым одиноким человеком, потому что никому по-настоящему не принадлежишь.» Фредди Меркьюри

              Ацуши пустыми глазами смотрел перед собой, но ничего не видел. Перед мысленным взором были обнимающиеся Чуя и Дазай. Сначала просто похлопывающие друг друга руками по спинам, потом нежно поглаживающие, нашептывающие на ухо друг другу разные милости, целующиеся в щеки, а затем в губы. И все время то Накахара, то Осаму поглядывали на него краем глаза с издевательской ухмылкой.               Зажмурившись до плавающих перед глазами кругов, парень покрепче обнял свою сумку, сжав ее еще и согнутыми коленями. Спину холодили неотапливаемые весной батареи, неизвестно зачем расположенные под лестницей. Накаджима часто сюда приходил, когда хотелось подумать и посидеть в тишине. Но сейчас мысли все портили. Хотя куда уж хуже.               Конечно, наставники не стали бы над ним глумиться, но вот поцеловаться вполне могли. И, наверное, уже так делали. Может, даже не раз. Может, даже с продолжением. Может, из любви. И определенно точно не с ним. Не с Ацуши.               Накаджима тяжело вздохнул, доставая знакомую тетрадь. Пусть она не хранила больше тепло забинтованных пальцев, но все равно была связана с психологом и литератором. Уголки обложки чуть истрепались, страницы больше не прижимались друг к другу так плотно, как при покупке, а некоторые строчки хранили в себе чернильные буквы, в которых с недавних пор появился смысл больший, чем могло показаться при первом прочтении.               Парень быстро пролистал тетрадь и нашел свои последние тексты. В голове всплыло воспоминание удушения, которое настигло его из-за забитого во время ночной истерики носа. В те выходные Ацуши перед сном много размышлял, думал и, безусловно, чувствовал. И этих эмоций было так много, почти как в университетском учебнике. Боль, тоска, одиночество. И противоречивые им счастье, мечтательность и любовь.               «Я устал. Выдохся.               Каждый день я снова и снова вижу тебя. Вроде все как обычно, ты улыбаешься солнцу за окном, ходишь в своей любимой черной рубашке и говоришь со мной в свободное время. А я устал. Больше не могу.               Ты прекрасно знаешь, что я чувствую. Знаешь, что память подкидывает мне воспоминания того, как мы говорили о чем-то важном, но в те времена просто забавном. Знаешь, что я никогда не забуду, как ты смотрел на меня. Знаешь, что в моем сердце осталось тепло от твоей заботы. Знаешь, что я искромсаю свою душу в клочья, лишь бы утихомирить то, что ощущаю.               Ты все это знаешь. И не прекращаешь нежиться у окна, закатывать рукава той самой рубашки и общаться со мной. Хотя я редко тебе отвечаю. Просто молчу, позволяя чему-то внутри неистово кричать и рыдать, пока сам заставляю губы улыбаться. И ты прекрасно слышишь эти вопли, но специально делаешь вид, что говорит лишь мое лицо.              Я не виню тебя. Ведь это мой проступок. Я хотел поступить иначе, но не смог. Старался, отдавал всего себя, но этого было мало. Конечно, так все и должно быть. Так правильно. И для тебя, и для меня. Но я не могу. Все время фантазирую о том, чему никогда не бывать. Это осознание колет похлеще иглы, но я не могу перестать прикасаться к острым предметам. Должно быть, это и есть мазохизм.               А еще я думаю, почему ничего не вышло. Размышляю, что я сделал не так. Из-за чего это произошло. Но ответ, — вроде бы такой близкий, понятный, важный, — всегда был далеко от меня. Я блуждал в темноте, выискивая собственное сердце, и не находил. А нужно ли мне это? Что будет, когда я пойму? Смогу ли я пережить это с дополнительным грузом?               Не знаю. Эти вопросы я задал себе слишком поздно, когда ответы уже появились в моей голове и стремительно облачались в слова.               Я бесчувственный.               Так говорят обо мне.               Меня ничто не волнует.               Мне все равно.               Я счастлив.               И никто ни разу не усомнился в этом.               Я не умею говорить о чувствах, мне сложно показывать свои эмоции. Всегда. Иногда так и хочется закричать: «Вот он я! Почему вы не видите, как я плачу?! Почему вы не замечаете, как мое сердце обливается кровью?!». Но я молчу, как холодная безучастная луна.               Именно поэтому ты не поверил. Не понял, насколько для меня это было важно. Не заметил меня… Я старался. Правда старался. Открывался, говорил, пытался показать то, что твориться внутри меня. Но не мог. Из кожи вон лез, но ты так и не увидел. Не смог. Но я хотя бы старался. Глупая отмазка.               «И даже сейчас есть одна деталь. Как думаешь, какая? Я ни разу не упомянул своих эмоций. Говорил, что чувствую много всего, использовал метафоры, но так и не мог сказать…               И не смог бы. Вот такое вот мое проклятие. Я болтлив, но все мои речи пусты и глупы, как ненависть. Чувства… Согласен, они сложны. Я не могу их обуздать. Но хочу. Иногда так хочется, чтобы кто-то услышал и понял… Однако для этого надо научиться говорить о том, что желаешь рассказать, а я не могу. Не могу сказать, что мне больно, или что я скучаю… Не могу признать, что одинок и что хотел бы хоть капельку человеческого тепла.»               Эту фразу я услышал от другого человека. Но он говорил ее будто бы про меня.               Я не могу сказать о своих чувствах!               Не могу!               Не могу…               Но хочу.»               Ацуши вспомнил, как писал это. С тихими всхлипами, болезненными воспоминаниями и израненным сердцем. Кое-где даже потекли чернила на бумаге, когда неосторожная слеза капала с опечаленных глаз.               Но в ту ночь был написан еще один текст.               Даже не читая, Накаджима корил себя за него. Зря. Не надо был его писать. Так он дал себе надежду. И теперь она рухнула. Разбилась на крошечные осколки, впиваясь в кожу и душу. Сил перечитывать не было. Не хотелось снова страдать. Не хотелось лить слезы. Не хотелось вспоминать.               «Нельзя, чтобы хоть кто-нибудь оказывался на краю бездны, видя в ней и свой рай, и свой ад. Никто из людей не должен это терпеть. Однако я — всего лишь человек. Один почти что воин в поле, заканчивающимся обрывом. И если Холден мог поспевать ловить детей во ржи, то я нет. Безликие, сломленные, люди шли мимо меня, словно не замечая, и шагали в пустоту, раскинув руки в стороны.               Но…               Сейчас это не было полем.               Я стоял на цветочной поляне. Небольшой, окруженной со всех сторон деревьями. Дул свежий, приправленный сладковатой пыльцой ветерок, играясь с длинной прядью моей прически. Позади все так же была пропасть, топкая, словно болото, над которым чернел туман. А рядом стоял он. Всматривался в этот мрак, готовый последовать за лентами своего черного плаща в сторону безжалостной пропасти. Я же смотрел на цветочную поляну, пестрящую пастельными тонами трепетавших лепестков, окруженную ласковыми деревьями, что шелестом крон создавали удивительную мелодию, похожую на колыбельную, которую мне так и не довелось услышать в своей жизни. Но она звучала сейчас. Звучала для нас двоих.               И я, мягко взяв его руки в свои, утянул его в цветочное озеро, разворачивая к пустоте спиной.               Взгляд изменился. Он смотрел на топкое болото со смирением, будто заслужил его гниль и смрад. Но сейчас перед ним было цветочное озеро. Оно будто бы волновалось, колыхалось на ветру, мягко набегая на травянистые берега, расходилось кругами, словно вода. И это было для него.               Для него ли?               Нет.               Для нас.               Мы вдвоем стояли у самой кромки цветов, смотрели на их тонкие стебельки, резные листья и пестрые головки с пышными лепестками. Этот водоем нежно переливался приглушенными красками, окутывая нас сладким туманом, в котором мне почудилось, будто тонкие пальцы коснулись моей руки. И этот контакт взбудоражил не только меня, но и цветы: они затрепетали, начали покачиваться в такт деревьям, и заблагоухали чем-то особенно теплым и приятным.               Мы стояли на небольшой поляне, окутанные любовью в самом нежнейшем ее проявлении.               Только мы вдвоем.»               Накаджиме захотелось порвать эти листы в клочья. Не будет никакой поляны. Не будет никаких цветов. Не будет никаких деревьев. Не будет никакого ветра. Не будет никакого нектара. Не будет никакого прикосновения. Не будет никакой любви. Не будет никакого «мы».               Будут только Накахара с Осаму и Ацуши. Порознь.               О том, как ручка очутилась в его пальцах и быстро замельтешила по чистой странице, парень не помнил.