С запахом железа

      Утро выглядит ещё большей катастрофой, чем вчерашний вечер. Если бы у Гавриила были силы, он бы орал и матерился, разносил свою квартиру и весь мир. «Как?» — гулко звенит в пустой голове. Гавриил закрывает лицо руками с тяжёлым стоном. Он не хочет этот день, он хочет проснуться, чтобы всё оказалось страшным кошмаром. Но от этой реальности в иную не сбежать, и приходится собирать себя по кусочкам и разгребать дела, въехавшие вчера в его машину на объездной трассе.       Вчера вспоминает — обычное утро и обычный рабочий день. Они наконец-то решили все вопросы с небольшой сетью оружейных магазинов «Заряд» — точнее, владельцы магазина решили, что проверенная годами и поколениями надёжность «Эй-джи индастриз» лучше, чем сомнительно низкие цены «Демониума». И их ещё более сомнительное название. Гавриил знал, что демонические ребята обозлятся за «непослушание», но был уверен, что их завуалированные угрозы лишь громкие слова несдержанных людей, лишённых здорового чувства конкуренции. Отец был уверен, что их угрозы можно будет предотвратить или легко от них оправиться. Да и станет ли сеть, которую можно сравнить с придорожными мотелями, серьёзной проблемой? Ещё одной неприятностью — да, но это совсем не много, капля в море; о «Демониуме» думали на периферии сознания.       Гавриил присутствовал лишь потому, что подпись была назначена на восемь, а после мать хотела о чём-то поговорить с глазу на глаз, и Гавриил надеялся, что это не касалось ни женщин, ни его учёбы — и, конечно, был не прав. Пока отец заканчивал дела в фирме, Гавриил в машине по дороге в родительский дом выслушивал о том, что ему давно пора найти себе жену и отказаться от мечты спроектировать церковь. Вряд ли Господу были угодны такие разговоры. Гавриил уже не пытался отстоять свою точку зрения, проще было покивать головой, пробурчать, что «да-да, я в процессе» и сказать, как сильно он ценит мамину заботу.       И промолчать о том, как сильно работа в «Эй-джи» мешает первому и способствует второму, и как давно это его личное дело. Как глупо выглядят эти разговоры, когда они — беспокойство о статусе, а не о счастье.       Потом была летящая навстречу машина, мамин визг, собственный голос, не то наяву, не то в голове, и удар. Гавриил потерял сознание, чёрт знает, насколько долго. Голова болела жутко, тошнило, и всё плыло как под водой, кровь испачкала подушку безопасности. Без сознания была и мать, неестественно завалилась на бок, подбородок лежал на груди. Она не дышала, пульса не было, и потом сквозь нарастающую панику Гавриил перевёл дух, что сломана была только правая рука, и он мог вытащить мать из машины и уложить на асфальт, чтобы начать реанимацию. Казалось, что мир вертится вокруг с бешеной скоростью, плывёт и скачет — Гавриила чуть не стошнило. И как не во время он забыл зарядить телефон, а мамин треснул чуть ли не пополам.       Гавриил благодарил Господа, когда рядом остановилась машина; странная маленькая женщина была ниспосланным с Небес чудом в тот момент, но это не помогло. Ничего, чёрт возьми, не помогло!..       Офицеры задавали глупые вопросы, ещё глупее — парамедики из скорой. Только потом он подумал: могло это быть происком конкурентов? «Демониум» не скупился на грязные дела, но что они хотели этим сказать? Угроза, предупреждение или что-то ещё? Специально использовали пушечное мясо, чтобы замести следы, или план сорвался? Голова пухла от мыслей, и неловкие попытки новой знакомой утешить только раздражали сильнее. Гавриил не мог киснуть в больнице — должен был разобраться со всем сам, но состояние, кажется, только ухудшалось с каждой минутой. Он позвонил Джеку, попросил уладить хотя бы стандартные формальности. От мыслей о похоронах Гавриилу хотелось выблевать не только желудок. И до кучи вышла из строя машина.       Изабель — так звали пришедшую на помощь женщину — оказалась слишком любезной и подвезла домой, потом как заботливая бабуля уложила в кровать и сделала чай. Это расплывалось в голове, виделось странным, неправильным сном. Как он мог кого-то пустить к себе? Мрачная Изабель доверия совсем не внушала, но это теперь. Ночью хотелось спрятаться, как маленькому мальчику под кровать от грозы, только некуда было, никто не мог помочь и забрать хоть часть той тоски, которая Гавриилу была не по статусу. Ему двадцать восемь, давно самостоятельный и независимый мужчина, а рыдал, словно пятилетка…       Вчера хочется стереть из памяти, как самое нелогичное — за гранью понимания и возможного, как ужасное.       Голова раскалывается нещадно, мутит и сосёт под ложечкой — ужин Гавриил оставил на асфальте, от одной мысли о завтраке становится дурно, а о пробежке не может быть и речи. На часах — непозволительно поздние двенадцать часов, и в телефоне несколько пропущенных: от отца, Миши, Джека, несколько неизвестных — из больницы и полиции; сообщение от Джека, говорившее, что с аварией он разобрался, но если к делу причастен «Демонимум», нужно ещё работать. Гавриил ненавидит это. Он легко соображал в таких патовых ситуациях, но предпочёл бы не знать об их существовании, когда вокруг тысячи потенциально возможных угроз, которые нужно удалить в рекордно короткие сроки с минимальными потерями. Прямо сейчас у него нет на это сил — совсем. Джек обещает сделать всё сам, и Гавриил ненавидит за слабость и себя.       Ему приходится вставать, закидываться кашей и чаем, анальгетиком, приводить себя в порядок — и тот бардак, что он не убрал за собой вчера. К счастью, Изабель не оставила никаких сюрпризов, и её как переменную можно вычеркнуть. Через пару дней Гавриилу станет лучше, и жизнь придёт в норму. Не в ту, к которой он привык, теперь многое изменится и не сказать, что совсем в плохую сторону.       Гавриил не был сильно привязан к матери — к семье вообще. Списывал всё на усталость от такого количества общения, пусть и рабочего в последние лет десять, что ситуацию ни сколько не улучшало. Везде и всюду говорилось, что нет худшего коллеги, чем родственник, и Гавриил этому охотно верил. Наверное, люди сильно ненавидели себя, раз семейный бизнес был так популярен. И ещё больше из-за того, что плевали на чувства друг друга.       Но что-то трескается внутри Гавриила от осознания, что в семейном — и корпоративном — чате станет на одного человека меньше, что на праздничных ужинах место за столом по правую руку от отца будет пустовать; и никаких сдержанных объятий украдкой после командировок, нравоучений во время поездок домой, если отец задерживался, никаких «мой милый» в обращениях или раздражающе беспокойного «как ты себя чувствуешь?» зимой. Гавриил всегда удивлялся, как у матери хватало времени вести бизнес с отцом и поддерживать всё и вся — в своей странной, надоедающей манере, будто неискренней, только ради приличия, но всё же…       Медленно рушатся детские воспоминания. От тех, когда его маленького мама выгоняла с кухни, чтобы не ел не застывшую глазурь для торта на день рождения, до тех, где она таскала его по унылым продуктовым магазинам. Но в конце покупала мороженое. Как она улыбалась его рисункам, где проступали отпечатки стержня в местах пометок, чтобы не напутать с размерами головы, а она никогда не помещалась на обычный лист… Как она гордилась им, когда он во втором классе вставал раньше, чтобы самостоятельно собрать себе еду в школу и хвастать этим перед мальчишками. Как допрашивала после первого свидания, словно врач, как строгим голосом решала все склоки с сестрой. Как рассказывала, что она не станет любить его меньше с появлением брата, и объясняла, что его нужно защищать. Всё затуманивается, и на лицах сквозь улыбки как будто проступают слёзы. И слёзы на щеках — слишком строгий голос, слишком холодный взгляд. Нечему рушится.       Может же Гавриил тосковать по ней? По-настоящему — сильно и тяжело, словно не он пытался вырасти как можно раньше?       Он пытался её спасти, держал её тело в своих руках; он умирал вместе с ней от страха и отчаяния. И ничего не вышло. Не произошло ни божественного чуда, ни даже чёртового. Мама умерла, и Гавриил оказался бессилен перед этим. Подвёл её в очередной раз.       На горе у него — два часа, пока не приезжает Микаэлла, не дождавшись «Да, приезжай конечно». Не то чтобы Гавриил собирался это говорить. Рядом с ней нужно оправдывать роль старшего — пусть и на год — брата, всегда точно знающего, что делать, как и зачем. Даже если он тоже был ребёнком, а прямо сейчас хочет выблевать свой мозг вместе с его давлением и рвотным центром.       Мика не плачет и не сердится, но выглядит бледнее обычного. Наверное, прячет опухшие веки под тональным кремом и тенями.       — Как ты себя чувствуешь? — она заваривает кофе на двоих, заставив Гавриила сидеть на месте и не дёргаться; раскладной стул из шкафа в коридоре приносит сама.       Гавриил всегда поражался её желанию быть похожей на мать, хозяйкой в доме. Теперь так и будет.       — Дерьмово, на самом деле. Но скоро должно пройти, — он трёт переносицу, не понимая, вызывает ли запах кофе голод или тошноту, и стоит ли пить вторую таблетку от головы. Голос непростительно хрипит. — Тебе не обязательно было приезжать.       — Хотела убедиться, что с тобой всё в порядке. Твоя ночная гостья также обеспокоила меня. И ещё нужно обсудить, как мы скажем о случившемся Рафу.       От такого таблетка вряд ли поможет. Микаэлла садится, ставит перед Гавриилом чашку. Он отвечает по порядку.       — Со мной всё отлично, и благодаря «гостье» тоже. Она помогала спасти маму. Мы пытались. И, наверное, синдром спасателя не дал ей оставить меня одного после, хотя в общении она не очень приятна.       Микаэлла хмыкает, и Гавриил с ней согласен: мало, кто покажется приятным в такой момент. Сейчас и сестре хочется навалять почти также сильно, как в детстве. Он подпирает голову рукой.       — Разве Рафа ещё не в курсе?       — Отец решил, что будет лучше, если мы скажем ему лично, — она смотрит выжидательно. Гавриил мысленно закатывает глаза, цедит, пряча недовольство под ладонью:       — Тогда я здесь зачем?       — Ты видел маму последним. Наверняка для Рафаэля это будет иметь большое значение, и он захочет поговорить.       Конечно, как само собой разумеющееся. Он вздыхает, откидывается на спинку стула и смотрит на Микаэллу прямо, устало. Она отпивает кофе.       — Я не хочу об этом говорить, — складывает руки на груди. — Это худший день в моей жизни, и я не хочу делать из этого шоу.       — Это не шоу, это разговор с братом, чувствительным человеком, который будет переживать утрату тяжелее нас всех вместе взятых.       — Вспоминай об этом чаще, например, когда называешь его «больным».       Разговор официально можно считать испорченным, а Мика ещё не успела допить кофе. Она отставляет от себя чашку и прочищает горло, говорит размеренно, словно замахивается ножом для удара.       — Твоё плохо самочувствие — не повод, чтобы ос…       — Я знаю, что веду себя как придурок, — Гавриил взмахивает руками, показывая ладони. — А теперь проваливай из моего дома, — указывает на дверь, — если не хочешь нарваться на дальнейшие грубости.       Мика встаёт резко, крылья носа раздуваются от злости.       — Не понимаю, почему мама любила тебя больше, — выплёвывает и уходит, громко хлопая дверью.       Ей тоже больно, Гавриил знает, знает, как ей не хватало одобрения — как и ему, но кого это волнует? Гавриил не хочет чувствовать чужие слёзы, утешать чужое горе, когда своё собственное плещется через край — не хочет чувствовать себя ответственным за произошедшее. Он слишком устал для всего этого.       Спустя полчаса звонит отец. В его голосе только злость, ни сочувствия, ни горя — если Гавриил не собирается работать ближайшую неделю, то пусть организовывает похороны. И кто-то должен поговорить с младшим. Гавриил ему не смеет возражать. Трудно спорить с тем, кто считает себя Господом, Богом над всеми. Ещё он знал, что последнее ему делать не придётся — Мика не могла нажаловаться отцу. А про похороны они не разговаривали.       — Ты говорил с Джеком о «Демониуме»?       — Ещё нет. Я не думаю, что они к этому причастны — слишком нелепо выглядит.       — Твоего мнения я не спрашивал, сын, — отрезает. — Я видел материалы дела.       — Тогда ты знаешь, что скажет Джек, когда всё проверит.       Отец молчит некоторое время, дышит тяжело в трубку. Гавриил представляет, как он трёт усы, в которых наверняка прибавилось несколько седых волосков; как морщит массивный лоб и раздувает крылья носа, как сводит густые брови к переносице. Он недоволен — Гавриилу плевать.       — Мне надоело сидеть в неведении, гадая, какое преступление они готовят. С этим нужно разобраться, — говорит резко и озлобленно и кладёт трубку, оставляя в неведении уже Гавриила.       Он давно перестал предполагать, что у отца на уме, чего он хочет на самом деле и какое решение предпримет — что предпринять самому Гавриилу, чтобы он остался доволен. Тянет закурить. Гавриил откидывает телефон на кровать и возвращается на кухню, разогревает рис с овощами, чтобы занять себя хоть чем-то. Ест через силу, медленно размышляя, что сделает Джек: проследит по камерам маршрут того пьяницы, что врезался в Гавриила, наведёт о нём справки и узнает, что вечер пятницы тот решил отметить хорошенько и не стал заботиться о вызове убера; что работает он в каком-нибудь офисе, получая среднюю зарплату, и не женат. Не встречался ни с какими подозрительными личностями, не открывал внезапно счетов в банке и не совершал больших покупок — ничего, что указывало бы на то, что авария была подстроена. Так и происходит.       Гавриил связывается с похоронным агентством, договаривается о подготовке тела, транспортировке и небольшой церемонии после службы — приедет завтра, чтобы уточнить детали и подписать бумаги. После поедет в церковь заказать службу. Завещание мама составляла совместно с отцом, и до его смерти хоть об этом можно было не беспокоиться. Следующие два дня уходят на борьбу с самим собой, с болью и чувством вины и на встречи, звонки и сообщения немногочисленным родственникам и друзьям — сказать о смерти, спросить, кто хочет прийти. Мама любила, когда все близкие собирались за одним столом; любила быть в центре внимания.       Ни отец, ни Микаэлла больше не звонят, молчит и Рафаэль. Гавриил думает о них слишком много, но больше вспоминает. Злится сильно — почти до чистой, острой ненависти, и с тоской смотрит на пачку сигарет, не зная, как ещё снять чёртово напряжение. Ему кажется, что громадная бетонная стена придавила его к влажной земле, и несёт от неё затхлостью и известковой пылью, неровным слоем оседающей на коже Гавриила, забивающейся в нос и в рот, скрипит на зубах.       В ночь перед похоронами льёт дождь, барабанит по всё ещё больной голове, не давая заснуть. В мутный сон Гавриил проваливается, когда небо светлеет, и просыпается разбитым, словно череп раскололся и мозг вытек на подушку, засох корочкой. Настроения видеться с семьёй у него ещё меньше, чем несколько дней назад, но он надевает костюм и возится с галстуком — дольше обычного. Если бы он мог, он бы не ходил, как не занимался бы похоронами, бумагами и продажами.       В родительский дом он приезжает после Микаэллы, и быстро собираются остальные: Рафа, Джек и мамин брат с семьёй. Больше не было никого, кого можно было позвать или кто захотел бы приехать. У Гавриила получается изображать искренность в голосе, хорошо, что улыбки ситуация не требует, и уже не сложно поддерживать дружелюбный тон и выражение лица. Серая маска приросла давным-давно, и Гавриил уже не знает, где его настоящие эмоции. Всё кажется покрытым пеплом, укрытым толстым плесневелым одеялом. Было бы лучше, если кто-то вокруг был искренен? Отец и Микаэлла сохраняют холодное спокойствие, граничащее с равнодушием — Гавриил едва сказал им что-то, кроме приветствия; дядюшка Джейкоб подавлен, но больше говорит с отцом на отвлечённые темы, а его жена Лаура и восемнадцатилетний сын Томми, кажется, и вовсе не понимают, зачем приехали. Зато Лаура раздаёт всем щедрые сочувствия, щебечет Гавриилу на ухо о том, как ему, должно быть, было невыносимо тяжело организовывать всё это. Потом она отвлекается на Рафаэля, ни на секунду не сомневаясь, как сильно он нуждается в её утешающих объятиях.       У него опухшие веки и красные глаза, чего он совершенно не стесняется. Он пытается излучать добро сквозь свои невыплаканные до конца слёзы; отвечает Лауре грустной улыбкой и обещанием «не киснуть», говорит, что она прекрасно выглядит — и от него это не кажется стандартной вежливостью; он с той же улыбкой выдерживает расспросы Джейкоба и даже заставляет отца смягчить суровый взгляд. И улыбка Рафы абсолютно искренна, пусть он сейчас совсем не рад. Он развлекает разговорами Томми о его учёбе в политехе, о своей на филфаке и мальчишка здорово оживляется. Микаэлла о чём-то говорит с Джеком.       Гавриил никогда не бывал на похоронах, никто из близких ещё не умирал. Он был совсем маленьким, когда умерли родители матери, родители отца — ещё до его рождения, и боль от их потери заключалась лишь в смутном сожалении. Не было воспоминаний. Он не знал, как должен был горевать. Разве не должны были все сейчас говорить о матери, вспоминать, какой она была, о чём мечтала, что дала этому миру? Это были бы очень скучные и тоскливые разговоры. Гавриил молчит, пытается поймать взгляд отца, но тот не смотрит на него даже мельком. Наверное, это к лучшему.       Короткая улыбка Рафаэля примешивает к мыслям расплывчатое чувство недовольства: собой, братом, всей ситуацией.       — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает, положив руку на плечо. Прикосновение кажется Гавриилу слишком тяжёлым, у него ноет под рёбрами.       — Уже лучше, — выдавливает. Под светлым взглядом Рафаэля возвращается головная боль, становится совсем неуютно, и Гавриил хмурится. — Ты справляешься?       Рафаэль взгляд тупит, прячет руки за спину.       — Стараюсь, — шепчет, прерывисто вздыхает и усмехается. Потом смотрит на Гавриила пристально. — Ты всё ещё расстроен для разговора со мной?       — Нет, всё в порядке.       Наверное, нужно извиниться, но вины Гавриил не чувствует — только нарастающее раздражение от мыслей об этом. Нужно сказать что-то ещё — что? Он ждёт, что спросит Рафаэль.       — Мама что-то говорила перед смертью? — голос у него дрожит. Гавриил вздыхает.       — Нет, после удара она не пришла в себя, я не смог её спасти. Мне жаль.       Ему и правда жаль; где-то копошится желание боли, желание чужой ярости и крика — хочется, чтобы кто-то наконец сказал ему, как неправильно он себя ведёт — кто-то значимый. Но таких людей у Гавриила нет, а Рафаэль бормочет нервное утешение, скорее, больше для себя:       — Всё нормально, ты же пытался. Когда-нибудь она всё равно бы умерла… К этому невозможно быть готовым.       — Последними её словами были: «Завтра нужно будет проведать Азирафаэля. Давно мы с ним не виделись», — а Гавриил усмехался её любви совмещать первое и второе имя Рафаэля в одно.       Глаза у Рафы предательски блестят, и он обнимает Гавриила крепко, шепчет хрипло:       — Спасибо, что сказал об этом.       Потом отпускает быстро, смущаясь порыва — Гавриил не тот, с кем можно проявлять такие нежности, и уходит. Гавриил трёт переносицу. Он чувствует себя каким-то салдафоном, но он же… просто старший брат. В какой-то момент это перестало иметь тот смысл, который должен был быть, и Гавриил знает, что это его вина. Сожаление растворяется быстро — приходит священник, и все собираются вокруг украшенного цветами гроба.       Гавриил тихо вторит молитве, но уже не верит, что душа мамы будет обитать в лучшем месте; и вдруг не верит ни во что из этого. Он замолкает и опускает руки, оглядывает собравшихся, и происходящее начинает напоминать ему сцену из фильма, непонятно грустную, почти бессмысленную, которую хочется перемотать. Ему хочется закрыть глаза и оказаться дома — в заслуженном и спасительном, презренным прочими одиночестве.       Гроб давит на плечо сильнее, чем Гавриил рассчитывал, но сердцем он уже не ощущает тяжести, словно нервные окончания души атрофировались. Из помещения вынесли всю мебель, вычистили и опечатали — и больше туда никто и никогда не зайдёт. Гавриил даже не знает, что было там на самом деле, не может составить опись вещей. Сколько ещё таких помещений есть и можно ли будет в них заглянуть когда-нибудь снова? Можно ли построить новые?       Он выдыхает почти с облегчением, когда гроб кладут в могилу. Впервые за день он думает о том, что стоило было быть более хорошим сыном, чем он был: приносить больше радости матери, больше уступать, больше времени проводить вместе. Но нужно было ли это ей? Сейчас — так уж точно нет, и тем более ей, её холодному телу с трупными пятнами и сломанной рукой не нужны его сожаления — и нет сожалений у тела. Смерть страшна человеку, только если он её ждёт, смерть страшнее тем, к кому она не приходит. Гавриил кидает белую лилию в яму и уходит, ни с кем не прощаясь. Всё закончилось, ушло и больше не о чем и незачем волноваться и беспокоиться.