***
Антон на самом деле интересный. Он громко смеется со своих же шуток — которые сам Арсений тоже находит довольно смешными, если не обращать внимания на специфику, он великолепно рассказывает истории о смертных, и он просто великолепно выглядит, когда ему приходит новая идея проказы. Глаза зажигаются красным, а на губах появляется уж слишком красивая улыбка, из-за которой у Арсения встает работа. Ему не страшно признать себе, что Антон красивый, просто потому, что привык держать мысли перед собой открытыми — когда признаешь свои желания, то их легче подавлять. То, что Арсений так и не научился это делать — уже совсем другое дело. Он в Аду не просто так. Антон в очередной раз цепляется пальцами за шипы на загривке, обводя их по кругу и размечает что-то на карте пред собой, обдавая огнем выбранные территории, и Арсений не пироман, но это красное свечение, исходящее из тонких пальцев, притягивает к себе. Он вспоминает церковные свечи и думает, что на них никогда не хотелось смотреть так долго. Видимо, фраза «тебе уготовано отдельное место в Аду» как раз-таки для Арсения, потому что каждая секунда здесь ему кажется лучше, чем при жизни: в монастыре все были и так будто мертвыми с их вечным покаянием и сдержанностью. Арсений ушел в монастырь, чтобы защитить себя от мира, чтобы наслаждаться честной и спокойной жизнью, но получил это все только сейчас. Антон красивый, громкий, живой — он жизнь, но он демон, хозяин. Он может играть с Арсением сколько угодно, но по итогу снова запрет его в камере, оставляя наедине со страхом и уходя по своим делам. И Арсений слишком гордый для того, чтобы дать такую власть другому: будет сколько угодно исполнять приказы, но даже ошейник из него не сделает зависимого. — Антон, тут не сходится. Пьянице из Заусолья не хватает на водку пятнадцати рублей, а у нас отведено на него только четырнадцать, — Арсений вообще ненавидит работать с цифрами — это же ужас какой-то. Вечно что-то не сходится, формулы неверные, а корень из дискриминанта ровным не выходит. Но, видимо, это еще одна часть его мучений, поэтому, не дожидаясь ответа, Арсений берется за документацию — люди правы: все эти бумажки придумали в Аду. — Не, все норм. Это как раз часть плана. Он потом от безнадеги должен будет чужую сдачу из магазина украсть, так что супер, — Антон как всегда спокоен: мелочи и издержки работы. Арсений спорить больше не решается. Только просматривает чужие судьбы, изучая каждую ошибку, каждый неверный шаг. Откровение, что никому из них бы церковь никак не помогла, бьет по голове, а вера в Бога совсем уж улетучивается. Невозможно верить в помощь Всевышнего, если тот не может огородить даже от самых мелких ошибок — только черти о тебе и думают. Голова трещит от постоянных подсчетов, а из-за необходимости ворочать ею разошедшаяся кожа на порезе натерлась до новых проступающих капель крови, размачивающих колоратку. Если вам скажут, что в аду жарко — не верьте: промокшая ткань прилипает к коже, обдавая ту еще большей прохладой, а ветер, гуляющий в каменных стенах, тоже не приносит чувства костра под задницей. — Анмааль, сras in silva interitu nos postulo ut accipere papers ad divisionem animæ, — При виде другого демона Антон тут же преображается: глаза снова красные, рога будто чуть больше, а от кожи исходит жар. Ошейник тоже нагревается, а выпуклые инициалы прожигают кожу клеймом. — Inferioribus est negotium daemonum mea. Non possum mittere pastor, — Антон кривится и явно хочет поскорее закончить этот диалог. Другой демон улавливает общее настроение и, кажется, даже сжимается под силой Антона, поэтому только кивает и испаряется. Какие-то важные бумаги поднимаются в воздух, а по пространству продолжает раздаваться шепот на латыни — видимо, тут не принято разделять языки, поэтому Антон не видит никакой надобности переключаться. — Где находится лес самоубийц, и что именно за поручение я должен буду выполнить? — Опять нарываешься. Не задавай лишних вопросов, пастор. Экономь силы, — обычная форма уже начинает возвращаться к Антону, но голос все еще грубый и глубокий, исходящий будто не от демона, а от самого воздуха вокруг. — Эй, пажжи, ты чо, все понял? — а вот теперь это точно Антон. — Я пастор, я знаю латынь, — Арсений цокает и закатывает глаза, но опоминается, когда ошейник снова стягивает кожу. Этот ошейник, он… почему-то даже с ним Арсений не чувствует себя подчиненным. — Можно все-таки услышать суть задания? Разделение души? Как это работает? — Ой, это такая мутная штука. Я с этим долго разбирался в начале. Суть в том, что душу будут делить, а твоя задача просто ее забрать и все? — в голосе почему-то слышен вопрос, а Антон глубоко задумывается. Он не выглядит смешным в такие моменты — он древний демон, и Арсению интересно. — Нет, завтра один не пойдешь. Твоей человеческой слабой душе слишком опасно. Антон снова возвращается к работе, а разговор получается оконченным. Распределение бюджета и карты: Арсений никогда столько времени не проводил за изучением географии. Он глубоко задумывается, вникая в каждую задачу, и пытается найти наилучшее решение для каждого конкретного случая. Он отвлекается только пару раз, когда Антон отходит слишком далеко и ошейник начинает тянуть. Арсения каждый раз обдает холодом, а мысли сбиваются: вместо них появляются отголоски чужих, и это странно. Интересно, так ли до Бога доносятся молитвы простых смертных? Конечно, эти ситуации никак нельзя сравнить, но все же. Наверняка он тоже слушает просьбы о чем-то, но не слышит. Это только фоновый шум, а сам Бог жесток. Арсений не замечает, как Антон оказывается за спиной, не ощущает его взгляда, прикованного к листам и проделанной работе. Он обращает внимание только на пальцы с почерневшими ногтями и голубые огоньки пламени, когда те расползаются по листу, пока Антон вчитывается в строчку. Он серьезен и явно понимает то, что делает. — Что, совсем уже привык и разобрался? Такие четкие и правильные пометки везде — я доволен тобою, пастор, — Антон легко улыбается своей демонической улыбкой: клыки вылезают дальше положенного, а сощуренные глаза отдают красным. — Ну за сутки можно во многое вникнуть. — Сутки? Забавно. Ты работаешь на износ уже восемь человеческих дней. Никогда не видел, чтобы человеческая душа так быстро перестраивалась. Идем, на сегодня хватит. Арсений слишком погружен в свои мысли, чтобы ответить хоть что-то. Значит, так время движется здесь. Тогда неудивительно, почему за последние несколько, как ему показалось, часов в его голове случилось столько перемен. Все еще слишком быстро, чтобы не задумываться, почему священнослужитель заинтересовался демонической работой, да и самим демоном в целом, но Арсений никогда и не был святым и безгрешным. Но кому теперь исповедоваться? Демонам? Камера встречает уже знакомой тишиной и потемками, а тело замирает само по себе, но Антон почему-то не уходит, а присаживается на камни перед ним. — А расскажи про вашего Папу. Вы действительно верите в его святость и безгрешность? — Кто-то да, кто-то нет. Лично я всегда считал, что нет людей без темных мыслей, нет чистых. — Что значит чистый? — Антон выводит узоры на полу и внимательно следит за каждой эмоцией. — Не думаю, что смогу объяснить тебе, Анмааль, — Арсений специально выделяет чужое имя. Он не собирается вести светские беседы с демоном — он просто его подчиненный, а не какой-то друг, с которым можно обсудить, почему смертным дают такие ржавые и грязные монеты с собой. — Хранишь свои секреты, Арсений, — Антон тоже выделяет его имя. — Закрывай глаза, а я побуду здесь: хочу увидеть, какие мучения к тебе приходят. О нет, он не увидит.***
Кажется, в этот раз прошло намного меньше времени, чем в прошлую так называемую ночь. Арсений просыпается сразу, как только Антон хлопает железной решеткой — оцепенение проходит, а звуки и цвета возвращаются. Еще чувствуется подавляющая все вокруг сила. Антон вновь в своем настоящем облике с горящими шипами и рогами, а на шее и ключицах проявились красные вкрапления, будто маленькие, никогда не заживающие раны. Демон смотрит с интересом и движется плавно. Он цепляет пальцами колоратку, размазывает кровь между пальцами, а затем оттягивает металлическое кольцо и проходится указательным и средним по рваным краям плоти. — Красиво. У тебя очень нежная кожа. И кровь чистая, будто ты какое-то божество, пастор, — Антон называет его так всегда с легким пренебрежением и усмешкой, но по нему видно, что он наслаждается произнесением этого звания. Да и сам Арсений отмечает, что до этого момента никто не вкладывал в это слово больше, чем просто звание, но не Антон. — Должен ли я пошутить, что умываюсь кровью девственниц, или это уже слишком заезженная тема? — Антон все равно усмехается и, наконец, отстраняется, переставая разглядывать. — Мне все время хочется прикасаться к твоей ране: в ней будто все еще есть жизнь — мне нравится. Да и ошейник смотрится на тебе отлично, особенно вместе с твоими одеяниями, — в этом нет издевки, Антон кажется восхищенным. — Не боишься, Арсений? Господь невидящий, да к Арсению за всю его жизнь люди проявляли меньше внимания и заботы, чем этот демон — что за бред. Он просто качает головой и молча движется по темноте за огненными рогами. Они спускаются вниз по винтовым лестницам, вокруг поднимается ветер, а затем появляются кроны сотен выжженных деревьев. Данте завещал: 2-й пояс 7-го круга Ада, совершившие насилие над собой, превращены в деревья и подвергаются пыткам. Провидец Алигьери больной, или действительно связан с этим местом — Арсений не знает, но расцарапанная дикими животными кора и тепло тысячи палящих солнц можно с легкостью увидеть и почувствовать. На лице у Арсения маска, но внутри он скорее восхищен, чем испуган. Он молча наблюдает за тем, как кора одного из деревьев начинает трескаться, а наружу из него вытекает что-то похожее на лаву. Когда это дотекает до ступней Антона, он со спокойным лицом наклоняется и зачерпывает пальцами, шепча «anima mea» и протягивая Арсению, чтобы тот рассмотрел. Душа самоубийцы — это просто чернота и вязкость, смешанная с чем-то еще. Это будто страх и отчаяние, но такие вещи же не могут быть материальными? Жижа растворяется в воздухе, оставляя на пальцах Антона сажу и запах горечи в воздухе. — Этот кусок теперь в нашем хранилище. В один день его нужно будет отослать сомневающемуся, чтобы тот совершил свой добровольно-последний вдох, — спокойствие Антона убивает, хотя, признаться честно, даже сам Арсений начал относиться к таким словам спокойно. Сажа на пальцах Антона напоминает размазанный пепел, и хочется курить. Еще в духовой семинарии Арсений пробовал — получил удары розгами за это, но сигарету выкурил, а потом еще одну. Уже тогда в голове проскальзывали мысли, почему Господь передает свой гнев через людскую руку? Он смотрит на красные раны на ключицах Антона и вспоминает, как на его теле когда-то появились такие же — сигарету надо было спрятать, и Арсений засунул ее в рукав, затушив о запястье. Ему даже не было больно. Он снова погружается в те воспоминания, и, кажется, что пустота снова начинает окутывать его, забирая с собой. Антон выходит из круга, а стоны деревьев вместе с шумом обломленных веток стихают. — Ну, что, впечатлился? Ваша церковь не может спасти души тех, кто не хочет спасения, поэтому не считай злом то, с чем незнаком, — Антон явно хочет продолжить мысль, и Арсений готов его слушать, но лестницы кончаются, а в знакомом кабинете светится карта, напоминая о скопившейся работе: люди утопают в грехах.***
Антон неподемонски добрый. Он зачем-то приносит Арсению воды, поправляет на нем ошейник, если инициалы слишком сильно вдавливаются в кожу, и даже иногда позволяет проявлять характер. Потому что Арсений - не смиренный мученик: в семинарии его учили, что «на все воля Божья, принимай и дары, и наказания», но из всех уроков он запомнил только, что его нельзя сломить. Арсений работает под чужим началом и носит ошейник, но и чертова колоратка была ошейником, если уж об этом думать. Единственное, с чем примиряется Арсений — ему интересен демон. Ему нравится, когда тот невзначай показывает моменты глупых поступков грешников и смеется, мол, «ты веселись-веселись, я потом тебя Миносу отдам», и это все уже кажется нормальным. Это нормально — улыбаться, когда Антон выводит его из транса, нормально, когда тот закидывает вопросами про причастие, нормально, когда просто предлагает разделить работу. Нормально, что Арсению нравится настоящий облик Антона. В его жизни все люди были слабыми — они сдавались под натиском чужих мыслей и были ведомыми, поэтому неудивительно, что Арсений рад наконец-то быть рядом с сильным. — Пастор, и все-таки, что тебя мучает каждую ночь? Так интересно — капец. Я могу сгонять до отдела управления страхами, но это как-то не то, — Антон откидывается на спинку стула и рисует маленькие огненные вопросы в воздухе. — Думаю, там тебе все же объяснят лучше, — Арсений возвращается к перебиранию монет и иногда отщипывает кусочки от душ самоубийц, пытаясь подобрать подходящую для каждого конкретного случая. Он мог бы ответить на этот вопрос. Позже. — Rogavi te ut plurimum transferunt lists pro necesse denarius, — на пороге появляется какой-то мелкий чертенок, явно не обладающий хоть малейшим статусом. Он смотрит на Антона боязливо, хотя явно старается понравиться. Арсений роется в документах — списки на получение необходимых монет в бухгалтерии, которые как раз и просил передать чертенок, готовил он сам — Антон стал полностью доверять работу с монетами, забыв об этой головной боли и занимаясь только мелкими проклятиями. Протянутый лист чертенок принимает со вскинутыми бровями и снисходительным хмыканьем. — Вы позволяете пастору самому заниматься этим. Что, совсем уже от своего Божка отвернулся, да? Или что, все еще веришь, что надо немножечко помолиться и тот заберет своего хорошего мальчика от плохих демонов? — он явно издевается, стараясь вывести Арсения из себя, но тот смотрит свысока, не обращая никакого внимания на такие выходки. Если это мелкое существо думает, что так сможет подмазаться к настоящему демону, то пусть. Но, видимо, Антон так не считает. Арсений чувствует, как метал ошейника холоднеет и затягивается на горле сильнее. Воздух вокруг идет рябью и, кажется, темнеет, когда Антон встает из-за своего стола. Его рога налились багряным, и маленькие капли крови падают с их кончиков; кожаная куртка порвана увеличившимися шипами; от всего тела Антона исходит черный дым, когда он наклоняется над чертенком, прижимая того к стене. — Произнесешь еще одно слово, и я удушу тебя смогом. Теперь каждый раз, когда будешь открывать свой поганый рот, ты будешь чувствовать, как тело тяжелеет от наполняющего его дыма — ты умрешь, стоит тебе сказать хоть что-то. Это мое тебе проклятье: не смей покушаться на то, что принадлежит мне, — Антон бьет чертенку по грудине, и изо рта у того вырывается черный воздух. Смятый список падает на пол, а сущность растворяется в бесконечном коридоре из камней. — Боюсь, Арсений, тебе самому придется отнести список. — Значит, небольшие проклятия, — внешне Арсений все еще спокоен. Он стоит к Антону так близко, что еще не сошедший дым окутывает их обоих. Голову приходится задрать, чтобы смотреть глаза в глаза, и он борется с желанием встать на цыпочки. — То, что я насылаю на людей только их, не значит, что я не умею чего-то большего, — Антон снова забирается пальцами под ошейник, надавливая пальцами на пульсирующую кожу. Сердце уже давно остановилось, но почему-то кровь все еще движется по гортани. — Я не люблю, когда обижают моих пасторов. — Мне было плевать. — Мне не было. — По ночам ко мне приходит пустота. Я не вижу даже отдаленных отблесков света, нет звуков, запахов, только одиночество и опустошенность. Со времен духовной семинарии помню, как сидел в непроглядной тьме, слышал тишину и точно знал, что к тебе никто не придет. Я провел не одни сутки в таком состоянии, — Арсений мог бы поделиться, и он поделился. — Ваш Бог вас ненавидит, — усмехается Антон и облизывает испачканные пальцы. — Слишком металлическая, надо будет тебе винца, что ли, принести. Дым растворяется, а облик Антона почти что человеческий. Арсению нужно отнести списки.***
Арсений будто нашел свое место: в каменном кабинете рядом с Антоном все было точно так, как нужно. Он чувствовал и свою, и чужую силу, чувствовал равенство и огонь — иногда тот был метафорическим, а иногда Антон проходился огоньками по коже рук и лица, обласкивая, будто между ними что-то есть. Он подолгу держал пламя на ладони, когда отводил Арсения в его камеру, оттягивая миг мучений. Наказание за земные грехи в Аду было приятнее поощрений при жизни — вино из рук демона было слаще вина из чаши причастий, а исповедоваться Антону было легче, чем молиться Богу. В Аду Арсений нашел покой. Ответы на извечные вопросы постоянно нарушали тишину каменных стен, и они оба смеялись над чем-то земным. У Арсения человеческая душа, но наверняка ей изначально было уготовано место под землей, если его гордыня и похоть не мучали, а приносили наслаждение. Бог не видит ничего — он так же слеп к просьбам, а его преданный пастор к библейским наставлениям. — И что Данте, просто написал Ад для смертных, а потом назвал это все комедией? Уссаться смешно, — Антон заливается в голос, движением руки направляя еще одну стопку франков. — Ну, тебе наверняка смешно, да и я вижу в этом шутку, но люди годами изучают это произведение как главное достояние литературы, и гордятся обладанием бумажного варианта. «Пройдя земную жизнь до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины» — когда-то и я гордился знанием этих строк, — Арсений смотрит на закуривающего Антона и тянется за парой затяжек. — Ну что ж, ты действительно прошел земную жизнь только до половины, да и явно не по праведному пути. Какой грех тебя свел? — демон спокойно передает свою сигарету в чужие руки: он привык делить дым с пастором. — Ты прекрасно знаешь, что похоть, — Арсений притормаживает, делает пару затяжек. — Я соблазнял мужчин и брал их. Я точно не тот, кто должен отпускать людям грехи. — Я прощаю тебя, раб мой, — Антон посмеивается и подходит ближе, вдыхая дым, выпущенный чужими легкими. — А демонов соблазнял? Арсений выгибает бровь и усмехается: это было ожидаемо. По земным меркам прошло чуть меньше года, но в аду нет времени, а Арсению оно и не нужно. Тлеющая сигарета обжигает пальцы, и Антон распахивает полы кожаной рубашки: «Туши», — Арсений ставит точку рядом со множеством таких же, пока его губ касаются чужие. Антон сползает от губ по шее ниже, цепляя давно холодную кожу зубами; он щелкает пальцами, и ошейник распадается на две части, со звоном падая на пол. Открытая рана все так же кровоточит, и Антон проходится по ней широким мазком языка, придвигая Арсения к себе и хватая когтями лопатки, чтобы удержать. Он вгрызается жадно и шепчет о том, что вино пошло на пользу. Под горячим языком поврежденная кожа чуть сдвигается, и кровь вместе со слюной течет на колоратку, окончательно лишая ту божественности. Антон жжет тело огнем и говорит Арсению молиться, но тот оттягивает его от своей шеи за рог и прижимает к своему лицу. Губы мокрые, красные, со вкусом металла, и пастор тонет во грехе, ощущая, как его собственная кровь пачкает лицо. Антон тянет рясу, обнажая чужие плечи, ключицы и безволосую грудь, усыпанную родинками. Он проходится по ним пальцами, а вслед и по своим отметинам от сигарет, которые в точности копируют карту родимых пятен Арсения, и красные кружочки идеально сопоставляются с темными. Это как пазл: отметины и родинки, ошейник и рассечение, демон и пастор. Огонь бежит по нагому телу, заставляя всегда серые камни отдавать голубым. — Нет, демонов я никогда не соблазнял, но кто мне мешает попробовать? — Арсений меняет их местами и укладывает Антона на свой собственный стол. Тот шипит что-то на латыни и снова хватает за шею, оттягивает рваные края зубами, чтобы слизывать каждую новую кровавую дорожку еще до того, как та успеет спуститься к яремной впадине. Арсений крепко держится за чужие рога, проводя по ним вниз и вверх: видел, как вместо затекших плечей Антон разминал именно их. — Играешь? — Антон подставляется под касание и в отместку снова кусает шею. Кожаная рубашка окончательно распахнулась, а полы свисают по обеим сторонам стола, позволяя Арсению обводить каждую красную отметину и проходиться языком по шипам на плечах. Антон вскидывает бедра вверх и, шипя, щелкает пальцами, заставляя одежду раствориться в воздухе, чтобы голая кожа прикасалась к голой коже. Обхватить чужой член пальцами и прижать к своему кажется чуть ли не райским наслаждением, только в Аду может быть максимум «Баунти» (ну, глава корпорации наверняка согрешил достаточно). Арсений дрочит быстро, сбиваясь с ритма, а когда Антон в очередной раз кусает, то пережимает оба их члена у основания, останавливаясь на пару секунд. — Да не нужна тут никакая смазка и растяжка — я только что испарил нахуй одежду, а ты еще сомневаешься, пастор. Если не веришь в Божье чудо, то верь хотя бы в меня, — Антон давит на рану, пачкая пальцы в крови, а потом дорожками соединяет родинки на шее и ключицах, когда Арсений входит. Он берет размеренный темп, но толчки сильные, и Антон проезжается спиной по столу каждый раз, крепко сжимая плечи Арсения — если бы тот был жив, то синяки от такой хватки точно остались. Он шепчет на ухо пошлости, обещая Арсению, что тот точно признает его своим божеством, говоря, что тот уже достаточно постоял на коленях перед Господом. Благодетельный пастор соблазнил множество мужчин, но так не брал никого из них. Он смотрит на Антона, чей подбородок испачкан в недосвятой крови, и думает, что лучше такая грязь, чем та поддельная чистота, которой пичкают в духовных семинариях. Он думает, что такая вечность в небытие — лучшее, что случалось с ним в жизни.