Не твой день

Он привык работать эффективно. Ступая по влажному прогаженному переулку не думать о своих действиях, не думать об их правильности. Потому что нет такой установки. Где-то на отдалённом рубеже сознания, так усердно отставленном прочь, рецепторы режет естественной желчью, вышедшей на асфальт не из одного человека, смесью моторного масла с бензином, прожженым запахом пороха. С каждым шагом с трёх сторон всё гуще, будто вперёд выплёвывая, стенами сжимает, сжирает воздух гладкоствольный угар, тычась в спины уколами взглядов, усмешками, едко проявленной паникой. Шаг мерный, тяжёлый — за плечами по уютным местам расположился рой призраков, шипя и похрустывая наваждением из сломанных рёбер, позвоночников, шей. Шорох из стонов оборванных жизней. «Сегодня не твой день». Сквозь людей, не думая о последствиях, потому что солдаты сначала выполняют, после уточняя вопросы. Ему не позволено даже это. Он помнит последние пятьдесят секунд перед концом парня азиатской внешности в музее. Бесконечную тупую жестокость, какая бывает у собаки, что не видела большей свободы, чем ослабление ремня на строгом ошейнике. Нет понятия невинной жертвы, когда дыхание замирает в глубоком скомканном вдохе, теряясь на сжатых до белых пятен челюстях в попытке удержать что-то внутри, что-то рвущееся и ликующее, когда дуло пистолета упирается в плавно сползающее по стене на пол тело. Солдат — этот пёс. Внутренний голос уже давно откричал свое. Ещё тогда, стоя в нескольких сантиметрах от клетки того, в чьи зубы однажды попался, он знал, что ему придётся делать и кем быть. Тёмные волосы, снисходительный взгляд темно-вишнёвых глаз, тень на лице, на губах от короткой ухмылки: все это «тёмное» плывущим сомнением по каждой секунде въедалось в забитый взгляд резко остывающих серых глаз. И даже стекло между ними не могло спрятать от всех непроизнесенных слов. — Готов, Солдат? Смешная шутка. Как будто он когда-нибудь был не готов. Первый удар дался легко: под тихий щелчок пластин бионика с хрустом раздробила ключицу, в тот же момент появился ряд одиночных огоньков от камер, бьющих по глазам. Второй удар пришёлся на челюсть, выбивая кость и вышибая вместе с осколками лишние зубы. При третьем разум покинул голову, грустно махнув на прощание белым флагом с гласящей надписью: «Будут проблемы». «Какой сегодня день?» — почему-то мелькнуло там же, на отголосках сознания Джеймса Барнса, когда очередной вскрик разбился о дерево декоративной балки, дополняя и без того суетную шумиху толпы. «Кто я?» — проявилось выжжеными буквами воспоминаний о реальности при одном коротком взгляде на улыбку гадких, в самодовольстве скривленных губ. Закрывая глаза, будто специально подгадав момент, обстановка меняется. Отчего-то появляется Уилсон, смотрящий пустым невидящим взглядом в широкое панорамное окно Нью-Йоркской квартиры, его голова небрежно откинута набок чуть вверх подбородоком, касаясь виском холодного стекла, и на шее, под линией челюсти, красной удавкой цветёт глубокий до шейных хрящей разрез. Металл на пальцах в непостоянном свете ночных огней  поблёскивает тенью и кровью. Мёртвым грузом лежащее на полу тело подбросило в грудной клетке наверх, в кратковременной судороге сковывая, ударяясь локтем о рядом стоящий нижний борт дивана. Дыхание заполошное, не родное, пальцы живой руки покалывает от сильного сжатия в кулаке, когда на пробу Барнс раскрывает ладонь резко, не дав ей времени вернуть полную чувствительность, прижимая ко лбу и заводя на висок, сдавливая до помутнения. Чувствуется, как по шее вниз от кромки волос медленными, холодными каплями стекает липкий пот, забираясь под майку, словно замерзая на коже. У барной стойки тонко и тихо зазвенело ударом металла о фарфор. — Не спится? На рефлексах обернулся на звук, встречаясь глазами с представителем тьмы и всего самого отвратительного в этом и других городах, где когда-либо ступала нога этого человека, с секунду иначе никак не реагируя, постепенно возвращаясь в сознание и передергивая плечами словно в ознобе. По мере того, как этот процесс продвигался, выражение лица с невидяще затуманенного сменялось на озадаченное, наконец наполняясь осознанностью и узнаванием, проникаясь хмуростью и подходящей атмосферой. Помяни солнце, как говорится. Гельмут за метаморфозой неотрывно наблюдал поверх ободка кружки, лишь блеском глаз выдавая свой интерес, не торопя, отводя столько времени, сколько нужно для восстановления относительного порядка в скрипящих мозгах. Слишком довольный удачным положением дел. Не то чтобы он специально стоял над душой или же телом экс-зимнего в надежде ухватить, увидеть что-то особенное, что тот не позволяет видеть никому, кроме собственного бледного отражения, но и уходить из зала, когда до него дотянулись звуки скрежещих металлических пластин бионической руки и задавленное хриплое бормотание сквозь зубы, не торопился. Барнса мучили старые кошмары и это было очевидно. И прекрасно. Ещё при первой встрече его лицо не отличалось свежестью: впалые щеки, тёмные и глубоко засевшие мешки под глазными яблоками, бледные, практически постоянно сведенные в ровную линию поджатые губы, небритость, вес и прямота взгляда. Возможно, к старым кошмарам он лично недавно добавил парочку новых не лучших снов. Но это только возможно. Тем временем Баки, отолкнувшись от импровизированного спального места, но придерживаясь живой ладонью за стену на первых порах, чтобы не свалиться, встал, как получается, но упрямо проходя в сторону бара, намеренно по большой дуге обходя фигуру Земо и на удивление последнего по-хозяйски распоряжаясь с запасами его алкоголя, выуживая из верхнего ряда подвесных ящиков первый попавшийся бокал, а со стола сгребая графин с янтарной манящей жидкостью внутри. Губы барона вновь исказились в улыбке. — Солдат? — коротко, ехидно, отвратительно. После первого опустевшего бокала, второй сразу наполнился до краев и был также выпит, разом разливая по гортани свербящее тепло, иного действия, однако, не оказывая. Третий бокал остался стоять на столе наполовину полным, когда всё ещё хриплый голос прозвучал в уже повисшей над головами тишине: — Пошел нахер. Гельмут пьёт чай, по запаху определяется всё тот же прежний вишнёвый, и это не важно сейчас, зато ночью, находясь практически посредине всего отведенного под зону бара места, расслабленный, тихим шуршанием домашней одежды обозначив движение чайной ложки прочь от фарфоровой кружки и горького чая. Выжидающе спокойный до того громко, что настойчиво глушит инстинкты. Между их плечами не больше сорока сантиметров, не больше сорока сантиметров до человека, всей своей аурой наталкивающего на урчащее в довольствии грядущего предвкушения животное, он даже голову снова к плечу наклоняет «по-дебильному», чтобы посмотреть, понаблюдать, повкушать искоса собственное молчаливое торжество над другим тоже вроде как человеком. Исходящее волнами давление опаляет застывшую кожу, разрывая её ударом и проникая в мышцы кусками оплавленного железа от только что применённой гранаты. Всё те же «от трех до четырёх» секунд перед минутным жаром и последующей звенящей тишиной. Убивает. Баки трясет головой как большой пёс, сбрасывая с виска чужой прилипчивый обученный взгляд, с высокой колокольни кладя нечто на преследующую по пятам манию, на всё торжество зла и прочие атрибуты горящего в глазах чужого превосходства под тёмной чёлкой. Дёргаются плечи, руки, на которых он опирается о край высокой столешницы, неестественно прямая спина с опущенной шеей. Баки — просто Баки, он смертельно устал, не признаваясь в этом на сеансах психологу и потрепанной фотокарточке Стива Роджерса в парадном звёздно-полосатом костюме за обложкой блокнота догражданских времен, даже самому себе. Только вопрос на слова о помиловании один: «А зачем?» Джеймс Барнс от рождения упрямый и крепкий, что ему сделают последовательная смерть матери и отца, армия, семьдесят пять лет заключения и бесконечной войны при прожитых с лишком тридцати? Потерявший молодость в войне, единственного оставшегося друга в войне, эпоху в войне — остаётся только рукой обречённо махнуть, посетовать. Вечный солдат. Как бы ни старался. Говорят мирно жить — врут. Они, такие как он, не умеют так жить. А Зимний солдат согнулся под тяжестью, отшагав уже своё по крови, как по лужам в дождливый день. Несколько лет назад его могло волновать то только, что позволено, смотря как сильно натянут поводок. Теперь даже это изменилось, он стал волнительным. Не может быть таким же бесстрастным, отстраненным и холодным, утекло всё это песком меж пальцев от нахлынувших воспоминаний и лиц. Вереница бесплодных мыслей оборвалась о щелчок длинных пальцев перед лицом. Реальное сознание наконец постепенно возвращается, освобождаясь от длинных лап кошмаров, и даже рядом стоящий Земо уже не кажется тем мистическим зверем с открытой в оскале тёмной улыбкой.  Спецназовец, каратель, барон — просто человек и не больше. В тапочках, ночном халате поверх футболки, вырез которой показался в раскрывшемся запахе плотной ткани, с прежней тенью на лице, но на этот раз обусловленной временем суток, пьющий чай из дорогущей посуды на кухне своей квартиры, куда пригласил горе напарников — предполагаемых тюремных наблюдателей. Взгляд его не менее снисходительно пристальный, но намного более человеческий. «У страха глаза велики», — по-русски в голове. Руки расслабляются и слышится глухой стук локтей о стол, это голова на ладони опустилась, и тогда Барнс, пальцами в волосы с силой зарываясь, тихо, с надрывным шумом в груди выдыхает. — Шестерёнки встали на место? Плевать. Плевать, что Земо стоит в сорока сантиметрах, плевать на мнимую слабость, просто плевать. Почему-то хочется пить. — Мне кажется, они заржавели, — спокойно, но непривычно вкрадчиво срывается с губ, словами тихо гудя и отскакивая от близкой поверхности. Земо слышит. Поддерживает молчание, допивая свой чай и убирая кружку далеко в сторону. Проходя, коротко, без ощутимого хлопка касается живого плеча, долго не задерживаясь, наклоняется едва вперёд и говорит: — Расплатишься за алкоголь позже. Это было добродушно, а Баки кивает на его слова и сам себе, потому что знает, платить придётся по многим счетам. Но легче всё же становится.