С запахом железа

      Вельзевул моргает глазами поочерёдно, закрывая их на несколько спасительных секунд. Ей безумно хочется спать, но до дома ещё много чёртовых миль, лес и темнота. Никак раньше полуночи она в кровать не ляжет — это огорчает прямо сейчас до жути, но с действительностью примеряет мысль о том, что завтра вставать никуда не нужно. Завтра долгожданный выходной — почти похож на праздник, и вопреки привычкам Вельзевул собирается отметить его сном до обеда. Прекрасным, сладким сном под толстым одеялом и в окружении кучи маленьких подушек…       Она замечает неладное ещё в десятке метров от поворота. Сначала — багажник машины, чуть покорёженный справа, затем чуть поодаль — человека на коленях, плечи ритмично двигаются чуть вверх и вниз, склоняются ниже… к другому, руки обхватывают лицо, одна характерно зажимает нос. Вельзевул матерится и хочет оказаться в другом месте, подальше от аварии, пострадавших и необходимости помогать, когда она так устала! Она подъезжает как можно ближе, тормозит и выбегает из машины, чувствуя, как напрягаются мышцы и просыпается мозг. Оценивает обстановку: ещё одна машина пробила ограждение и утопла капотом в кустах; Вельзевул идет к ней: если этим людям нужна помощь, она займётся ими, а тому, которого она видела, уже есть кому помочь. В машине единственный человек — мёртвый, с залитым кровью лицом и неестественно склоненной на грудь головой. Чёрт. Но одной проблемой меньше — и нет следов перестрелки.       Вельзевул возвращается к живым, слышит сбивчивый шёпот:       — Пять, шесть, семь, восемь, девять, тридцать…       Незнакомец делает вдох, один, второй, и только потом, предвосхищая её вопросы, говорит в такт компрессиям:       — Теле-фон-сдох, скорая-не-едет. Минут-пятнадцать.       Вельзевул замечает, что его ведёт, губы плотно сжаты и взгляд мутный.       — Хорошо, — кивает, уже набирая номер. На том конце провода девушка, счастье, сообразительная, записывает за Вельзевул всё без лишних вопросов. Счастье, что связь не прерывается. — Здесь труп и двое пострадавших: женщина без сознания, пытаемся реанимировать, мужчина, предположительно с сотрясением. ДТП.       Он успевает сделать ещё три вдоха. Вельзевул ненавидит этот мир всё больше с каждой секундой. Она усаживается на колени перед пострадавшей: ей лет сорок на вид, очевидно, переломом правой руки и разбитый лоб — её лицо тоже залито кровью, ею же пропиталась уже не белоснежная рубашка; у мужчины лицо тоже в крови, но лишь мазками, видно, утирал пот, да тонкая струйка из рассечённой брови. Сам он крепкий, наверное, раза в два больше Вельзевул, но не сильно старше: и как только женщине кости не ломает?       — Давай я, — говорит Вельзевул, после последнего вдоха.       — Сил-не-хватит, семь, восемь, девять… — когда он только её разглядеть успел?       — А у тебя они скоро закончатся, — возражает, тон её наполняют стальные нотки, почти угрожающие: «Или делаешь как я говорю, или подыхай на здоровье». — Сотрясение наверняка получил — сам ляжешь. Заканчивай и отлипай.       Мужчина бросает короткий взгляд исподлобья на Вельзевул, но ничего не говорит больше. Делает вдох, разгибается, и Вельзевул склоняется над пострадавшей, проверяет дыхание ухом, пытается нащупать пальцами пульс на сонной артерии. Ни пульса, ни дыхания, а руки теперь измазаны в крови; и принимается давить на грудную клетку, периодически проглатывая счёт, — точно в бездну прыгает.       Она устала. Она не хочет. Она должна. Ещё минут двадцать и приедет скорая, но это в лучшем случае; в худшем и наиболее вероятном — через сорок, и человек уже умрёт.       Один, второй, третий цикл. Мужчина всё также сидит напротив, положив локоть на согнутое колено и ладонью подпирая голову. Шок — хорошо, не паника — просто прекрасно. Хорошо, что живой и в сознании, ещё через пятнадцать минут Вельзевул ляжет здесь сама. Его фигура расплывается на периферии зрения, сливается с темнотой и прыгает. Пятый, шестой: снова проверяет дыхание — полный ноль. Открывает глаза, разлепляя склеенные кровью веки, и сдавливает глазное яблоко — выходит с трудом, а зрачок круглый. И заново: раз, два, три, четыре, пять…       Она меняет руки после каждого цикла. Они у неё одинаково сильные, но сейчас сил нет ни в одной; от запястий уже краснеют тыльные стороны ладоней — будут синяки? Адреналин циркулирует по кровотоку и, наверное, именно это позволяет Вельзевул продолжать дальше, но воздух начинает обдирать трахею и гортань. Голова не кружится, в глазах не темнеет — и на том спасибо.       — Ты устала, — говорит мужчина спустя целую бесконечность времени — явно больше, чем она может — и придвигается ближе. Часть Вельзевул хочет сказать: «Нет!», хочет вытащить всё на себе — она тут знает, что делать, она ответственная — она врач, пусть и младший; но другая, рациональная и действительно уставшая часть берёт верх, и Вельзевул только смазано кивает:       — Да — три, четыре, пять, шесть…       Она чувствует себя пьяной. Кажется, будто всё происходит не с ней, не здесь, не сейчас… Она должна была быть в другом месте, в другое время… Мысль спотыкается о мысль и опускается на дно сознания. Вельзевул почти не моргает; пялится на мужчину, на его сведённые от усердия и отчаяния скулы, на еле видный в свете фар блеск в глазах. Они застряли тут — вдвоём, застряли на целую вечность, заканчивающуюся бездонной пропастью. Ни конца, ни края головной боли, спёртому дыханию и тяжести над желудком — так приближается смерть.       Они меняются ещё по разу. Положенное время давно вышло: с момента аварии, если верить словам мужчины, проходит минут сорок. Скорая всё никак не приезжает. Движения становятся всё более резкими, остервенелыми: мужчину накрывает паника от безысходности, страх — может, это его мать или жена, а Вельзевул злится до дрожи в мышцах, потому что ничего не происходит. Вдохи, компрессии, вдохи, компрессии — сердце не бьётся само, женщина не умирает. Тех капель кислорода, что Вельзевул с мужчиной доносят до её мозга — ей вполне хватает. Вельзевул желает ей смерти почти вслух — бессвязно шепчет губами вместо счёта; её невольный напарник ничего не разбирает. Вельзевул хочет, чтобы женщина наконец-то вдохнула сама, сильнее, чем рухнуть и уснуть рядом с ней, и всё равно на правила. Живи, сволочь, живи! Отчаяние и страх пробираются под рёбра, выбивают из груди хрипы, с каждым разом руки становятся слабее, точно мокрой ватой набитые. Пот стекает горячими каплями между лопаток. Тело под ладонями — неудобное жёсткое, избитое, Вельзевул его уже совсем не чувствует.       На экзамене они качали до сигнала экзаменатора; шутили на подготовке, что до смерти: своей или фантома; ждали сигнала, как собаки Павлова, и после отмашки словно тумблер в голове переключался — отшатывались от фантома с глубоким вдохом и бешеным взглядом, словно это их откачивали, словно они открыли глаза, побывав по ту сторону. Смотрели на экзаменатора с надеждой, а он с бесстрастным лицом что-то писал в зачётке.       Вельзевул в который раз — уже не считает циклы — смотрит в глаза женщины. Белок послушно сжимается под пальцами, зрачок приобретает форму кошачьего. Сигнал получен.       — Всё, — выдыхает Вельзевул, отстраняясь от умершей. Руки мелко дрожат.       — В смысле «всё»? Ты не можешь… — мужчина нависает над ней, не веря словам Вельзевул. Уже готовит руки, чтобы продолжить. Вельзевул на автомате считает секунды промедления, но это больше не имеет смысла.       — Она умерла. Совсем умерла. Без шансов.       — Нельзя, — скрипит зубами и ожидаемо продолжает давить на грудь трупа. Воздух со свистом выходит через сжатые зубы: — Раз, два, три… — лицо кривится, — нельзя же!       — Хватит! — восклицает Вельзевул, хватает мужчину за плечи, но тот упрямо вертит головой и не останавливается. — Прекрати, ей уже не помочь. Всё, всё!       — Нет! Надо-дожда-ться-скорой! Нельзя!       — Она уже труп! Она не очнётся! — Вельзевул бьёт словами наотмашь. Как можно больнее, чтобы мужчина успокоился наконец, перестал мучить себя и тело, которому уже всё равно. — Хватит!       Она отталкивает мужчину от трупа со всей силой, что в ней осталась. Тяжёлый, зараза. Он чуть заваливается, возвращается в прежнее положение, смотрит на Вельзевул зверем. «Как ты можешь так поступить?» — читает она в его глазах, и в голове уже звенит собственный голос: «Ты же медик, ты должна бороться до последнего!». «Но нужно здраво оценивать ситуацию», — Вельзевул возвращает себя в реальность. Нависает над трупом, держит мужчину за плечи, не позволяя вернуться к реанимации. Они и так затянули. Воздух кажется более холодным, чем полчаса назад.       — Всё, мы сделали всё, что могли, — шепчет мягким голосом, смотрит в глаза почти с материнской заботой. — Всё.       Мужчина заходится в плаче. Слёзы брызгают из глаз резко, лицо перекашивается; он весь становится меньше, оседает на пятки, то по-детски закрывая лицо руками, то упираясь ладонями в колени. Вельзевул отпускает его, давая выплакаться, смотрит время на телефоне; вычитает пять минут и запоминает приблизительно время смерти.       Она вздыхает и осматривает место происшествия снова. За последний час ничего не изменилось. Стоящие поперёк дороги машины, и ещё одна в кустах; двери распахнуты, включены фары. От пассажирского переднего места машины мужчины до трупа — несколько шагов, Вельзевул различает пятна крови и откинутый, телефон, разбитое стекло которого смутно отражает перекрёстный свет фар. Всё похоже на обычную аварию. На мрачном асфальте застыли неясные тени; чуть колеблется тень плачущего мужчины, двигается тень Вельзевул. Она осматривает теперь себя: толстовка испачкана в крови на резинках манжет и животе, воротнике, джинсы собрали с асфальта всю грязь и немного крови; отмечает внутренние ощущения: голова трескается, хочется пить и спать, мысли спутаны и текут слишком медленно, но соображает Вельзевул всё ещё хорошо.       Она идёт к своей машине за салфетками и водой, пошатывается. Потом возвращается к мужчине и протягивает ему бутылку. Тот только сдержанно качает головой; Вельзевул пьёт сама, зажав пачку влажных салфеток между локтем и боком, вытирает руки. Садится подле мужчины, снова на колени — почти падает, вглядывается в его лицо, мертвенно серое: он уже не плачет, смотрит тупо перед собой, сведя брови к переносице и поджав губы. Вельзевул несильно сжимает его предплечье.       Слышится сирена скорой помощи. Сорок пять минут — они опоздали.       Но у парамедиков нет ни времени, ни сил на сожаления. Вельзевул уже думает, что мужчина устроит им взбучку, будет размахивать руками и орать, брызгая слюной, но он всё ещё находится в прострации и едва слышит вопросы, которые ему задают. Потом его рвёт.       Вместе со скорой приезжает катафалк и полиция. Вельзевул дёргают, но быстро оставляют в покое: она приехала позже и понятия не имеет, как всё произошло. Зато она отчитывается перед коллегами. Пока они проверяют мужчину, из него уже выбивают показания полицейские. Вельзевул становится его почти жаль.       Виновник аварии — не он, хоть что-то; его зовут Гавриил Уильямс. Он медленно, но внятно рассказывает, что подвозил мать домой, соблюдая скоростной режим и внимательно следя за дорогой; он был за рулём. Из-за поворота встречный автомобиль показался внезапно, неуправляемый, он нёсся прямо на Гавриила — он попытался уйти вправо, но автомобиль резко сменил траекторию, и Гавриил выкрутил руль влево, по касательной врезавшись в машину виновника, из-за чего в отбойник угодил преимущественно левой стороной. В формальности от офицеров Вельзевул уже не вслушивается. Ей хочется домой.       Гавриил, побледневший, кажется, ещё больше, устало спорит с парамедиком, упорно отказываясь от госпитализации, выслушивает все возможные последствия такого решения и подписывает нужные документы; с формальностями по поводу тела разберётся семейный адвокат.       В помощи Вельзевул больше никто не нуждается, она спокойно может уезжать, но у Гавриила действительно сотрясение и, чёрт знает, что ещё, его потряхивает и он всё пялится в пустоту, словно это его жизнь закончилась. Вельзевул подходит к нему, наблюдающему теперь за неторопливым разгребанием кошмара этой ночи, снова безмолвно предлагает воду. Гавриил снова качает головой, перехватывает поудобнее подобранный с земли пиджак и дипломат.       — Всё в порядке, — выдавливает из себя и судорожно вздыхает, умывая лицо руками. Бровь ему заклеили пластырем.       — Не в порядке, — возражает Вельзевул. Она осматривает Гавриила, но ни сказать, ни сделать больше не может. Не умеет, не хочет. Внутри больше нет тревоги. — Тебе нужно в больницу.       — Мне много куда нужно, — Гавриил кивает на труп друга, укрытый чёрным полиэтиленом. — К сестре, брату, отцу, в конце концов, — ещё один вздох. — Они были на грани развода.       — Может, не так сильно горевать будет.       Гавриил смотрит удивлённо, и Вельзевул объясняет, закатив глаза.       — Да, я циник, слов успокоения можешь от меня не ждать.       — И не собирался.       Они молчат некоторое время. Легче Гавриилу, похоже, не становится.       — Она мертва, — говорит Вельзевул. — Но ты жив. Ты пытался её спасти — до последнего. И это её проблемы, что она всё-таки решила умереть. Это должно было случиться рано или поздно, дерьмо — что таким способом. Хотя, — добавляет, — после таких манипуляций я бы тоже была не прочь откинуться.       Гавриил не сдерживает нервной усмешки. Закрывает лицо руками, не выпуская подступающую истерику.       — Ты ненормальная.       — Ага, — Вельзевул уже порывается уйти, решив, что на этом она точно может закончить, но тормозит. — Тебя подвезти?       — Куда? — Гавриил аж вздрагивает.       — Домой, очевидно. Ты же не сядешь за руль в таком состоянии, да и некуда садиться.       Он смотрит на свои руки, потом оглядывается на машину, уже погруженную на эвакуатор, и на мёртвую мать; потом снова на руки. Качает головой.       — Никто из этих ребят не работает такси, так что пойдём, если не хочешь заночевать здесь.       — А ты работаешь? — Гавриил всё же идёт за Вельзевул.       — Обычно нет, но сегодня уже начала делать добрые дела. Когда ещё представится такая возможность?       — Действительно, — фыркает. — Тебе разве самой домой не нужно?       Чертовски хороший вопрос. Вельзевул оставляет его без ответа, спрашивая адрес, и расстаётся с надеждой на остатки спокойствия сегодня. Уже завтра. До дома случайного знакомого — час езды, потом ещё столько же к себе. Вельзевул пристёгивается и заводит машину, аккуратно разворачивается; со вздохом оглядывает Гавриила краем глаза, пустым взглядом уставившегося на дорогу, тонущую в ночи. И зачем она в это ввязалась, какая вошь её укусила? Наверное, та самая, что однажды заставила её пойти на медицинский факультет. Препод по психологии после практического занятия сказал, что она сублимирует материнский инстинкт.       И к чёрту. За время поездки Вельзевул не пытается заговорить, выяснить, почему Гавриил поступил так, как поступил — как человек, которого всё порядком достало. Он и вовсе засыпает минут десять спустя. Вот угораздило же её…       Она думает о том, что завтра к обеду не будет никакой тяжести в сознании, никаких тревожных комков на дне желудка и рефлексии. А главное — никаких подкопов от полиции, никаких повесток в суд — разбираться с этим особо усердно не будут. Думает о том, что придётся вернуться к работе на следующей неделе и о предстоящей разборке с конкурентами — о том, как ей всё это надоело. Она давала клятву Гиппократа, и это что-то значило?       Гавриил живёт в высотке чуть севернее центра города. Вельзевул не планирует задерживаться, поэтому тормозит у единственного подъезда.       — Вставай, чудик, — она легко тычет мужчину в плечо. Гавриил разлепляет глаза и дёргается, садясь, точно готовится отражать атаку. И резко спадает с лица, зажимает рот руками, содрогаясь от рвотного позыва. Вельзевул еле успевает сунуть ему пакет, и Гавриила рвёт желчью.       — Спасибо, — бормочет, вытираясь. — Извини.       — Забей. Пойдём, я помогу тебе добраться до дома.       — Я сам!..       — Видела я твою самостоятельность, — Вельзевул забирает ключи и выходит из машины. — У тебя сотрясение, и я должна убедиться, что ты не захлебнёшься собственной блевотнёй, когда упадёшь от головокружения и ударишься головой о бетон.       — Кому ты должна?..       Гавриил шатается, выходя, и хватается за крышу машины, прикусывает внутреннюю сторону щёк, сжимает свои вещи в руке до белых костяшек. Вельзевул дожидается его в стороне, закрывает машину, когда Гавриил распрямляется и захлопывает дверь.       — Гиппократу и остаткам своей совести, — фыркает. — Не хочешь лежать в больнице, будешь терпеть присутствие незнакомой стервы в доме.       — Ладно, понял, — выдыхает, сглатывая, морщится. Вельзевул идёт рядом, следит за ним внимательно, но Гавриил старается шагать ровно. Его неловкость прячется за ужасным самочувствием. — Почему стервы? Ты выглядишь мило.       Вельзевул снова фыркает. Сказал бы он так, если бы она целилась в него? Впрочем, он мог бы и не увидеть.       — Ты даже имени моего не знаешь.       — Изабель — я слышал, — бросает через плечо, набирая код на домофоне. — Я Гавриил.       — Я тоже слышала.       — Вот и познакомились.       Он улыбается через силу — натянуто кисло, пытается придержать для Вельзевул дверь. У него даже получается, и она закатывает глаза.       — Можешь расслабиться и ползать по стеночке — в первую очередь я врач, — говорит, медленно поднимаясь к лифту. Кажется, её забота начинает раздражать Гавриила.       — Вежливость никто не отменял.       Она ничего не отвечает на это, но заваливает его вопросами о самочувствии и всём сопровождающем, пока они дожидаются лифта и поднимаются на восьмой этаж. Гавриил всё же облокачивается о стену, отлипает нехотя, открывает дверь ключами без брелоков. Она новая, светло-серая, очень похоже, что из суперпрочного материала. Зачем? Вельзевул не спрашивает, Гавриил ничего не говорит. Рубашка пропиталась его потом, капли блестят у кромки волос, несмотря на несчастные пятнадцать градусов.       — Дальше сам справишься?       Гавриил застревает в дверном проёме, прислонившись к косяку, дышит глубоко. Вельзевул вздыхает про себя.       — Не уверен.       Он трёт переносицу, отходит в сторону, пропуская Вельзевул в квартиру, включает свет, не глядя, но в коридоре царит полумрак — зажёгся один плафон из трёх. Свет падает в кухню и комнату, в которых нет дверей — один большой проход, словно квартира — одно помещение. Слева есть ещё одна дверь, Вельзевул надеется, что это ванная. Гавриил туда и направляется, попутно стягивая с себя рубашку через голову, и чуть не врезается в дверной косяк — Вельзевул тянет его на себя, останавливая.       — Ты бы поосторожнее был.       — Обязательно, — бормочет, скидывая одежду в корзину с грязным бельём. С грустью смотрит на душевую кабинку и включает воду в раковине, умывается, смывает пот с шеи и подмышек. Вытирается. Делает всё медленно, через силу, тяжело моргая. Вельзевул рассматривает его шрамы: над лопаткой, под правой ключицей, на боку — откуда? — Ты так и будешь здесь стоять?       — Повторюсь — я тут как медик.       Гавриил поджимает губы. Он её не звал, конечно, но согласился, чтобы она осталась. Вельзевул могла бы и не предлагать помощь — ей с ним на брудершафт не пить; но тяжёлое чувство долга под рёбрами и на плечах сильнее, басовитый голос отца бьёт по внутреннему уху. Она выглядит со стороны как маньячка?       — С унитазом я как-нибудь разберусь, — и снова эта улыбочка.       — Ладно. Я за дверью.       У неё нет сил язвить, придумывать что-то в стиле: «Могу отвернуться» или «Ну дай поглазеть на красивую задницу». Она тактично прикрывает дверь с другой стороны и прислоняется спиной к стене.       Вельзевул поражается доверчивости Гавриила. Она сама и при смерти бы не пустила никого к себе в дом, особенно кого-то, кто вёл бы себя так же уверенно и нагло. Или не доверчивость, а самоуверенность, чистая совесть? Вряд ли он хранит пусть и в спрятанном в кладовке сейфе мокрые «Глок» и разобранную снайперскую винтовку, патроны и деньги, которыми медсёстры не должны владеть ни в какой из стран. И это были не совсем её деньги, но кого это волновало.       Она могла бы стукнуть Гавриила по затылку и обворовать — деньги у него наверняка имелись, судя по машине, одежде и отделке квартиры — того, что Вельзевул увидела. Но ни мокруха ради веселья, ни деньги её не интересовали; и альтруисткой её сложно было назвать. Захотелось продолжить приключение? Может быть. Или не иметь лица Гавриила в длинной очереди на внутренней стороне век во время бессонницы или в кошмарном сне. Ей давно было пора привыкнуть ко всему этому, смириться. Глупая, глупая мушка.       Слышится звук смываемой воды, и Гавриил выходит. Помятый, серый, упал бы и проспал до зимы.       — Ложись в кровать, я принесу тебе воды. А лучше чай, выглядишь так, словно сознание прямо сейчас потеряешь.       Он кивает, и Вельзевул провожает его до кровати. Вряд ли Гавриилу так нужна опека, но он не возражает, медленно переставляет ноги, уперевшись взглядом в одну точку перед собой, словно повернёт голову, и пол уйдёт из-под ног. Они не включают в комнате свет, мягкие тени от немногочисленной мебели лежат на паркете. Только кровать, тумба, рабочий стол и небольшой шкаф, ни картин, ни полок с милыми безделушками, всё выполнено в едином, «чёрно-белом» стиле — белый и тёмный шоколад, на самом деле. На кухне дела обстоят не лучше: вся посуда спрятана в ящиках, на столе только одна подставка под тарелку, один стул; на холодильнике нет магнитов.       Чай и сахар находятся быстро, и никаких завалов и коробочек с разными добавками: только чёрный, зелёный и кофе. Сквозь шум закипающего чайника Вельзевул различает тихий голос Гавриила. Ей скучно, и она не может заставить себя не прислушиваться:       — …попал в аварию… не виноват… Мика… мама погибла… не с ней… скажи отцу… Рафа… может быть… Джека всё уладить… я не в состоянии… взять больничный…       Вельзевул представляет, какие у них могут быть взаимоотношения в этой семье, но ничего интересного не выходит. Приносит чай и воду. Гавриил успел переодеться.       — Спасибо, — улыбается — слабо и не так раздражающе. — Серьёзно, зачем? Я никто тебе, могла даже не останавливаться.       — Могу спросить тебя о том же: почему доверяешь первой встречной, но не медикам?       — Туше, — он усмехается.       Травмирующий опыт или проблемы со страховкой? Но Вельзевул не развивает тему. Ей уже пора.       — Я воспользуюсь ванной?       — Конечно.       Когда она возвращается, чтобы попрощаться, Гавриил уже спит, но кружку держит в руках. Вельзевул забирает её, и он промаргивается, пытается сфокусировать взгляд, и снова проваливается в сон. Сон и покой ему сейчас только и нужны.       Вельзевул вспоминает, как препод на кратком курсе сестринского дела показывала манипуляции на фантомах. Была ли это рука или задница, она всегда вела себя так, словно они были целыми и живыми, поглаживала, и голос её становился мягче, спокойнее, и весёлые нотки сменялись настойчивыми — медик всегда главный. Это выглядело странным первые несколько недель — как можно было так относится к бездушному пластику с резиной? Потом Вельзевул начала замечать, что перенимает невольную нежность, что проще было триста раз коснуться «пациента», чтобы вспомнить нужную последовательность действий и чувствовать себя увереннее — на своём месте; представить, что ты занят работой, а не играешь в «доктора» в нулевом классе. И желание облегчить боль раздражало и подкидывало более эффективные решения проблемы. Преподавательница мило улыбалась и щебетала о важности заботы. Вельзевул радовалась, что хирурги могли быть жёсткими безумцами и слова бы им никто не сказал.       Но дальше медшколы она не дошла, отец посчитал, что медицина отнимает слишком много времени от бизнеса, который Вельзевул и не просила. Её насильно макнули с головой в криминал, и осознание того, что её бесхарактерность и трусость сыграли в главных ролях, дело только ухудшало. Она ещё верила, что сможет разжать капкан, или, в крайнем случае, сломать себе ногу, но с каждым годом и трупом вера гасла, уступая пофигистичному «и так нормально». В конце концов, о счастье песен не пишут.       Во сне Гавриил выглядит почти здоровым и даже красивым — ни горя, ни боли. Как сильно расстроилась бы Вельзевул, если бы мама погибла, если бы она не смогла её спасти? Хотела бы заплатить своей жизнью за её? Вряд ли.       — Надеюсь больше никогда тебя не увидеть, — шепчет Вельзевул себе под нос, уходя. Теперь главное — не заснуть за рулём.