Когда темнеет в глазах

Костя мог ожидать всего: что его выкинут через неделю, что будут изводить и мучить, что всё-таки используют в самый неожиданный момент: ведь полагать, что внимание Высшего Тёмного оградит от неприятностей, а не создаст новые — безумно. Но они стали неразлучны. Не у всего есть тайный смысл. Завулону просто нравилось такое обожание. Оно питало его. Питало так сильно, что пренебрегать Костей ему было бы совершенно невыгодно. Страстная любовь — единственное позитивное чувство, которое может питать тёмных. По крайней мере, некоторых из них. Причём куда сильнее, чем боль, страх и горечь, так что Завулон действовал бы себе во вред, если бы решил мучить Костю или избавиться от него. Жадный и неуёмный поглотитель по природе, Завулон не мог не припасть к источнику мощной, чистой, почти светлой энергии Костиных эмоций. И отрываться от него не собирался. Он сам объяснил это любовнику — после того как вдоволь насладился его мнительностью. Объяснение разверзлось над бедным Костей во время очередной близости — когда, чувствуя на шее сжимающиеся пальцы, он уже прощался с жизнью, — и сразу вызвало оргазм. У обоих. После этого Костя долго лежал в объятьях невозмутимо дремавшего Завулона, и, не дождавшись предсмертных мгновений, сам прокручивал перед внутренним взором всю жизнь. Как так вышло, что он, обычный девятнадцатилетний парень, почти ничем не отличающийся от людей, был избран самим Завулоном, не сделав для этого ничего особенного? Рос как все, учился сперва в школе, а потом на биофаке, тусовался со сверстниками, немножко гонял в футбол, немножко играл на гитаре — только тексты сочинять не выходило, поэтому так и не написал ни одной песни… Не пил алкоголь — как большинство вампиров, старался ни с кем не ссориться, любил носить футболки с забавными принтами. Иногда позволял себе тихие колдовские радости и шалости — например, перекинуться летучей мышью и попугать надоедливую соседку… В тринадцать лет впервые влюбился — в одноклассника. В семнадцать впервые занялся сексом — тоже по любви. Помнится, тогда и почувствовал впервые, какой манящей и сильной может быть чужая аура — даже аура простого человека. С тем парнем они начали встречаться, но долгих отношений не вышло. В общем, ничего особенного — да, вампир, да, гей, но никогда не считавший, что это делает его уникальным… Ну куда ему такому — к Завулону?! Но тот выбрал его — за умение отдаваться душой и телом, за дикое, но робкое желание, за щенячий восторг, за верность, которую в нём сразу прочитал, за любовь, которую предугадал. И теперь вся предыдущая жизнь казалась Косте такой тусклой, серой и жалкой, что он удивлялся, как вообще мог чему-то в ней радоваться. С Завулоном радости стали неиссякаемы. Он позволял Косте наслаждаться собой бесконечно. Порой у них было по нескольку раз на дню. В помещениях, облюбованных Завулоном, всё меньше становилось поверхностей, которые Костя не изведал на ощупь спиной, грудью или лицом. Всё меньше оставалось и сотрудников, которые не знали об истинном характере их связи. А вот ласк, которые они могли изведать, было вдоволь, и исчерпать их было нельзя. Даже самые обычные и незатейливые каждый раз несли в себе что-то новое — другие переливы оттенков на ауре Завулона, другие движения в ней. Каждая близость была для Кости как первая. И он знал, что так может продолжаться бесконечно. Завулон мог быть очень грубым, даже жестоким — беспощадно засаживать член в незаживший, расцарапанный внутри зад, хлестать чем придётся — хоть плетью, хоть проводом, хоть чистой Силой, с особым удовольствием попадая по запястью рефлекторно подставленной руки. Обожал давать пощёчины, больно вцепляться ногтями в загривок, хватать за волосы. Ни разу не случалось, чтобы Костя захотел остановить его руку. Чаще он, однако, бывал не жестоким, а просто неистово страстным. Завулон любил, вбиваясь в Костю, кидать его в Сумрак и выталкивать обратно — быстро, многократно, так что тот едва успел сознавать перемены. Синий сумеречный мох, замерзая от переизбытка тёмной энергии, резал его кожу, а тягуче-медленные движения члена и магии, сохранявшие пекущий жар недавних быстрых, заставляли забывать обо всём — кроме того, кто так щедро их дарит. По нутру Завулону была и нежность — не холодно дежурная, как можно было бы ожидать от тёмного высокого ранга, а настоящая, душевная. Правда, власти в этой нежности оставалось больше, чем было бы в ярости любого другого. Завулон любил мягко целовать Костю перед приближением оргазма, как бы давая на него разрешение, ласкал языком соски, которые пунцовели одновременно с щеками, шептал на ухо умопомрачительные слова, от которых щемило сердце. Костя тоже сыпал нежностями и признаниями — ему хотелось сказать очень многое, но порой он сдерживался, чтобы не выглядеть глупо — и не подозревал о том, что всё равно городит сущую нелепицу. Эти отчаянные слова были чем-то вроде стонов растворяющегося в топком экстазе сознания — конечно, Завулону это нравилось. Вне спальни Костя всегда старался быть к нему поближе — несмотря на сперва недоумённые, а потом ехидные взгляды окружающих. Под потоками его магии Костя был как дерево на ветру — то гнётся целиком, то сгибает только ветки, а то лишь трепещет листочками — но всегда, всегда откликается, всегда принимает. Иначе было невозможно, и это видели все. Завулон любил подчёркнутую субординацию, доходящую до раболепия, и в то же время сам часто общался с подчинёнными очень вальяжно; на долю Кости доставалась концентрированная выжимка этой манеры общения. Его могли прилюдно погладить по щеке и заботливо перестегнуть на рубашке все пуговицы, неправильно застёгнутые в спешке после секса, заставляя убийственно долго мяться и смущаться, а могли обругать и даже ударить по самому пустяковому поводу. И всё же, несмотря на то, что Завулон любил и высмеять, и унизить, он был нежен с Костей если не чаще, то дольше. На людях он был ласковее лишь с одним человеком — с Егором. Егор, не сознающий своего счастья, часто казался Косте слишком дерзким и своевольным, и он не раз бросал будущему Великому гневное «заткнись!» Друг друга они недолюбливали, и это отягощалось тем, что Егор начал подозревать об истинном характере отношений своих неразлучных наставников. Впрочем, Костя был не против — может поймёт, наконец, что его слова имеют куда больше веса, чем казалось. К Завулону многие обращались, вставая на колени — было это дозволено и Косте, который пользовался этим при каждом удобном случае. Когда его не унижали, он занимался самоунижением, показывая рвение и инициативность. Он прислуживал Завулону так внимательно и щепетильно, как ему не прислуживали самые отбитые тёмные и самые забитые светлые, сколь бы огромные долги за ними ни числились. Никаких плюшек от приближенного положения у Кости не было — за недочёты с него спрашивали даже строже, чем с остальных. Он был только рад этому — каких ещё выгод можно искать тому, кто так осчастливлен? Завулон устроил в столовую «Космоса» его отца — но не в качестве милости, а в насмешку: чтобы видел, как Завулон милуется с его сыном. Костя старался не встречаться с ним лишний раз — отговаривался работой. А между тем, с работой не ладилось. Седьмой уровень Кости ни на что серьёзное не годился. Его чувствительность к ауре активно тестировали, предполагая, что он может видеть ауру под маскировкой, а это было бы полезно в поиске по слепку. Довольно скоро тесты были приостановлены, и недоумевающего Костю завалили самой бесхитростной и тривиальной работой. Во время одной из совместных идиллий, когда Завулон с Костей отдыхали после очередного триумфа страстей, Завулон рассказал ему, что надежды на пресловутую магическую чувствительность не оправдались. Выяснилось, что никакой объективной чувствительности к Силе у него нет вообще. Чуткость Кости зависит исключительно от его личных симпатий, поэтому даже слабую ауру он может ощущать как крайне мощную — и наоборот. Его притягивает не выразительность, а индивидуальный облик — иными словами, личность Иного или даже человека, которому аура принадлежит. Беднягу попросту влечет и волнует то, что ему нравится. Костя оказался бесполезен для Дозора — но остался полезен Завулону лично. После этого ему вновь пришлось прокрутить перед глазами всю свою жизнь — и убедиться в том, что всё это правда. Действительно, если он и мог тонко чувствовать кого-то, это всегда были те, кого он любил или к кому во всяком случае испытывал очень сильную симпатию. По сути, с этого и начинались его влюбленности — с чувства, что аура у избранника какая-то особенная. Аура — это отпечаток личности, но ведь не всегда и не всех привлекают личности сильные и яркие — могут нравиться заурядные, хоть они и кажутся необыкновенными… И только у таких «обыкновенных особенных» был к нему ключ. Тот, кто обладал аурой, для Кости не примечательной, не мог вызвать у него возбуждения и самыми горячими ласками. Тому же, чья аура его влекла, не нужно было даже касаться… И было до дрожи в сердце приятно сознавать, что влечение Завулона устроено так же. Только его ласкает не сама аура Кости, а любовь, которой она пылает. У них быстро вошло в привычку долго лежать в обнимку — обычно Костя прижимался лицом к груди Завулона и погружался в тёплое, уютное, невыразимое счастье. О своей кроткой любви он чаще всего говорил именно в такие минуты, после очередного признания замирая губами на шее, груди, ладони, а в моменты наибольшей смелости — скуле или щеке Завулона. Порой после этого счастье казалось ему особенно прочным, а порой вдруг виделось хрупким и шатающимся, и он ни с того ни с сего начинал умолять Завулона не бросать его — иногда даже ударяясь в слёзы. Завулон терпеливо утешал, и Косте передавалось его спокойствие. Вообще, лёжа рядом, они говорили на самые разные темы. Это были и обсуждения повседневных дел, и занятные истории из жизни Дозоров, и просто болтовня ни о чём — даже высший тёмный нуждается в самых простых разговорах, которые, будучи расцвечены извивами аур, становились такими яркими и глубокими… Порой он говорил о сущности Тьмы и Света, каждой фразой укрепляя в Косте если не солидарность, то лояльность Тьме. Свет, говорил он, подойдёт лишь тем, для кого нет ничего выше Света, а Тьма принимает не только тех, кто предан ей, но и тех, кому есть что поставить и выше Света и выше Тьмы. А это может быть, например, любовь — и кто тогда в этом противостоянии выглядит лучше?.. Все привыкли, говорил он, что есть Тьма и есть Свет, и всё кажется простым, если ограничиться одной плоскостью. Но стоит добавить второе измерение, и окажется, что Свет холоден, а Тьма тепла. А ещё Тьма, в отличие от Света, может быть мягкой, глубокой, чуткой, сладостной… Но чаще всего Завулон рассказывал о своём прошлом. Особенно много — о любовных приключениях. За те полторы тысячи лет, что Завулон жил на свете, у него, конечно, было огромное множество любовников — как ни крути, так получится даже при самом разборчивом поведении. Что было куда невероятнее, Завулон помнил почти всех. И почти все были мужчинами. Затаив дыхание, Костя слушал рассказы про римлянина, который отдавался ему на осколках издыхающей империи, про герцога, который, узнав, что его любовник — тёмный, закололся во время близости, про алхимика, который испробовал тысячу ядов, надеясь отравить его, и последний яд — собственного изобретения — подал на своих губах. Завулон называл самые известные замки и дворцы мира, самые величественные возвышенности и самые бесплодные пустыни, где предавался любви. На фоне его страсти стирались года, истончались эпохи — и казалось, что это его страсть стирает и жжёт их. Благодаря их особой связи, Завулон мог не только рассказывать, но и долго, отчётливо передавать удивительно яркие воспоминания. Будто наяву Костя видел, как его любовник и господин, меняя облачения, повадки, вкусы, и не меняя только своего лица, шёл из вечности в вечность, и было так захватывающе сознавать себя частью этого пути. Вот Завулон, тогда еще глава Венецианского дозора, в коротких панталонах и длинных чулках, в красном камзоле с косматой меховой оторочкой и с массивной золотой цепью на груди, проводит по чьему-то плечу пальцами, унизанными перстнями. Неогранённые, но хорошо полированные разноцветные камни на них блестят — даже больше, чем полные страха глаза того, кто стоит напротив. Это светлый Иной четвёртого ранга, возжелавший, чтобы Завулон выпил всю его Силу без остатка, без причины, без смысла — он отдаёт её как сладостный дар своего вожделения. И Завулон пьёт Силу, вытягивая через губы из всего тела, трепещущего в блаженной агонии, а потом отдаёт обратно, посылая в тело с горячими толчками бёдер, и вновь пьёт через губы — пусть выдумка светлого занятна, с изысканностью его собственного желания ей не сравниться. Вот Завулон на век пораньше: в берете с пером и в чём-то богато расшитом, длиннополом и стянутом на талии поясом — видно, тяга к халатам появилась давно. С ним — тёмный. Вампир. Он распахивает на груди одежду и передаёт Завулону кинжал с тонким лезвием, которым тот проводит по его коже — вдоль, поперёк, по вертикальной выемке на животе, вокруг сосков. Из разрезов струится густая неживая кровь, Завулон её слизывает — Косте даже кажется, что забирается языком под кожу. Не только вампиры пьют кровь… Потом Завулон распахивает полы, и, прислоняясь к вампиру обнажённым телом, даёт крови стечь на свои худые бёдра и твёрдый член. Вампир медленно встаёт перед ним на колени и слизывает свою кровь языком, усердно вбирая член в рот. У него вытягиваются клыки, которыми он очень старается не задеть тонкую кожу. А из порезов кровь течёт и течёт — будто выливается вся, которую он выпил за всю жизнь, заливает мягкие остроносые туфли Завулона, пропитывает такой же багровый бархат ковра… Вот Завулон в причудливом костюме, затейливо сочетающем элементы европейской одежды конца восемнадцатого века с элементами восточными и античными — он был эксцентриком во все времена. Он лежит на той же кушетке, где его впервые увидел Костя, неизвестный тёмный снимает с него кюлоты, перед этим, без прикосновения рук, расстегнув все пуговицы по одной — от колена через бедро к паху, затем от паха к другому бедру и колену… У Кости округляются глаза, щёки краснеют так сильно, как только могут, а тело покрывает горячий пот, который, кажется, выбрасывает на кожу пульсация крови во всех сосудах, потому что он видит, как Завулон обнимает тёмного ногами и позволяет ему лечь на себя. Тот проникает в него — Завулон не щадит Костю, показывая всё в деталях — и оба протяжно стонут, Завулон — выше, его любовник — ниже. Он берёт Завулона с почтительной, услужливой, но при этом пламенеющей страстью, и Костя отчаянно кусает губы, глядя, как легко Завулон принимает в себя член, с каким наслаждением подаётся навстречу бёдрами… Видел Костя и Великий Договор, и предшествующую ему битву — во всём её яростном экстазе. Видел как-то по-особому страшных тёмных и ожесточённых светлых, стоявших друг против друга — оскаленные клыки, тусклый блеск металла, топорщащиеся копья, звериные шкуры — накинутые сверху и собственные… Слышал неистовый крик возвышающегося над всем этим Завулона — великолепного, безумно устрашающего, в безумии прекрасного. Не мог оторвать взгляда от кошмарной пляски мечей, копий, зубов, когтей, ножей, от разрядов магии, потоков крови. Не мог закрыть ушей от звона металла, треска дерева, звука разрываемой и пронзаемой плоти, гула, в который сливались крики… И смеха. Заливистого, торжествующего смеха Завулона. И думал молодой простодушный вампир Костя Саушкин не об ужасах битвы, не о настойчивости светлых и неуступчивости тёмных, и даже не о том, к чему бы привело всё это, если бы не заключили Договор — а об этом ликующем безудержном смехе, и о пронзительном, как копьё, холодном, как сталь и горячем, как разряды самой ярой силы великолепии того, кто смеялся. Этот смех будто струился по его паху, обхватывал член, сжимал яйца. Костя слушал его, смотрел на лицо Завулона под устрашающим дикарским шлемом и хотел одного — ублажить его прямо на поле битвы. Пускай ликует ещё неистовее. Пускай вкусит это кровавое пиршество до конца. О, не было на Земле зрелища величественнее и не было триумфатора бесподобнее. То самодовольно улыбаясь, то скалясь в неистовстве, Завулон наблюдал за битвой свысока, и Костя знал — он тоже распалён. Так распалён, что даже тёмные, сами того не зная, питаются его желанием, и странно даже, что не побеждают. Завулон. Само это имя ласкает губы, нёбо и язык, когда Костя шепчет его, глядя на Высшего Тёмного. Грациозен и вальяжен даже в грубости, мягок даже в смертоносном гневе. Неповторим. Неужели он один это видит? Неужели всем этим тёмным и светлым есть дело до чего-то ещё? Нет, он видит это не один. И, глядя на лицо Гесера, которое казалось досадно бесстрастным, Костя отчётливо это понимает. Светлейший любуется. Любуется сквозь праведный гнев, доблестную сдержанность и ледяное благородство. И желает так, что волны его желания насыщают силы светлых. Вот каким было последнее противостояние. Костя ощущает себя пылинкой, по немыслимой случайности познавшей Вселенную. Он не может оставаться с такими впечатлениями один, он хочет задавать бесконечные вопросы, чтобы ощущать Завулона рядом, но из его губ вырывается только сдавленное: «И Гесер?..» Завулон подтверждает, что да, и Гесер, и не только он. И Костя продолжает глядеть, как Светлейший ласкает взглядом его лицо, стан и бёдра, и хочет обладать им так, что едва копьё не ломается в руке. И вот они идут навстречу друг другу, не отрывая решительных взглядов, — идут, кажется, ужасно долго, и страшно предвкушать момент их встречи. Поглаживая Костю по шее, Завулон охотно делится, что после заключения Договора они уединялись сотню раз. Ровно сотню — и это очень мало, когда так сильно желаешь, пусть даже и заклятого врага. Как же поступить, если боишься чужого коварства? Оба быстро нашли выход, установив нечто вроде телепатической связи — только не мысленной, что было бы опасно, а эмоциональной. На языке чистых эмоций они создают сложнейшие, богатейшие симфонии, и транслируют их друг другу в минуты неги, часто перед сном, а главной темой в них всегда остаётся вожделение. Не менее бушующее, чем при сплетении тел. Не менее острое… Не распадается эта связь и при встречах. Они могут сплетаться аурами, оставаясь внешне невозмутимыми, ведя деловой разговор или даже ругаясь — это вторая жизнь, которая идёт параллельно первой, которую они могут себе позволить и которой не пресекут. — Но при мне вы не… — говорит Костя. Завулон вытягивает губы трубочкой. — Ну-у, последние сорок лет мы этим не занимались, — уточняет он. — Небольшой тайм-аут в отношениях. После этого разговора Костя долго целует домашние туфли Высшего Тёмного — благодаря за снисхождение, за памятливость, за величие. Вбирает в рот мысок, лижет подошву, слизывает пыль. Лижет паркет, где стояла его нога, и слушает тихий высокий смех, в котором вспыхивают отголоски того, триумфального… Завулон, непревзойдённый мастер иллюзий, не только показывал Косте воспоминания, но и мог утягивать в них его самого. В несколько секунд ваяя усилием мысли всю обстановку, он погружал Костю в жизнь двора восточного тирана, гущу простонародного праздника, борьбу осаждённой крепости. В этой крепости — кажется, византийской — они, наслаждаясь иллюзорностью происходящего, уединились в погребе с винными бочками, между которых и разлеглись. Завулон, щедро наполнив кубок настоящим, схваченным с прикроватного столика вином, дразнил Костю смоченными в нём губами — и Костя целовал их, пусть эти поцелуи его, чувствительного к алкоголю вампира, и обжигали. Однако при твёрдом намерении и должном усердии к алкоголю можно приучить всех, даже вампиров, и Завулон с увлечением занялся этой дрессировкой, не забыв о ней, даже когда Костя, ублажив ртом его член, спустился языком к промежности. И когда Костя касается напряжённым трепещущим языком его ануса, Завулон тонкой струйкой льёт на него вино, побуждая слизывать. Он делает так много, много раз, и долго, очень долго, пока Костя наконец не пьянеет… Погружались они и в совсем недавнее прошлое — например, когда иллюзия Завулона перенесла Костю в цеха мясокомбината. Они вновь оказались в том времени и в том месте, когда Костя впервые встретил Завулона — только теперь ему не пришлось искать максимально укромный холодильник. Как и прежде, Завулон подмигнул, глядя на обомлевшего Костю. А потом облизнулся. Он поманил его, сказал что-то остроумное и головокружительное. Выслушал сбивчивые пояснения старшего Саушкина — конечно, он тоже был здесь. Как и ясноглазая «надежда и отрада». Что ж, пацану покажут отличный пример обращения с подчинёнными. Костя падает перед Завулоном на колени. Зачем-то, сам не зная зачем, кладёт ладони на его руки, вольготно лежащие на бёдрах — они мягче, белее и меньше, чем у него. Завулон кивает, и Костя видит, как кожа под подбородком собирается в пленительно нежную складку. Он приспускает его штаны и, прежде чем взять в рот член, обцеловывает тело вокруг — чтобы дать время окружающим, будь они трижды воображаемыми, поразиться исподволь. Посасывает лобковые волосы, кожу на внутренней части бёдер и даже на внешней, и только потом смыкает губы на органе. Он ласкает член ртом, а потом откидывает голову и быстро двигает по нему рукой, подставив лицо. Завулон кончает, и Костя прячет под векам белую вязкую мглу. Потом разлепляет веки и сквозь мутную пелену видит, как Завулон кладёт в рот кусочек сырого мяса. Могло ли это так быть? Конечно, могло. И могло ещё в тысячах различных вариантов… Вскоре Костя осуществляет и заветную мечту. На мосту, на месте страшной битвы, там, где скалится Завулон и сверлит его взглядом Гесер, дозволяют появиться и ему. Костя стоит от Завулона по правую руку, готовый по первому приказу, по первому движению бровей или губ ринуться в бой, но его повелитель благоволит тому, чтобы он был рядом, и Костя любуется его профилем и статью. Любуется всем, вплоть до того, как двигаются белки глаз, озирающих поле битвы, и летят на доспехи брызги крови. «Мой триумфатор», — думает Костя, и Завулон одаряет его гордой полуулыбкой. Главу Тьмы держат на носилках, их брусья лежат на плечах четверых крепких слуг — о, Костя счастлив бы заменить кого-то из них, но его господин способен сделать эту конечную битву нескончаемой, а значит, у него ещё будет возможность побывать на месте каждого в его свите. Пока ему уготовано другое. Самое презренное. Самое высокое. Самое желанное. Завулон делает повелительный жест облачённой в металл рукой — именно облачённой, эту изящную руку нельзя назвать «закованной» — и слуги безмолвно опускают трон. Не полностью, нет — властелин Тьмы должен возвышаться над ними, и противная сторона должна видеть происходящее. Держать трон, согнувшись, слугам ещё труднее, но они не ослушаются. Костю трясёт, и он надеется, что все понимают — эта дрожь вызвана желанием. Он подходит к Завулону ближе и целует отдавшую повеление руку. Даже металл нагрелся от жара, которым объят сейчас его господин. Костя медленно целует его разведённые ноги и, наконец, устраивается между бёдер. Гесер впервые разрывает зрительный контакт с Завулоном, невольно спускаясь взглядом значительно ниже глаз. Гесер зорок. Очень зорок. Костя довольно улыбается, и, огладив бёдра Завулона, являет Свету его орган - такой же могущественный, как он сам. Полностью вставший. Давно вставший. Он с чувством проводит по нему несколько раз рукой, и обхватывает узкую головку губами. Член грязный и пахнет потом, но Костю это только распаляет, и он, тщательно, широкими движениями вылизав верхнюю часть, забирает глубоко в глотку. Завулон тихо смеётся, глядя на Гесера. Костя знает — тому кажется, что смех гадкий, но эта мерзость будоражит всю душу под этим холодным, твёрдым, жёстким доспехом. Никакой мягкости, присущей Тьме, — думает Костя с отвращением. Никакой теплоты. Пусть смотрит, и пусть его сердце кричит под этими доспехами, пытаясь пробить их неумолимый металл. О, это ещё не всё, на что способна Тьма. Завулон позволяет Косте опустить его штаны ниже и приподнять бёдра. Костя долго скользит языком по его промежности, оттягивая сладостный миг, и спускается к анусу. Лизать нежные складки хлюпаюшего от слюны отверстия ему так же приятно, как слышать рядом чей-то предсмертный крик, с которым сливается стон Завулона. Гесер сжимает зубы от такой отвратительной, кощунственной, мерзкой наглости. Костя, наоборот, старается зубы спрятать. Свите Светлого всё видно в деталях. И что именно делает Костя, и как Завулон выгибается в экстазе, царапая подлокотники трона. Вот на белое бедро Завулона удачно брызжет чья-то кровь, а Костя, с готовностью собрав её, увлажняет ею распалённый анус своего властелина. Слизывает, дав аккуратно выдвинуться клыкам. Костя намеренно ловит взгляд Гесера. И нахально, издевательски подмигивает. Потом он не выдерживает, его голова идёт кругом и перед глазами всё так плывёт, что теперь ему кажется, что тёмные и светлые сцепились не в сечи, а в страстных объятьях…

***

Альтернативным настоящим они тоже баловались, и вообще — много было иллюзий. Но больше всего Костя любил одну. За то, что не знал — иллюзия это или нет. Перед взором можно создать множество красочных картин. Но порой все они меркнут, когда низ тела пронзает особо острым удовольствием и по глазам разливается мягкая блаженная тьма. Такая простая и такая неотступная. Может быть, это тоже иллюзия. Иллюзия, что темнеет только в глазах. Но пока Костя не замечал, что погружается во Тьму. Что Тьма разливается по его сердцу, проникает в разум, управляет желаниями. Он оставался собой, хоть и был всегда рядом со Всетемнейшим — в его мыслях не было зла, зла не делали его руки. Он — это он. Он нужен Завулону таким, какой он есть. И пока темнеет только в глазах, ему нечего бояться.