Фальшивая нота

      В Сирии холодно. Эта идиотская мысль — первая, которая приходит ему в голову.       Вторая становится нецензурной, потому что из горла у него торчит трубка, а воздух вокруг воняет спиртом и смертью. Полевой госпиталь, — доходит до него с трудом. Твою мать. Значит, его все-таки достало тем взрывом.       Твою мать.       Он снова опускает слишком тяжелые веки и не слышит, как кто-то зовет врача.       — Джон теперь торчит мне стольник, — чуть позже скажет их до безобразия довольный врач Миха, единственная русская рожа в этом аду. — Он ставил на то, что ты сдохнешь, Волче.       — Пусть поцелует себя в жопу, — прохрипит он в ответ.       Олег не звонил давно.       Ситуация не из ряда вон — такое бывало, и звонил он все реже и реже. Отдаляясь от него как можно дальше.       Это в детстве просто было. Вот они с Олегом, а вот все остальные. Вот все остальные, а вот они. Все предельно легко и понятно.       Это в детстве он с широко раскрытыми глазами рассказывал Олегу о каждой своей невозможной мечте. Я вырасту, и заработаю кучу денег! Куплю тебе все твои любимые сладости! Весь мир с тобой объедем! В самой Венеции побываем, хочешь? Хочешь? Волк, дурак, ну чего ты ржешь?       Все, что угодно.       Только не исчезай никуда.       Ты умный, — пожимал Олег плечами. Это я не про то, что тебе, Серый, легко. Просто я хорош в другом. Да вернусь я, не ссы. Куда ж ты один, башка ты дурная.       Я вернусь.       И возвращался — раз за разом. С глазами, полными крови, в которые и смотреть-то не получалось. С шутками грубыми, под стать армейским привычкам. Но живой, настоящий, можно протянуть ладонь для рукопожатия, хлопнуть по плечу и сгрести в объятия. И видеть, как стылая кровь покидает взгляд.       Олег всегда возвращался. Вернется и теперь.       На столе лежит ворох корреспонденции, и он досадливо морщится, хватая первое письмо наугад. Электронная почта же существует давно, удобнее, экологичнее, бумага не тратится лишняя, и…       Ноги подкашиваются, и он валится на диван, зажимая ладонью рот.       Нет.       Это не правда.       Нет!       Так не может быть! Не может!       Но равнодушные буквы говорят о смерти, но равнодушным буквам плевать на то, что у него внутри все только что треснуло, как тонкая птичья кость под тяжелой поступью армейских берцов. Что будто целый строй маршем прошелся по его грудной клетке, и осколки ребер проткнули сердце. Это правдой быть не может. Потому что если это правда, то зачем вообще все дальше? Одному — зачем?       Так нельзя, нет, такого не могло случиться, не могло, не могло, не мо…       — Серега, что за хрень? — окликает его со стороны лифта знакомый голос. — Я тебя на вокзале битый час прождал, ты ж сам говорил, что встретить приедешь, так какого…       Олег, взъерошенный и небритый, помятый с дороги, смотрит прямо на него и улыбается, а он отбрасывает письмо со счетами прочь и кидается ему навстречу.       Короткую секунду ему кажется, что глаза Олега отливают желтым.       — Ты самый упрямый сукин сын из всех, что я видел, — заявляет Миха, когда он встает на ноги уже через неделю.       Он лишь ухмыляется в ответ, дико и хищно, совсем как его тезка-волк.       — Давай, колись, сколько на мне в этот раз поимел?       — На том, что ты вернешься? — Миха свистит. — Волче, да даже я не такой обдолбанный идиот. Никто не верил, что ты оттуда сам выберешься. Да и в коме ты почти две недели потом провалялся, мы уж твоим похоронку накатать успели. Да не смотри так, мы ж из лучших побуждений, ну.       Он медленно выдыхает, понимая, что вцепился в висевший на шее клык до белых костяшек.       Серого подарок. Тот его притащил, когда он поехал служить по своему первому контракту. Говорил, мол, на удачу, чтоб точно, идиот несчастный, живым вернулся. Он ворчал, конечно, говорил Серому, что не девчонка, чтоб побрякушки всякие на шее таскать.       Таскал.       Хренову тучу времени уже таскал, вместе с жетонами.       Воздух в легких заканчивается, и он столь же медленно вдыхает обратно, успокаиваясь.       Помер и помер. Губы складываются в оскал, болезненный и волчий.       Серому же проще.       Нахрена он Серому сдался-то, если подумать? У того вон, сказка, а не жизнь теперь. Он, упрямец, вырвал-таки у твари-Фортуны себе свой волшебный золотой ключик и отпирает им теперь все двери. Добился всего. Сам.       Нахрена ему цепной Волк?       Помер и помер.       Рест ин пис и скатертью дорожка, Волков Олег.       — Сигареты есть?       Миха кивает.       Олег рассматривает Венеру без должного почтения и пиетета, пока он пытается прибраться в завалах ящиков рабочего стола.       — Я помню, как пацаны ржали над тем, что она голая, — наконец заявляет Олег, и да, действительно, не высоких рассуждений же об искусстве от него ожидать.       — Дураки потому что были, — поджимая губы, отвечает он.       — Ага, — кивает Олег. — Это ты у нас все с самого начала понимал все правильно. Что ты видел в ней?       Он не отвечает.       Пальцы до боли сжимают мятый документ, и он вдруг понимает, что не уверен, что помнит, как звучит голос Олега на самом деле.       Это…       Это как же…       На шею будто накинули петлю, ловчий силок, и он задыхается, задыхается, не может дышать, глядя на простой лист с жестокой красной печатью.       «Погиб».       Три с половиной месяца назад.       — Че читаешь? — бесцеремонно заглядывает ему через плечо Олег.       Он вздрагивает и моргает. Раз, другой.       Пора прибраться уже, вечно ничего найти нельзя в этом бардаке.       — Да ерунду всякую, — улыбается он, убирая лист бумаги в папку к остальным документам, которые давно пора скормить шредеру. — На… на ужин пиццу возьмем, ага?       — Ага, — соглашается Олег. — Не люблю готовить.       Он замирает, будто в идеальной симфонии в эту секунду проскользнула фальшивая нота. Но тут же расслабляется, понимая, что просто устал.       Из уха кровища не хлещет, конечно, но один хер неприятно.       В глазах все двоится.       — Н-да, контузило тебя нихерово так, — выдает профессиональное мнение Миха, цокая языком.       Он с трудом сглатывает и ищет наощупь фляжку с водой.       — Слышь, Волче, а ты своим-то написал, что ты живой? Или, если что, так вторую похоронку можно не слать?       — Не слать, — хрипит он, и на зубах хрустит вязкий песок.       Всюду этот песок.       Засасывает его все сильнее, все глубже. И не вернуться уже — никуда.       Да и зачем, если так подумать.       — Долбоящер, — хмыкает Миха.       В глубине души он с ним согласен.       Волчий клык больно колет грудь.       — Ой, Сереженька, да что же ты, — прижимает руки к груди Татьяна Михайловна, — не стоило так!       — Мне для них ничего не жалко, — улыбается он смущенно и неуверенно. — Хочется, знаете, подарить им то, чего у нас с Олегом не было.       Она почему-то грустнеет и отворачивается, переводя взгляд туда, где носились по новенькой площадке дети.       — Ты хороший человек. Жалко только, что все один да один, Сереж, неправильно так.       Он остро пожимает плечами. И сам понимает, что выглядит сейчас, как большой несуразный птенец.       Детский смех заставляет его растянуть губы в улыбке.       — Спасибо. Ладно, Татьяна Михайловна, мы пойдем, хорошо? Нам с Олегом еще кое-куда по делам заехать надо.       Она стремительно меняется в лице — будто черная туча набежала на солнце.       — Сережа, — осторожно берет она его за руку. — Так ведь Олежек умер, ты помнишь?       Олег недоуменно хмурится:       — Что она сказала?       Он качает в ответ головой — не расслышал.       — Слышь, Волче, а все-таки…       — Да отвали ты.       — Понял. Девка у тебя там?       Он молчит.       У Олега желтые глаза, но он забывает об этом в следующее же мгновение.       Пьяный Миха — хуже любого бедствия, что ему приходилось переживать. Позвони хотя бы, — наседал он ему на уши. Серьезно, Волче, не будь таким тупым. Тебе хоть есть, к кому возвращаться. Терять все это собрался, а? Так просто? Ты ж как говно последнее поступаешь.       Пьяный Миха — хуже любого танка.       Он сдается.       И звонит.       — Серый, привет, — он невольно улыбается, готовясь оглохнуть от радостных воплей и плача в трубку. — Это… это я.       Но вместо всего Серый равнодушно отвечает:       — Вы ошиблись номером. Не звоните сюда больше.       — Кто звонил? — он потягивается, разминая затекшую от работы спину.       Олег улыбается, пряча в карман телефон.       — Да никто, — говорит он. — Забудь.       — Домой хочется, — тихо выдыхает Джон, но его слова глушит автоматная очередь.       Он сжимает в кулаке клык и выдыхает, прежде чем передернуть затвор.       Домой хочется. Да некуда.       Стены вокруг белые, а Олег не приходит, потому что Олега нет уже целый год.       Кричать не получается из-за сорванного голоса.       Морщась от ноющей раны в боку, стянутой швами, он заваривает чай и включает телевизор. Отдых на сегодня он точно заслужил.       Показывают новости.