***
15 лет спустя
— Не смей меня игнорировать! В голосе Дионы маловато убедительности — и она подкрепляет требовательный тон сердитым топаньем ногой и не менее сердитым хлопком гроссбухом по барной стойке. — У нас не сходится вот здесь и здесь, — терпеливо, будто общаясь с умственно отсталым, говорит она, тыча пальцем в нужные места. — Ты можешь открыть в городе хоть сотню баров, но если облажаешься с бухгалтерией — нас накроют твои дружки из полиции, и нам конец, ясно тебе? Я не хочу терять работу! Дилюк мог бы ответить на её тираду много чего интересного. Но выбирает самое, на его взгляд, важное: — У меня нет «дружков» из полиции. — Скажешь это Альбериху, когда он снова докопается, — фыркает Диона. — Всё так же мечтает поймать меня на горячем? — Ты же его знаешь. Он тебя любит, — её маленькая ладошка снова хлопает по гроссбуху. — Вот, развлекайся. А я за стойку. Она удаляется, высоко вздёрнув подбородок, раньше, чем Дилюк успевает найтись с возражениями, и его хватает только на натянутое хмыканье вслед её спине. Иногда ему даже кажется, что владеет баром здесь вовсе не он, а это маленькое чероки-недоразумение с орлиными перьями в розовых волосах, воинственным характером тигрицы и парадоксальной для бармена ненавистью к алкоголю. Дилюк вполне может понять, почему Диона не питает к нему тёплых (в её понимании) чувств: его семейка в лице одного чересчур амбициозного предка любезно оставила местных чероки без принадлежащего им по праву места жительства и отстроила пару домов на месте любимой индейцами земли. Годы шли, пара домов превратилась в пару десятков — их высокопарно назвали Лаймондом, которому даже присвоили статус города где-то на северо-западном отшибе Калифорнии, а пра-пра-какой-то-там-дедушка Дилюка превратился в местного отца-основателя. В городе многое изменилось: появилась школа, церковь, полицейский участок, рыбацкая бухта, промышляющая китобойным ремеслом, а с недавних пор — даже бар, который только человек без чувства вкуса назвал бы захолустной дырой. Не изменилось одно: ненависть чероки ко всем, кто носит фамилию Рагнвиндр. А ненависть Дионы, как знает Дилюк, подкрепляется ещё и её личным презрением к алкоголю. В совокупности на одной стороне получаем прибыльное дело, которое приносит Дилюку солидный доход для такой дыры, как Лаймонд, и официантку-бармена, которая ненавидит и это дело, и Дилюка, и Лаймонд. На другой — лучшие в городе напитки (и вовсе не потому, что единственные) и всеобщую к Дионе любовь. Дилюк недовольно смотрит на гроссбух, в душе надеясь, что всё, что там у Дионы не сходится, от одного его хмурого взгляда возьмёт и сойдётся. Но цифры не спешат меняться сами по себе, а нормальные компьютеры в Лаймонд забыли завезти вместе со всем технологическим прогрессом, который шёл дальше добычи огня и изобретения колеса. Поэтому Дилюк, вздохнув, тянется под стойку за калькулятором — спасибо хотя бы за это. Краем глаза он, пока перепроверяет собственные расчёты, наблюдает за Дионой. Та уверенно лавирует между столиками в зале, потом упархивает за стойку, мешает очередной коктейль, разливает пиво, принимает оплату — она успевает всегда и везде, неудивительно, что её обожают… и что она давно намекает Дилюку на оклад побольше. В баре сегодня немноголюдно. Несмотря на выходной день, здесь собираются только те, кому не терпится обсудить последние сплетни или утопиться в грязном пивном стакане — Дилюк их прекрасно понимает. С недавних пор желающих выходить на улицу после заката резко поубавилось. За стойкой и в зале он видит только знакомые лица. Альбериха, на удивление, среди них нет, хотя вот уж кто не упустит возможность пропустить стаканчик в баре «лучшего приятеля». Ещё один любитель приложиться к бутылке, насколько знает Дилюк, сейчас упивается у себя дома… Хотя, думает Дилюк, невесело усмехаясь, тут и гадать не нужно — у него каждый день такой. Прекрасно понимая, что сегодня сюрпризов от смены ожидать не стоит, Дилюк с головой уходит в злосчастный гроссбух. …отвлекается он, только когда понимает, что над головой назойливо зудят два голоса — и один из них ему не знаком. Диона, перегнувшись через стойку, оживлённо болтает с новым гостем. Дилюк с первого взгляда может определить в нём неместного: одежда слишком нетипичная для северо-запада Калифорнии и Лаймонда в частности (лёгкий плащ, водолазка с горлом и узкие джинсы — точно не последний писк провинциальной моды), меню в руках он вертит так, будто не знает, что заказать, а его волосы — светло-рыжие, цвета пшеничного поля — слишком выбиваются даже на фоне ярких розовых прядей Дионы. К тому же этот взгляд… синие, как штормовой океан, глаза, разглядывающие его исподлобья — нет, такой взгляд Дилюк бы точно запомнил. Слишком уж наглый и откровенный. Заметив, что Дилюк на него смотрит, этот парень ему подмигивает. С губ не сходит доброжелательная улыбка, когда он машет ему рукой: — Эй! Ты же владелец, верно? Не посоветуешь мне что-нибудь? На вид ему можно дать не больше двадцати — мальчишка, фыркает про себя Дилюк, может, у него и паспорта с собой нет. Но лезть в документы нет ни малейшего желания: раз уж его оторвали от бухгалтерии, он с удовольствием свалит её на кого-нибудь ещё. — Дальше ты, — вежливо провожает он Диону в свой оккупированный гроссбухом угол, а сам под её недовольные ругательства оборачивается к парню за стойкой. — Покрепче или послабее? — Лучшее, что ты можешь приготовить, — улыбаются в ответ. Дилюк хмыкает себе под нос. Все школьники, впервые попавшие в «Долю ангелов», ведут себя точно так же, а потом Дионе приходится вызванивать их родителей, потому что из-за обычного лонгайленда они не могут сделать и шага дальше барной стойки. А этот… просто квинтэссенция наглости и самоуверенности. — Первый раз в нашем городе? — обыденно спрашивает он, выдавливая в джиггер лаймовый сок. Ему не то чтобы очень интересно, но повторяющиеся в баре слухи о недавних событиях уже поднадоели, а гости в Лаймонде — редкое удовольствие. Да и те обычно заглядывают сюда по ошибке, свернув не на том повороте на федеральном шоссе. Спасибо его пра-пра-какому-то-дедушке — лучше места для основания города он явно выбрать не мог. — Проездом, — парень за стойкой с прежней беззаботной улыбкой поводит плечами, — у меня кое-какие дела… в Сакраменто. С таким туманом дальше ехать ни малейшего желания, так что заночую в местной гостинице. Правильно, мысленно кивает Дилюк, в такую погоду это лучшее, что ты можешь сделать. Не хватало Альбериху оформлять ещё одно дело на пропавшего человека. Он отправляет стакан по стойке, и парень подхватывает его за ножку. Делает глоток, чуть не жмурится от удовольствия: — Там, где я живу, готовят почти так же. Но у тебя в разы лучше, — он подаёт через стойку ладонь. — Тарталья. Дилюк натянуто хмыкает в ответ на сомнительный комплимент. Протянутую руку игнорирует, отпускает только: — Родители фанаты итальянского театра? — Ого, да ты с чувством юмора! — на неотвеченное рукопожатие Тарталья будто ничуть не обижается; убирает руку, посмеивается и делает ещё глоток. — А по тебе и не скажешь. Нет, мои родители ненавидят театр. — Мои тоже не особо любили, — пожимает плечами Дилюк. — А они… — Умерли. Шесть лет назад. — …соболезную. Дилюк невыразительно кивает. Уж с чем, а с этим он успел свыкнуться уже давно. С лица Тартальи сходит улыбка, во взгляде поселяется явная растерянность; не зная, куда себя деть, он начинает помешивать коктейль трубочкой, после чего добирается до листа бумаги на стойке, сложенного вчетверо, и скрупулёзно расправляет края. Когда Дилюк понимает, что это такое, становится уже поздно: Тарталья в замешательстве поднимает брови: — Неплохо. А у вас есть свои скелеты в шкафу. Сквозь дешёвую бумагу прямиком из принтера в полицейском участке прекрасно просвечивается фотография — и крупная, отпечатанная по самому центру надпись «Пропал человек». Дилюк без труда узнаёт одну из многих ориентировок, которые полиция последнее время расклеивает по всем поверхностям в бесконечных количествах. За три недели у них пропали трое — всех троих знали в городе, все трое как будто растворились в воздухе без следа, не оставив ни единой подсказки к своему исчезновению. Альберих на пару с капитаном Джинн заявлял, что причин для паники нет, но жители, которые никогда раньше с подобным не сталкивались, всё равно умудрялись паниковать. На полицию со всех сторон сыпались обвинения, хотя кому как не Дилюку знать, что наряды прочёсывали местность днём и ночью в надежде найти хоть какую-то зацепку — безрезультатно. Никаких следов. — Классика маленьких городов, — наконец отделывается Дилюк. Аккуратно выдёргивает у Тартальи бумагу с ориентировкой и кладёт её под стойку, подальше от своих глаз. Хватает и того, что эти фото развешены на каждом углу. — Скорее всего, ещё один несчастный, который устал от местной тоски и решил… — По-тихому свалить? — подхватывает Тарталья. — Может, ты и прав. Он погружается в странную задумчивость. К коктейлю, выпитому почти наполовину, он больше не притрагивается, и лёд начинает таять. Дилюк уходит из-за стойки в зал, обменивается парой праздных реплик с сегодняшними гостями, забирает пустые стаканы из-под пива и привычно сгребает счёт. Щедрые чаевые Дионы отправляются в её почти заполненную банку. Когда он возвращается на бар, Тарталья встречает его новым вопросом: — Знал его? Дилюк не сразу соображает, о чём он говорит. — Альберта? — кивок; Дилюк пожимает плечами. — Захаживал в бар по выходным. Работал в бухте, помогал рыбакам… положил глаз на местную медсестру. — Ей от того, что он пропал, только легче, — бурчит Диона в сторону. — Донимал бедняжку своими свиданиями, чуть до нервного срыва не довёл. Дилюк награждает её не-лезь-в-чужой-разговор-взглядом, та картинно закатывает глаза. Тарталья наблюдает за безмолвной перепалкой почти с интересом. — Он единственный пропавший? — Ещё двое за последний месяц. Ни единого следа — как будто вышли погулять и испарились. — Они не могли просто… ну… заблудиться? Дилюк подавляет смешок: в глазах Тартальи любопытство мешается со странным отчаянием. Ну — не он первый, не он последний. — Жители знают здешние леса как свои пять пальцев. Все тропинки сходятся к городу, заблудиться просто невозможно даже в самом густом тумане. И хищников, — опережая новый вопрос, хмыкает Дилюк, — у нас не водится. А если бы водились — в лесу давно нашли бы следы. Никто не знает, что происходит, у полиции ни одной улики… Так что я не советую задерживаться в городе надолго. В собственной болтливости он не видит ничего плохого: предупреждён значит вооружён, а постоянные разговоры за стойкой с каждым встречным поневоле развязывают язык. Сначала, когда бар только открылся, Дилюк представлял свою работу совершенно не так. Но как только стало понятно, что это лучшее место в городе для того, чтобы владеть всей информацией, не выходя из-за стойки… — А ты, — Тарталья стучит кончиками пальцев по своему стакану, — не боишься? — Чего? — Исчезнуть. Как все остальные. Прямой и яркий взгляд Тартальи сродни тем, которые могут вызвать мурашки. Дилюк невольно содрогается — наверное, каждый в городе в последнее время ловил себя на таких мыслях, — но на вопрос отвечает точно так же прямо: — Моя работа — отвлекать людей от того, что творится. Если они напиваются и им становится легче — пускай, мне-то что. Если пропаду и я… что ж, я хотя бы узнаю, куда делись все остальные. Тарталья натянуто хмыкает: — Оригинально. Вполне в твоём духе. Ну, да, откуда тебе знать. Их разговор сводится к молчанию. Тарталья допивает свой коктейль, иногда смотрит на Дилюка и чему-то улыбается — так, будто у него невероятно смешное выражение лица и Тарталью это откровенно веселит. Но в этой улыбке есть что-то… чёрт его знает. Не подозрительное — таких личностей Дилюк вычисляет на раз, — просто чутьё почему-то так и кричит, что Тарталья оказался здесь не случайно. Избавиться от этого ощущения не выходит никак. Пока Дилюк наполняет стаканы в зале, ему даже спиной кажется, что его как будто оценивают. Постоянно сталкиваться с ним взглядами Дилюку надоедает, и он косится на Диону: та, корпящая над гроссбухом, ловит его усмешку и молча показывает ему средний палец. — У вас, видимо, прекрасные отношения, — подмечает вездесущий Тарталья. «А тебе, видимо, слишком скучно», — мысленно вздыхает Дилюк. Раз в пару дней такие бездельники-дознаватели объявляются стабильно — но для них, давно знакомых, у Дилюка есть свой подход, а этого наглеца он видит впервые. И уже очень хочет от него избавиться. — Самые лучшие! — весело вклинивается Диона. — До смерти его люблю. — Не обращай внимания, — фыркает Дилюк, — она бы убила меня ножом для колки льда, если бы после этого не потеряла работу. Тарталья переводит оценивающий взгляд с него на Диону. А затем вдруг в лоб спрашивает: — Так вы вместе? — Нет. — О боже, нет! — Диона притворно ужасается, а затем вдруг расплывается в озорной улыбке и, подумать только, подмигивает. — Этот красавчик свободен. Рагнвиндр, с собственным баром и прекрасным характером — мечта любого, кто планирует остаться в этой дыре до скончания веков. Подумай. Вдруг ему понравишься. — У тебя там что-то, кажется, не сходилось? — с убийственной вежливостью подсказывает Дилюк, пока Тарталья прыскает в свой стакан. — Вот сделай так, чтобы сошлось. Потом сможешь снова разговаривать со взрослыми. — Тебе не говорили, что оскорблять кого-то за его рост невежливо? — Я тебя умоляю. На каблуках ты даже до верхних полок достанешь. Диона, улыбаясь, вытягивается на стуле — демонстрирует ему свои ноги в огромных кроссовках. А потом, на удивление, даже не спорит и возвращается к гроссбуху и калькулятору. Дилюк снова поворачивается к Тарталье — к нему, судя по приклеенной к лицу озорной улыбке, возвращается хорошее настроение. Стакан перед ним пуст, и Дилюк привычно спрашивает: — Повторить? — Вперёд, — кивает Тарталья. — Пока я здесь — надо насладиться возможностью. Из Дилюка вышел бы очень хреновый бармен, если бы он не умел читать своих посетителей. И, готовя Тарталье новый коктейль и наблюдая за ним исподтишка, он готов поклясться, что с первых секунд в баре его что-то заботит. В его губы въедается эта наглая улыбка, глаза искрят весёлыми огоньками — но почему тогда на всё лицо, когда он думает, что его никто не видит, набегает странная тень? Дилюк за этой стойкой видел много людей, пьяных и трезвых, успел поработать жилеткой, психологом, даже врачом скорой помощи — он умеет различать человеческие эмоции, и Тарталья… Тарталья как книга с обманчиво яркой обложкой, которая не очень хочет, чтобы её открывали. Он принимает новый коктейль благодарным кивком и улыбкой. Делает долгий глоток, жмурится от удовольствия. — Значит, Дилюк Рагнвиндр, — он будто раскатывает имя по языку вместе с алкоголем, — владелец бара в городке на самом краю света. Поправь, если ошибаюсь, в этом здании раньше не было бара? — Поразительная наблюдательность для приезжего, — усмехается Дилюк. Тарталья умудряется зацепить не самую любимую его тему. — Раньше это был фамильный особняк моих родителей. Мне показалось, что занимать столько площади в одиночку — кощунство, поэтому я взял на себя смелость внести кое-какие… изменения. Тарталья с интересом оглядывается по сторонам. От особняка в этом доме действительно мало что остаётся — после стольких перестроек и ремонтов, на которые Дилюк не жалея отдаёт все семейные сбережения, он избавляется от прежней фальшивой роскоши и изнутри становится похож на почти приличное заведение, хотя снаружи всё ещё выглядит как нелепый дворец, воткнутый прямо в центре города. За собой Дилюк оставил только отцовский кабинет и несколько комнат наверху, а свою детскую спальню отвёл под кладовку. И всё равно до сих пор весь дом напоминает ему о родителях. — Почему «Доля ангелов»? — задаёт новый вопрос Тарталья. Замечает его странный взгляд и почти картинно дует губы: — Мне просто любопытно, можешь не отвечать. Просто ты не похож на фаната британских комедий. — Я вообще не фанат комедий, — хмыкает Дилюк. — Так называется испарение алкоголя. Когда его выдерживают в бочках, какая-то доля спирта всё равно испаряется через стенки, как бы плотно их не закупоривали. Эту долю так и назвали — видимо, из расчёта на то, что даже Господу Богу иногда нужно выпивать. Тарталья с улыбкой подпирает подбородок рукой. На Дилюка он смотрит так, будто он Мона Лиза в Лувре, не меньше. Тот фыркает про себя: как же легко его впечатлить. — Расскажи ещё, — просит он. — Я, правда, мало что могу предложить взамен, у меня ни хобби, ни работа не связаны с алкоголем. Только с его потреблением. — И что же у тебя за работа? — без особого интереса интересуется Дилюк. — Курирую выставки в музее де Янг в Сан-Франциско. Никогда там не бывал? — на отрицательный качок головой Тарталья лезет в карман плаща за телефоном и принимается оживлённо щёлкать галерею. Затем подсовывает телефон Дилюку: на экране гигантские музейные залы, которые перемежаются видом побережья Калифорнийского залива. — С моим именем мне только в музей. Люблю историю. У нас куча находок со всего света, антропология, американское искусство… Если выберешься из этой дыры — проведу тебе экскурсию. Ты удивишься, на сколько часов может растянуться лекция про живопись XIX века. Дилюк усмехается уголком губ. Значит, Сан-Франциско. На выходца из самой яркой звезды Калифорнии Тарталья вовсе не похож — ни капли не загорелый, ни разу не музейщик. Дилюк поставил бы свой бар на то, что он вокалист в какой-нибудь гаражной группе, которой суждено разойтись, так и не выпустив первый альбом. Тем более что голос у Тартальи, когда он переключается на рассказ о своей последней выставке, только располагает — он журчащий, с бархатными переливами и такой расстановкой интонаций, что любой оратор удавился бы от зависти. Диона, кажется, заканчивает с гроссбухом. Понимая, что от Дилюка ей помощи ждать не придётся, она возвращается в зал. Дилюк лениво наблюдает за ней, параллельно слушая о том, как Тарталья с рассказа о музее плавно переходит на рассказ о самом себе. Дилюку, в общем-то, не нужно это знать, и особого интереса к этому парню он не питает — в конце концов, больше он его в жизни не увидит. Но он слушает. Так он узнаёт, что у Тартальи два младших брата и старшая сестра, что у него есть кошка, что всю жизнь он прожил в Сан-Франциско и с детства любил историю и всякие древние легенды. Рассказывает он интересно, пусть и крайне навязчиво, но… абсолютно бессмысленно. Затем он начинает расспрашивать о самом Дилюке. На этом этапе диалога он пьёт уже четвёртый по счёту коктейль и, кажется, успевает увидеть в нём если не родственную душу, то хорошего приятеля как минимум. Тарталья так живо реагирует на любой случайный факт из жизни Дилюка (который вообще-то не любитель ими делиться), что сам Дилюк всякий раз невольно хмыкает. И думает: допивай последний, плати и езжай уже куда ехал. Но Тарталья допивает — и заказывает ещё. — Я не пью, — качает головой Дилюк, когда Тарталья пытается намекнуть ему на то, что трезвый бармен за стойкой — это слишком скучно. — Не переношу алкоголь. Единственная черта, которая роднит их с Дионой. — Человек, который не переносит алкоголь, держит свой бар, — посмеивается в ладонь Тарталья. — Ты решил переиграть жизнь в праве на такую иронию? Гостей в зале с каждым его новым коктейлем становится всё меньше; наконец, когда часы подбираются к двум, последний из них бросает на стол мятые доллары, машет рукой на прощание и хлопает дверью. Диона напоследок проходится по бару с влажной тряпкой и кивком получает от Дилюка разрешение уйти со смены. В баре с Тартальей они остаются вдвоём. — Мы закрываемся ровно в два, — без обиняков говорит он. — А с таким количеством выпитого садиться за руль и ехать в Сакраменто… — Да брось занудствовать. К утру буду как новенький. Тем не менее строгий выразительный взгляд Тарталья трактует правильно — и со вздохом сползает с барного стула. Пока он набрасывает на плечи плащ и отсчитывает из кошелька купюры, Дилюк наблюдает за его взглядом — из него снова пропадает всё веселье, снова поселяется что-то… не то. Не расстраиваться же так из-за того, что его выгоняют из бара, в самом деле. Дилюк шарит под стойкой, а затем достаёт карту дорог Калифорнии. Расстилает её прямо на барном коврике и указывает Тарталье на точку на северо-западе, у самой кромки океана. — Отсюда на юг, — говорит он, ведя пальцем по карте, — свернёшь вот здесь — и выедешь на федеральное шоссе. Дальше по указателям до самого Сакраменто. Не заблудишься, только если с похмелья не спутаешь поворот. Тарталья склоняется над картой. Смотрит на неё пару секунд, затем поднимает на Дилюка взгляд. — Спасибо, — медлит, облизывает губы. — Полагаю, мы больше не увидимся? Дилюк ровно ведёт плечами. Его этот факт не слишком печалит. А затем Тарталья подаётся через барную стойку и целует. Дилюк не успевает даже сообразить: всё разбивается о чужие пальцы, собирающие рубашку на плече, и чужие губы, отдающие смесью виски с колой. Тарталья льнёт к нему через барную стойку, цепляется с каким-то отчаянием, почти граничащим с болью, но целует ненавязчиво и несмело — будто готов к тому, что его вот-вот оттолкнут. Дилюк так и не собирает мысли в кучу, чтобы это сделать. А когда собирает — Тарталья так же порывисто отстраняется и делает шаг назад. В его глазах ни капли алкогольного помутнения. Только какая-то непонятная грусть. Он улыбается, но улыбка тоже выходит дрожащей. — Прости, — тихо говорит он, — не удержался. За ним звоном колокольчика захлопывается дверь. Дилюк невидяще смотрит куда-то перед собой. Подкатить к нему пытались много раз, но чтобы сразу вот так… — Вы больше никогда не увидитесь, — говорит он себе, обнаруживая, что у него садится голос. — Он напился, а ты не гей. Лживое оправдание звучит так жалко, что хочется рассмеяться вслух. Дилюк тянется к карте, так и лежащей на стойке, чтобы спрятать её, закрыть бар и, пожалуй, принять холодный душ — но, сложив бумагу вчетверо, едва не стонет от отчаяния. Потому что увидеться ещё раз им, видимо, придётся. Под картой обнаруживается телефон — тот самый телефон, галерея на котором забита фотографиями музеев Сан-Франциско, самого Сан-Франциско и кошки Тартальи. Дилюк пару долгих секунд смотрит на заблокированный экран. Переводит взгляд на дверь — с парковки за стеклом как раз отъезжает блещущий светом фар Форд, который через мгновение набирает скорость по главной городской улице и исчезает за поворотом. Дилюк тихо выдыхает: — Ну блять. Что он там говорил про местную гостиницу?..***
Гостиница в городе всего одна — и Дилюк, взвешивая все «за» и «против», решает наведаться туда прямо сейчас. С утра Тарталья, обнаружив пропажу, всё равно так или иначе вернётся в бар, а у Дилюка нет ни малейшего желания запирать себя в ловушке собственного заведения, откуда ему никуда не деться. Заводя машину, он почему-то живо представляет, что на это сказал бы Альберих. «Ну подумать только, — посмеётся он, — Дилюк Рагнвиндр снова кого-то динамит. Ты скоро наставленной на тебя пушки начнёшь бояться меньше, чем голой девушки». Мысленно посылая его нахрен, Дилюк со спокойной совестью выезжает с парковки. Он старается ехать медленно: на город снова опускается тяжёлый океанский туман, и дорогу даже с горящими уличными фонарями становится трудно разобрать. По большому счёту, машина ему не нужна, от одного конца города до другого можно спокойно добраться за час, самое большее, но, как показывает практика, таскать пивные кеги удобнее в багажнике, чем в руках. Сам Дилюк в жизни не садился бы за руль после того, что было шесть лет назад, но… В холле гостиницы — простого трёхэтажного здания с неоновой табличкой на углу улицы — ещё горит свет. Дилюк проверяет карман пальто, в котором лежит забытый телефон, и повторяет про себя схему: зайти, отдать администратору, выйти. И не пересекаться при этом с человеком, с которым он только что целовался. Тарталья, успевающий поселиться в его голове назойливым привидением, с усмешкой спрашивает: «А может, ещё разок?» Дилюк мысленно посылает нахрен и его тоже. — Миссис Голдет, — приветствует он кивком с порога, узнав девушку за стойкой. — Ночная смена? Верр Голдет, одна из двух (оставшихся) администраторов гостиницы, поправляет свой высокий хвост и встаёт, разминая затёкшую шею. У неё в кресле лежит наполовину разгаданное судоку и нервозно сломанный пополам карандаш. Верр слабо улыбается. С тех пор как неделю назад её муж пополняет список пропавших, она работает едва ли не круглыми сутками — и с каждым днём выцветает на глазах. — А, господин Дилюк, — тот мысленно закатывает глаза на приклеившееся прозвище, — и ночная, и дневная — любая, пока есть редкие желающие снять комнату. Вам что-то нужно? Дилюк на пару мгновений зависает в пространстве. Затем кладёт на стойку телефон. — Забыл у меня в баре какой-то парень. Неместный, рыжий, высокий, лет двадцати, — Тарталья сказал ему свой настоящий возраст (и оказался его ровесником), но выглядит он всё равно на двадцать. — Сказал, что остановится здесь. Не могли бы вы передать? Верр, к его облегчению, кивает: — Конечно. Он только что был здесь, ушёл наверх с минуту назад. Попросил не беспокоить, но, думаю, не будет ничего страшного, верно? Подождите здесь, я сейчас. Дилюк, по правде говоря, ждать не собирается, но Верр уже мелкой дробью каблуков удаляется на лестницу, а не попрощаться было бы слишком невежливо. Поэтому Дилюк со вздохом остаётся у стойки. Книга регистрации лежит прямо перед ним — подумав, Дилюк притягивает её к себе. «Посмотрим, что у тебя за фамилия с таким именем», — мысленно посмеивается он, однако его ждёт сплошное разочарование: последняя запись о выезде постояльца сделана больше недели назад. Кажется, Верр ещё не успела его зарегистрировать. Дилюк как раз возвращает книгу на прежнее место, когда на лестнице снова слышится стук каблуков. Верр возвращается в холл, однако телефон по-прежнему сжимает у себя в руках, и вид у неё почти перепуганный. — Господин Дилюк, — в растерянности говорит она, — его… нет. Дилюк кусает губу. — Что значит нет? — Комната была заперта изнутри. Я постучала, но ответа не было, так что я зашла и… все вещи на месте, а внутри никого. Дилюк почти чувствует, как внутренности холодеют, сворачиваясь в неприятный комок. Не хватало Альбериху оформлять ещё одно дело на пропавшего человека, значит. — Есть варианты, куда он мог деться? — Из комнаты никуда. Говорю же вам, она была заперта изнутри. Дилюк хмурится. А затем железным тоном велит: — Идёмте. Широкими шагами он взлетает по лестнице; Верр, постоянно окликая его по имени, спешит за ним. Она указывает на дверь в конце коридора, и Дилюк без стука заходит внутрь. Комната на самом деле пуста. Дилюк оглядывается по сторонам: оконные створки плотно задвинуты, шторы опущены. Дверь в ванную приоткрыта, но внутри ожидаемого никого нет. На комоде у кровати стоит открытая бутылка с водой, как будто Тарталья хотел отпить, но испарился прямо на месте. Простынь на самой кровати у изголовья слегка примята — здесь он сидел, отмечает Дилюк. Рядом расстелена карта, точная копия той, на которой Дилюк всего четверть часа назад отчерчивал путь до Сакраменто. Дилюк склоняется над ней. На бумаге красным маркером обведена одна-единственная точка — и это и близко не Сакраменто. Это Лаймонд, к которому от Сан-Франциско пунктиром проложен уверенный маршрут. — Значит, ты знал, куда едешь, — бормочет Дилюк. Рядом валяется неаккуратная вырезка из газеты недельной давности — первый раз за долгое время, вспоминает Дилюк, когда их местные новости попали в прессу другого города. «Пропажа китобоя на калифорнийском судне» удостоилась целой строчки в колонке новостей штата еженедельника Сан-Франциско. И теперь эта вырезка лежит на кровати у человека, утверждавшего, что он едет в Сакраменто — вместе с картой, на которой ясно видно, что Сакраменто его ничуть не интересовал. И если подумать, едя из Сан-Франциско в Сакраменто, даже если ты топографический кретин, на Лаймонд наткнуться невозможно. — Господин Дилюк? — нерешительно зовёт Верр, застыв у двери. — Что делать? Дилюк складывает карту вместе с газетной вырезкой в карман пальто и выпрямляется. На всякий случай заглядывает в шкаф, но там пусто — только в изножье кровати стоит так и не разобранная дорожная сумка с парой сменных носков и рубашек. Он ехал ненадолго. Что же ему было нужно? — Я заберу телефон, если позволите, — наконец говорит Дилюк. Верр послушно его отдаёт, и Дилюк диктует дальше: — Позвоните мне сразу же, как только он появится. Если появится. Полицию я оповещу сам, если до утра не дождусь вашего звонка. Хорошо? Верр сглатывает, но кивает. А Дилюк лишний раз с вымученным вздохом мысленно благодарит свою фамилию за то, что она до сих пор имеет в городе такой авторитет. — Не переживайте, — напоследок советует Дилюк. — Полиция работает не покладая рук. Они найдут и вашего мужа, и всех остальных. А вам советую выспаться. Верр тяжело вздыхает и прислоняется спиной к дверному косяку. Ноги её как будто не держат. — Постоянно думаю: вот бы это оказалось просто долгим кошмарным сном, — без выражения бормочет она в потолок. — Он звонил мне в последний раз с парковки возле магазина, говорил, что будет через пять минут. А в итоге машина с продуктами с парковки так и не выехала, полицейские нашли её на том же месте. А в салоне никаких следов. Это даже не автокатастрофа, он как будто взял и… — Идите спать, миссис Голдет, — прерывает Дилюк со вздохом. — Нам всем сейчас не помешает. Верр вяло кивает: — Вы правы. Ладно. Я позвоню вам с утра в любом случае. Дилюк аккуратно закрывает за собой дверь пустой комнаты. В спину неуютно веет холодом, за окном в конце коридора даже на высоте второго этажа клубится туман. Проклятый город. — Последний вопрос, миссис Голдет, — вспоминая, Дилюк оборачивается у самой лестницы. — Под каким именем он въехал? — Он… — Верр хмурится. Несколько секунд молчит, кусая губы — у неё при этом лицо человека, который мучительно пытается поймать ускользающую с самого края сознания информацию. А затем сдаётся и качает головой: — Простите, не могу вспомнить. Я не записала в книгу, а сейчас не могу. — Ладно. Всё равно спасибо за помощь. — Спокойной ночи, господин Дилюк. — Спокойной, миссис Голдет. Чувствуя тяжесть чужого телефона в кармане, Дилюк выходит из гостиницы. Сжатый комок нервов не желает расслабляться, напряжение не отпускает; тело мелко потряхивает, и это вовсе не от осеннего холода или закрадывающегося под пальто липкого, как щупальца, тумана. Дилюк забирается в машину, походя отмечая пустой чёрный Форд на парковке возле гостиницы, и только здесь позволяет себе снова сквозь зубы процедить: — Вот блять. «Полагаю, мы больше не увидимся?» — грустно спрашивает Тарталья в его голове, прежде чем накрыть его губы своими. «Кто знает, — отзывается Дилюк, — может, и не увидимся».