Исповедуйтесь мне, пастор

— Анмааль! Анмааль! Да дьявол тебя дери, Антон, сюда иди! — громкий голос резко отражался от каменных стен. — Чо случилось? — в проходе появился высокий несуразный демон, наклонивший голову, чтобы не стукнуться рогами. — Там сейчас Харон будет переправлять новую партию мертвых душ. Надо забрать одну до распределения на круг. — А чего это вдруг? — Антон почесал затылок, тихо ойкнув, задев шип на загривке. — Это пастор. Должен был попасть к Миносу, но будет на лимбе. — Понял. А я зачем? — по демону видно, что он искренне не понимает, зачем его оторвали от работы ради какого-то пастора. — Ну ты же говорил, что у тебя в последнее время многовато работы. Вот душонка будет твоей — сваливай на нее все, что хочешь, — голос собеседника твердеет, намекая, что никаких обсуждений не будет. — Да еб твою демоницу. Антон идет в сторону Стикса, недовольно бормоча себе под нос что-то сбивчивое и невразумительное, но с кучей проклятий. Нахуя ему вообще какой-то пастор. Он со смертными в жизни не работал, а тут это.

***

Арсений Попов открывает глаза, будто очнувшись от долгого сна. Голова сильно болит, а еще очень тихо — не вокруг, а где-то внутри. Взгляд проясняется, и мир вокруг становится четче, только вот Арсений не помнит, чтобы засыпал где-то во льдах Антарктики. Где же он был?.. В храме? Да, точно — он стоял в притворе, искал кого-то… Кого? В голове будто туман, и ничего не вспомнить, не понять. Арсений бездумно осматривает местность еще раз, но она - точно декорации, все ненастоящее. Синее пламя, облизывающее камни вокруг, неприятно бьет по чувствительным глазам, вызывая желание прикрыть их и провалиться обратно в сон. Под ногами будто река, но Арсений не верит своим глазам: он сейчас в целом себе не верит. Река вроде шумит, да и пламя потрескивает, но Попову все равно тихо, и он не понимает, почему: прикладывает ладонь ко лбу, но тот холодный; пытается нащупать пульс, но не может. Кажется, сердце не бьется. Есть звук, с которым ты проводишь всю жизнь, но учишься не замечать его, а когда он пропадает, то будто чего-то не хватает. Это как белый шум, без которого ты не можешь уснуть. Это сердцебиение, без которого все звучит по-другому. Арсений не слышит свое сердце, и это пугает. Языки пламени вокруг становятся будто ярче, а зрение окончательно проясняется: теперь Попов видит, что воздух перед ним будто идет рябью. Теперь Попов слышит не только реку и огонь, но и бесконечный шепот вокруг себя, словно он в толпе людей. Арсений задерживает дыхание в надежде, что когда он снова вдохнет, то все закончится, и сердце снова забьется, но воздух в легких так и не кончается. Ему не нужно дышать. Он точно знает, что во сне невозможно умереть: наш мозг не может построить картинку того, чего никогда не видел и не испытывал. А значит, тому, что происходит сейчас, есть только одно объяснение: он не спит. И он не жив. Арсений не уверен, что это все правда, что его догадки верны: ему хочется подтверждения. Но к нему не выходит сам Сатана с громогласным: «Всем грешникам доброго утра, а остальным соболезную!», да и таблички «Добро пожаловать в Ад!» и фейерверков нет. Зато есть медленно подплывающая лодка с костлявым стариком в какой-то порванной ткани, обмотанной вокруг тела. — Не стой. Тебя уже ждут, — Арсений слышит этот голос будто в своей голове — старик даже рта не открывает. В голове почему-то проскальзывает мысль о том, что Попов был прав, и горящая сера, как описывался Ад, действительно синяя, а никак не красная. Даже в этой ситуации он упивается своей победой — не мудрено, что он в Аду. Лодка идет медленно, покачиваясь из стороны в сторону, а стоны и бормотание становятся громче. Воздух — холоднее. Арсений не знает, куда его везут, а спрашивать глупо — все равно он скоро увидит, хотя навряд ли будет инструктаж и подробная экскурсия по местам пребывания. Вообще, все это до сих пор кажется каким-то сном, в котором нет возможности проснуться. Только саднящее горло напоминает о том, что Попов не спит. Когда старик останавливается у самого берега, то протягивает руку с обтянутыми кожей пальцами, ожидая чего-то. Монет. Арсений помнит еще с пятого класса из мифов древней Греции, что мертвым клали на глаза монетки, чтобы те расплатились с перевозчиком, только вот денег нет — кто ж знал, что все так будет? — Нормально. Ничо он не должен, я его заберу дальше, — Попов слышит громкий голос и вздрагивает, потому что он такой человеческий. Не тихий шепот, идущий будто изнутри, а настоящий голос, в котором есть эмоции. Да и после долгих лет проповедей он даже как-то отвык. Арсению очень сильно хочется задать кучу вопросов, но его всего будто сковывает какими-то цепями, видимо, теми же, что удерживают Цербера, не меньше, поэтому единственное, что он делает — это заторможено выбирается из лодки и снова оглядывается вокруг. Все-таки экскурсия бы не помешала. — Так, не залипай, иначе обязательно об эти каменюги споткнешься, а у тебя и без этого еще вечные страдания и другие приколы. Ну ты ж пастор — должен шарить, — демон, что ведет Арсения по новому маршруту, совсем не похож на тех, что описаны в Библии. Нет, у него, конечно, есть рога, стройный ряд шипов торчит на загривке и ниже по спине, даже белки глаз красные (краски, получается), вот только все остальное выглядит абсолютно человеческим: пушащиеся волосы, которые постоянно лезут в глаза, руки и ноги — никаких копыт или когтей, все по стандарту. Да еще и эта кожаная рубашка, будто стащенная с отцовского плеча восьмиклассником, совершенно не помогает выглядеть более устрашающе и демонически. Поэтому Арсений все-таки решается задать вопрос, который чертовски необходимо прояснить: — Я умер? — выходит абсолютно спокойно, да и еще голос не дал петуха из-за долгого молчания — просто успех. — О, ты сам догнал — это клево. А то у нас постоянно байки гуляют, как всякие разные заразные и незаразные отказываются до последнего принимать. Ходят за руки себя щиплют, пощечины дают, типа потом не настрадаются, — усмехается демон, как будто разговаривает со старым другом, а у Арсения внутри еще сильнее холодеет. У него, конечно, неплохая фантазия, но не настолько, чтобы выдумать всю эту историю. — Какое же мне уготовано наказание? — спрашивает он все так же спокойно. Хотя неудивительно — он большую часть жизни учился сдерживать эмоции и желания. — Ну ты б хоть испугался для приличия, а то даже обидно немного, если честно. Короче, там наверху так и не смогли решить, на какой тебе круг, типа для лимба ты слишком косячный, а для похоти — кстати, респект — слишком много наотмаливал. Так что, ты вроде как, со мной тусуешь. Мой раб и всякое такое. Антон говорит все так буднично и расслабленно, будто речь идет не о вечном наказании и страданиях, а о планах на вечер. Хотя, скорее всего, для него в этом и нет ничего странного — просто вторник, просто новый раб. Ну, или какой там день недели? Как ни странно, но сейчас Арсений ощущает себя живее всех живых. Последние восемнадцать лет он провел за отмаливанием грехов и постоянном воздержании от мирских благ. Да и общался он только либо с такими же, как он, либо с прихожанами, некоторые из которых приходили просто как к бесплатному психологу и топили его своим горем и грехами. — Слушай, а как ты вообще помер-то? А то мне лень в документацию лезть и все там проверять, — неожиданно спрашивает Антон, не замечая молчаливости своего собеседника. Попов сначала задумывается о том, не является ли такое дружелюбное общение с демоном грехом, но потом его озаряет мыслью о том, что если он умер, то наверняка не от старости. Он силится вспомнить: в голове все еще отголоски тумана, но начинают появляться какие-то картинки. Он стоит посреди притвора, оглядываясь в поисках отца Сергия, когда чувствует резкую боль в шее. Он ощущает вкус крови во рту, начиная задыхаться. Он хватается руками за горло, но в глазах уже темнеет. Он поворачивается к человеку за спиной, но не успевает увидеть его лица — глаза закрываются. Он чувствует боль еще пару секунд, хотя, возможно, и целую вечность. Он больше ничего не помнит. Демон смотрит выжидающе, будто думает, что Арсений сейчас расскажет целую увлекательную историю, как он устроил БДСМ-сессию прям в храме, и, пока он трахался прямо на престоле, Божественный луч сошел через потолочный свод и поразил его в самое сердце. — Меня убили. Горло перерезали. — О, там капец кровищи. Отстойный способ — убираться много, да и стопудов пару капелек не заметишь. Так что, если тебе станет легче, то, скорее всего, твоего убийцу скоро поймают. Да и лет через восемьдесят он здесь окажется — сможешь лично повидаться, — задорный тон обычно никак не подходит разговору об убийствах, но и ситуация не самая стандартная. Мозг Арсения вдруг поражают так легко сказанные восемьдесят лет — это же целая жизнь, это же так долго. Но у него здесь целая вечность, а вечность — точно больше, чем восемьдесят лет, даже больше, чем сто, хотя Арсений искренне не может себе эту вечность представить. Горло от воспоминаний снова саднит, и Арсений решается залезть пальцами под колоратку, ощупывая шею. Кожа разошлась, а кончики пальцев пачкаются в чем-то холодном и жидком. В чем-то, а то ты, Попов, не знаешь… Арсений осматривает пальцы, и те действительно красные, хотя это и не вызывает страха. Он не знает: последствие ли это шока или просто принятие. Демон, глядя на замершего человека, тихо посмеивается, что, несомненно, раздражает. — Не парься, это не навсегда. К тому же ошейник перекроет, — успокаивающе заявляет он. Если демоны вообще когда-нибудь успокаивают кого-то — они же те еще черти. — Ошейник? — Ну да, разумеется. Вся эта рабская тема с моим клеймом на тебе и подобное. Да и тебе потяжелее, пострадаешь посильнее. Еще типа открытую рану натирать будет — не повезло те, короче, по всем пунктам, — вот это уже, конечно, мало похоже на успокоение. — Твое имя? — недоуменно спрашивает Арсений, будто это самое важное, что можно спросить. — Да Цербер тебе жопу откуси, я ж не представился. Анмааль — демон проклятий и повседневных человеческих страданий! — говорит громко, расправляясь в полный рост. Голос у него становится намного грубее, глубже, а глаза наливаются красным. По спине Арсения впервые бегут мурашки. — Ну, или просто Антон. По сути занимаюсь тем, что накладываю мелкие проклятия на смертных, и те срываются, совершая больше грехов. Это довольно ржачно. Арсений не знает, что на это ответить, потому что, на его взгляд, это все совершенно не ржачно. С Антоном легко забыть, что он демон (может быть, потому что он никогда с демонами и не встречался, а переключиться по щелчку пальцев нельзя? Типа вот я и умер, скучный денек), пока он улыбается, шутит и не рассказывает про вечные муки, зато потом будто ушатом холодной воды обливает. Бог терпел и нам велел — на автомате проскальзывает в голове Попова, но, кажется, эта фраза точно больше не имеет никакого отношения к Арсению. Про него Бог забыл, как забывают про последний зачерствевший кусок хлеба, купив свежий багет. Попов искренне всю жизнь старался стать этим багетом, но плоть слаба. О чем вообще речь? Арсению вдруг думается, что и Ад, и Рай — это все совершенный бред, в который невозможно верить, но, во-первых, он верил в это всю свою жизнь, а во-вторых, он только что получил прямое подтверждение этому. Антон снова зовет его, и Арсений отвлекается от своих мыслей. — Щас пойдем в бухгалтерию — там ошейник дадут, и еще пару дел надо сделать, а потом отправлю тебя на страдания, а то ты пока тут так спокойно ошиваешься — непорядок. Часики-то тикают, а ты все еще не страдаешь, другие вон уже давно на своих кругах вертятся. Кручение, истязание ураганом и всякое такое, — из Антона слова льются, как святая вода из чана по воскресениям. Арсений думает, что его страдания уже начались, потому что голова идет кругом от потока речи. Хочется устало потереть глаза и помассировать виски, но "Бог долго ждет, да больно бьет". Арсений по привычке успокаивает себя подобными фразами, хотя смысла в них уже никакого. Он упускает момент, когда Антон приводит его в какую-то клетку, в которой сидит демон намного более устрашающий: он, как и тот старик с реки, в каких-то тряпках, оголяющих обожженную кожу, и лицо у него совершенно недоброжелательное — удивительно. На шее щелкает металлический ошейник, слегка передавливая горло и проезжаясь по ране — не очень приятно, если быть честным. Антон смотрит с неподдельным удовольствием, если не учитывать причину такого взгляда, то это почему-то приятно. Наверное, от того, что на Арсения никто и никогда так не смотрел. Ага, конечно, не смотрел, как на раба. По правде говоря, когда Попов объявлял себя рабом Божьим, то он думал, что именно у Бога в руках он и останется, но рабов и раньше передавали из рук в руки совершенно спокойно, так что не имеет никакого смысла возмущаться сейчас. Пока Антон совещается с тем демоном вроде как раз по поводу ошейника, Арсений в очередной раз осматривается вокруг, но тут нет ничего более примечательного, чем в тех коридорах, по которым его вели до этого. Попов догадывается, что это явно не те самые круги, про которые так точно писал Данте в своей «Божественной комедии», потому что тут и близко не пахнет рвом из раскаленной крови или раскаленными могилами. Что вообще за фетиш на все раскаленное? Между прочим, есть много другого болезненного. Но круги точно где-то рядом, потому что здесь как нигде отчетливо слышны стоны мучеников, которым солнце не светит, да им вообще больше ничего не светит. Бухгалтер отсыпает Антону на ладонь горсть монет, и те растворяются в воздухе, так и не коснувшись руки демона. Зачем вообще нужны деньги в аду? Они что, сейчас по пути за мучениями заглянут в буфет за булочкой с повидлом из слез грешников? — Так, запоминай свои будущие обязанности. Будешь теперь сам сюда ходить и забирать монеты. Они из разных стран, как и те смертные, что к нам с ними приплывают. Их надо будет описывать, а потом отправлять по тем же самым странам всяким пьяницам и транжирам — поддерживать экосистему, так сказать, — довольно сообщает Антон, явно наслаждаясь тем, как же клево тут все устроено. — Подталкивать людей к греху ужасно и... — в Арсении откуда-то просыпается смелость, и он уже хочет сказать, что лучше будет страдать сам, чем будет заставлять страдать других, но его прерывают. — Бу-бу-бу, кто это у нас тут такой серьезный, — воркует Антон, но его тон быстро сменяется вместе с обликом, который вновь становится более устрашающим. — Отец Арсений, будете выебываться — я вашу душонку передам в лапы к Миносу, а он не самая приятная личность. Ты это уловил? — после медленного кивка лицо Антона снова расплывается в улыбке и он тянется, чтобы огладить кожу около ошейника, обжигая шею. — Для священнослужителя нет ничего хуже, чем подталкивания к греху. Хотя, как замешал, так и расхлебывай… — почти неслышно проговаривает Арсений, но Антон все равно усмехается и толкает к выходу. Глаза постепенно привыкают к окружающему синему пламени и больше не слезятся, хотя все еще неприятно. Антон идет рядом с Арсением, периодически цепляя его за руку, чтобы завернуть. Он задает какие-то глупые вопросы и беспрестанно говорит сам. Арсений отвечает невпопад и очень скупо: в нем все еще жив тот пастор, который верил во Всевышнего и его прощение, поэтому любезничать с демоном и теперь хозяином не хочется, даже если этот демон и очень мил. Арсений беспрестанно прокручивает в голове одну лишь фразу «Бог терпел, да и нам велел», жалея о том, что в момент смерти у него не было четок, хотя сюда с ними навряд ли пропустили бы. Камера, которая, видимо, теперь будет его домом до скончания веков, а потом еще недолго, подозрительно напоминает что-то из средневековья, только без крыс и паутины. Хотя тут и даже холщевки никакой не лежит — вот что значит минимализм: учитесь, дизайнеры. — Ну собсно вот. Поскольку ни на какой круг тебя так и не распределили, то это вот тебе вместо него. Камера все твои страхи просечет и быстро что-нибудь подбросит. Сиди, отмокай, завтра новый адский рабочий день, — Антон весело подмигивает, а Арсению только поблагодарить остается за то, что его хотя бы предупредили, а не оставили в одиночестве сразу. Попов заранее знает, что сейчас произойдет. Еще со времен духовной семинарии его главным страхом стала полная темнота и одиночество — он помнит, как ужасно было сидеть в непроглядной тьме, слышать отдаленные шаги и точно знать, что к тебе никто не придет. Он провел не одни сутки в таком состоянии. Так и происходит — через несколько минут далекий голубой свет гаснет, окрашивая все в абсолютно черный. Только в этот раз еще тише: сердце-то не бьется. Даже оно его оставило. Оно его сюда довело и сразу же сбежало. Некрасиво так поступать, конечно. Арсений повторяет себе, что Пути Господни неисповедимы, и впервые задается вопросом, нахуя же он тогда всю жизнь их исповедовал?