Не твой день

Военный полигон. По правую и левую руку, стоя по направлению к северу, и вообще по всем четырём сторонам света он расстянулся на несколько десятков квадратных километров, включая воздушное пространство строго над отведенной местностью, которая совсем не жаловалась на высоту, ширину, глубину и масштабность природных или искусственно созданных препятствий. Горная, с низким давлением, высокой влажностью, с большим наличием неорганизованных ветровых налетов и температурой около —25°C. У подножия, в нескольких межгорных котловинах развернулся временный лагерь всем составом и парой-тройкой привезенных с собой деревень. Рассвет стоит привычно солнечный, когда к пяти утрам глухой быт армейских палаток уже копошится в обязанностях и подготовке к предстоящему дню, такому же как и предыдущие, но не менее важному. По крайней мере так рапортуется. Далёкие снежные пики горят матовым светом отраженного золота, а от режущего холодом ветра сводит зубы, рваное дыхание клубами замерзшего пара, вырываясь из лёгких, падает вокруг рта и носа, подводя залитую потом видимость и уже подкашивая ноги. Позади полный комплект тяжёлого снаряжения и почти восемь километров из десяти. Усталость, мышцы тянет. Кто-то сдался и сошёл, теперь неровно пыхтя через все отверстия и опираясь на трясущиеся колени негнущимися руками. «Ему же хуже, убьёт», — словно озвученная мысль могла проинтонировать с присущими речи обреченностью и сочувствием в этой ситуации, если бы вдох так жестоко не драл горло. Если бы темп был чуточку меньше. Сзади раздался крик и писк, мужской бас и загнанный тенор — не надо оборачиваться и тратить последние силы, чтобы понять, какого чёрта там происходит. Будущим вечером измятое товарищеское лицо скажет само за себя. Главное — не падать в конце. Реви, ешь сопли, закусывай собственной кровью губы, но не падай. Иначе не засчитается ни шага со всей дистанции. Один раз Гельмут имел слабость упасть, в итоге хватило на годы вперёд. Бесценный опыт. После разгрузки экипировки и приведения боевого оружия в порядок, группу из десяти человек отобрали и привели к палатке на стрельбище. Перед служащами сидел мужчина лет пятидесяти с седыми по вискам коротко остриженными волосами, с чётко прослеживающимся на лице белым шрамом от хряща носа до верхней левой губы, с глазами чёрными, как потухшие угли, и в руках у него возможно заряженный Макаров, направленный на русую голову паренька на трехногой деревянной табуретке. Тот самый измятый товарищ, в глазах которого паническими всполохами пляшет страх. Отражаемый в глазах десяти пришедших недоумением и опаской. — Кто из вас читал «Государя»? Два ряда плечей не двигались, непоколебимо прямые и молчаливые, только цепкими взглядами следя за уверенными движениями вооружённой руки. Русая голова склонилась по направлению к грязному, измазанному землёй носку ботинка. В пол. И вопрос был задан снова. Брови сидящего взметнувшись, сломались в подобии злости, без таковой смелости, схмурившись, что становилось больно видеть, и чем ниже опускалась голова, тем сложнее было разглядывать что-то на этом лице за шторкой упавшей чёлки. Никто так и не ответил. — Вас обязательно нужно ломать как палки, чтобы получился хоть кто-нибудь стоящий. —Право имеющим жестом гладкостью пистолета мужчина коснулся плеча, вызывая в последнем дрожь и ядовитое желание сбросить вес пороха куда подальше, если бы не последние крупицы здравомыслия, «русый» бы это и сделал в секунду. Ладонь ведёт почти любовно и ласково. Совсем полоумно. — Кормить страхом до тех пор, пока зубы не выпадут. Пока не дойдёт. И всё это правильно, человек так устроен, без страха не сделает ход, не посмотрит вперёд, оглядываясь назад, и страх расширяет глаза, чтобы он смог наконец понять большее. Закаляет характер и натаскивает движения рук, когда в ладони теплится холодная рукоять, когда язык произносит приговор, выбрасывая слова, и глаза наполняются презрением или смирением. Но находясь в нескольких метрах от того, чья жизнь конвульсивно бьётся в чужих руках, это кажется совершенно бесчеловечным, слишком личным, когда так близко и настолько прямо касается, застревая образами на подкорке памяти. Править таким страхом невозможно. Он плодится, передаваясь воздушно-капельным, заражая даже занесенную для удара руку. Возникает жалость. — «Тираны — слабые люди, губящие сами себя и своё доброе имя». Полковник, смею предположить, вы плохо читали Макиавелли. Возможно он ошибся, поскольку крепление кобуры оповестило лёгкие стены глухим щелчком. Пистолет убран. На десяток солдат смотрели чёрные угольные глаза, смотрели не полоумно, даже разумно, и где-то внутри, под слоем полувековой жизни и бременем сотворенных дел читалось одно — вся эта ситуация уже была прописана кровью. Неподчинение несёт свои последствия. — «Внушать страх, но не ненависть», запомните это, — как будто это легко. Полковник в крайний раз тяжело посмотрел на человека у своих ног, с той же тяжестью облил остальных и вышел, оставив за своей спиной эхо удаляющихся шагов и вздох облегчения. Приказы не нарушаются. Хорошим человеком был этот полковник, мудрый военный, в своё время став тем, кто научил многих основам ведения войны, а жизнь уже сама вплелась в неё, изменяясь, подстраиваясь. * — Знаешь, Джеймс, мне раньше казалось, что ты умный человек. Я благодарен тому, что ты меня в этом разубедил, — весёлый голос для того, кто спал не больше двух с половиной часов. Выдалось так, что после разговора под луной, пускай на полноценный вслух произнесенный диалог встреча не казалась похожа, все-таки свои результаты она принесла, заснуть должным образом не случилось. На настенных часах секундная стрелка снова обогнала жирную отметку на без четверти шесть, когда, прислушавшись, добрались из-под двери, ведущей в общую зону, неясные звуки повторяющихся смазанных ударов стекла о дерево. Подниматься с постели не было никакого желания. Особенно после пятилетнего пребывания на жёсткой вколоченной в стены и пол лежанке, так ошибочно именуемой одноместной кроватью. Через три новых оборота звук повторился, подслушивание надоело. Не волнуясь на счёт воров и прочих неожиданностях, Гельмут, чисто из любопытства, поднялся, сменяя ночную одежду на привычный приключенческий гардероб, собираясь, попутно раздумывая над тем, что слышит. В зале его ждал Барнс, вернее он совсем его не ждал, просто сидел на низком столе в гостиной глубоко вперёд вытянув ноги в тяжелых зашнурованных берцах, задумчиво покачивая в ладони за горлышко бутылку виски, шотландского виски, убрав куда-то видимо неудобный бокал. Голову на звук шагов тот так и не поднял, хотя наверняка услышал, предпочитая наслаждаться уютом под плотно закрытыми глазами. — Я же сказал, заплачу. — шероховатый как минувшей ночью голос, словно цвет коры тёмного дуба, слегка севший от усталости и количества выпитого. Кстати о количестве: обернувшись, на стойке неровным рядком разлеглась полная коллекция уже пустого просто стекла. Земо поморщился. — Теперь неуверен.  В утреннем сером свете замерев в дверях, на пороге, привалившись плечом, привычным движением склонив голову набок и рассматривая человека перед собой, он удивительным образом находил нечто иное, что не могло быть прочтено при прежних пересечениях. Словом, точка оценивания после пары минут разговора довольно сильно может перевернуться. Смотрел и видел мужчину в задумчивом поиске спокойствия и ребёнка в свободном безотчетном треморе стопы, так ногами трясут за столом в ожидании горячего обеда, когда не исполнилось ещё и четырёх лет, и всё это в одном воплощении. Его плечи приняли большую естественность, привычную для живого, обычного человека, и шторм под ними немного унялся, замирая о берег тающей морской пеной в жестах, динамике движений, в приятном отблеске серебра на уровне восприятия. В ответ на слова — ленивый изгиб бровей, на мгновение опережающий лёгкий прищур серых глаз с горячей терпкостью появившейся в них внимательной осознанности. Надрыв остался, но сверкающая стена стеклотары принесла пользу. По диагонали через гостиную, перешагивая чужие ноги, до барной стойки, а за ней за плиту. Только ладонью прежде коснулся мрамора столешницы, хлопком фиксируя внимание на себе. Баки на это смотрит вопросительно, почти недоуменно, а Гельмут улыбается одними губами, прерывая зрительный контакт, отворачиваясь. — Поднимайся. Хмурость снова расцвела складками на лбу. После минуты: — Зачем? Кофе в турке к моменту вопроса крепчал ароматом, шелестел и готовился сбежать на поверхность плотной гущей, потому Земо лишь локтем повел, оборачиваясь и молча указавая на бутылки за своей спиной. Впрочем все равно добавляя: — Долг выплачивать будешь. Баки снова с минуту смолчал, будто каждое произнесенное слово требует точной схематичной проверки его внутренним доисторическим компьютером, попыхтел и поднялся, неслышно опустив дно бутылки на пол. Острый звон пустых стекляшек постепенно начал заполнять пространство широкой гостиной, отскакивая различными отголосками от увешанных стен, снова возвращаясь к источнику. Это неприятно било по слуху. Быстро надоедало, как писк комара. — Зачем тебе такой большой дом? — сам не заметил, как спросил, в раздражении бросив, а когда понял, что вслух, заткнуться уже не мог. А Гельмут, казалось, не услышал обращенного к нему вопроса, возможно, просто не ожидав подобного от Барнса, а потому пропустившего слова, упавший в собственные мысли. По крайней мере так было все последующие минуты, пока он выключал плиту, снимая турку с огня, и разливал готовый кофе по двум кружкам. Двум. Взгляд Баки снова скосился на чужое лицо, как Земо заговорил. — Раньше у меня была большая семья. * — Папа, папа, смотри, у меня получилось сделать «Летающее крыло», — босые стопы вихрем пробежали мимо мужчины читающего в кресле книгу, взахлест поднимая в воздух редкие ключие кончики свежеостриженной травы, вырисовывая пшеничной макушкой по зелёному полю нервный круг, держа высоко поднятой над головой руку, в которой лицом к лицу, нос к носу встречался со всеми невзгодами жестоких порывов ветра маленький бумажный самолётик. Нахватав достаточно движения под крылья, самолётик под энергичный рев губных двигателей сорвался с пальцев, взлетая вверх, к небу, впрочем падая в траву через несколько метров. Лукавый взгляд поверх книжных строчек словил короткое недовольство на детском лице, хмурый взгляд, замешательство, отчего пришлось закусить дрогнувший было в улыбке уголок губ зубами с внутренней стороны щеки, чтобы не обидеть ненароком. Где-то недалеко забренчали удаляющиеся велосипедные звонки, когда мальчик сел на корточки над поверженным стихией, рассматривая сложенную бумагу и не понимая причины крушения. Недолго подумал — разозленно пальцем за крыло борт самолёта перевернул, потряс как тряпицу и оставил лежать на земле, разворачиваясь и чересчур широкими шагами отходя к крыльцу, ведущему в дом. Через несколько минут тихого чтения под шорох страниц двор снова наполнился шлепаньем ног по траве, однако на этот раз не пронзаясь сразу восторженным окликом. Пшеничная макушка остановилась посередине лужайки, минуя сиреневые раскидистые кусты, совершая большой замах рукой, юлой раскручивая плечи, талию, ноги, чтобы при помощи большей силы наверняка отправить новый самолётик летать. Пролетев чуть выше, он упал почти там же, откуда взмыл вверх. Тёмные глаза вновь наполнились весёлой искрой, сохраняя внешнюю невозмутимость и выдерживая на себе раздраженный, встревоженный недоразумением и обидой взгляд. Волосы на голове растрепались. «Воробей» Посмотрев на отца ещё примерно с минуту, лицо совершенно насупилось, тогда ребёнок вновь пошёл по крыльцу в дом. Но вернулся сразу, держа подмышкой сложенные белые листы бумаги, линейки, в свободной ладони сжимая карандаши и ластик, клей спрятав в карман, подходя к мужчине, что отложил книгу заранее, и вручая половину всего принесенного инвентаря. — Поможешь? — взгляд долгий, аккуратный, чтобы ничьи, даже эти глаза не увидели под ресницами жалобу и грусть. Спокойно кивнул головой, принимая белые листы и раскрывая на одном из них свернутую вчетверо схему сборки. Спрашивая через несколько секунд: — Ты все делаешь верно? —Да, — ответ незамедлительный, явно не принимающий возражений. — А мне кажется, ты кое-что упускаешь. — ладонями подхватил ребёнка под руки, приподнимая над землёй и усаживая к себе на колени, вручая схему в маленькие руки и раскладывая листы. — Не важно, как ты его бросаешь. Чем сильнее толчок, тем с большей вероятностью он упадет тебе на макушку, — росчерк грифеля отметил полосу поверх схем. —Проблема в конструкции, а именно в том, что ты упустил. Мальчик молчал. — Я забыл следать элероны, — он тихо буркнул куда-то в губы, будто сам застыдился своей невнимательности, удивленно оборачиваясь на обнявшие его руки. — Да, — так же вполголоса, но безумно довольно. * 2015. Год постоянных командировок, как будто кроме его отряда во всей стране нет ни одного стоящего. Свалившись в тот день после операции, телефоны всех членов группы начали разрываться. Пыль. Ещё неосевшая в почву сухая бетонная пыль, крошками скрипящая на зубах, забивающаяся в глаза. На открытых местах свежеостриженной зелёной травы лежит пыль. И мешки. Часы назад во дворе никого не было, только он, Гельмут, один. Бетонное месиво. Первая сдвинутая на бок деревянная опора с грохотанием врезалась в землю, хотя на самом деле еле её коснулась. Осколок бетонной стены, торчащий куда-то вниз обрывками стальной арматуры, почти развалился, когда руки выдирали его. Где-то отчаянно заскрипело. Собственная кровь мешала, стекая с разорванных ладоней, скользко, самую нижнюю балку удалось немного сдвинуть в сторону. Пшеничная макушка. Раздавленная, в собственных.. Там же отец, жена.. Кто-то подошёл близко, подсунув под нос нашатырь, крепко хватая за подбородок пальцами и вздергивая голову вверх. Знакомые руки. Пахнут порохом, а нашатырь — нет. Говорит что-то, только слепящее золотое солнце мешает рассмотреть лицо и что оно говорит. Расплывается и бликует. Просит о чем-то. Потом щеку жжёт. Во дворе много людей в чёрном, таскающих мешки чёрные. Оглушителен один скрип замка по закрывающему лицо мешку и чей-то скулёж. * — Гельмут. — заставляет взрогнуть, резко обернуться на голос, ища глазами того, кто позвал, застывая. Говорит Барнс. Тихо говорит, по имени обращается. Смотрит долго, широко, будто море, прямо, только ресницы не подрагивают, мягко скрывая на сером дне выжженные чувства. Смотрит со страхом. Потом так же резко отворачивается, как позвал, смотрит тяжело прямо перед собой, а пальцы на живой ладони уже побелели на краю столешницы, под металлом же мрамор скрипит. Что он так разволновался? А потом Земо одёргивается, скомканно мажет собственной ладонью по лицу одним движением, сверху вниз, собрав влагу. По пальцам растирает, почти не понимая. Хрипит, возвращая свой голос и голову оттуда, где давно остался навсегда, трясёт: — Джеймс, в следующий раз, когда будешь стоять передо мной, не забудь выстрелить. Пожалуйста.