Безответственность

Насколько безответственным может быть человек? Настолько, чтобы заболеть перед финалом отборочных на Национальные. Кита всегда знал, что Мия совершенно не задумываются о последствиях своих действий. Оба. Убедился, когда на первом их году один открыто послал пасующего-третьегодку (за дело, но самого факта это не отменяло), а второй прогулял две недели перед экзаменами (естественно получив на оных заслуженные незачёты). Но выйти в магазин без куртки, ещё и распаренным после душа — так мог только Ацуму. «Ну он же всего лишь за углом дома!» — это ни разу не оправдание, когда ты лежишь пластом пятый день и еле ползаешь до туалета за углом комнаты. Это было полнейшее фиаско — ехать в Кобе на финал отборочных без единственного пасующего и лучшего пинч-подающего в одном лице, поэтому Кита решил заняться им сам: потому что родители близнецов были в месяцовой командировке, из которой сейчас шла только вторая неделя, а на Осаму рассчитывать не приходилось — максимум, что он мог сделать для брата, это значительно приблизить и ускорить его смерть. Такого, разумеется, ни команде, ни самому Ките не было нужно. «Самому Ките», потому что этот балбес был его парнем. Не так давно, но… Достаточно, чтобы Кита забыл, как жить без него, а уж тем более — играть в волейбол. Если Ацуму не выздоровеет до финала, Кита отменит их заявку. Да, он подведёт команду, предаст даже самого себя как третьегодку, но он ничего не мог поделать с тем, что от любых мыслей о площадке без Ацуму к горлу поступала неконтролируемая волна отвращения, а как подумать, что Ацуму придётся быть тут одному даже полдня в таком состоянии… У Шинске начинался чуть ли не приступ паники. Он банально не сможет играть: ещё бы, когда все мысли только о том, вдруг с ним что-то случится в его отсутствие. И хотя он прекрасно знал, что в его отсутствие максимум, что с Ацуму может случиться, это он сам, но с другой стороны в этом-то была и вся проблема. Он мог учудить всё что угодно: начиная тем, чтобы перепутать лекарства, и заканчивая решением, что ему стало лучше и поэтому он может выйти на улицу или, хуже того, добраться до Кобе и играть. Естественно, ничего из этого Кита допустить не мог. Поэтому сейчас, во избежание любых неблагоприятных исходов, Кита сидел над Ацуму с мокрым полотенцем в руках и ждал, пока тот запьёт таблетки тёплой водой, чтобы уложить его обратно и уйти на кухню, довести до ума предусмотрительно сваренную дома лапшу — естественно, с утра Ацуму не поел, отказавшись даже от предложенных Осаму онигири, за что позже получил от Киты по полной программе. Даже во время болезни отказывался заботиться о своём здоровье, что, вообще-то, непозволительно для спортсмена — тем более, его уровня. Да и вообще, шестнадцать лет парню — здоровый, ростом уже под метр девяносто, а безалаберности в нём столько же, сколько и исполинского роста. В характере Ацуму, Ките казалось, вообще было мало пропорционального: целеустремлённость и стратегический ум, особенно на площадке, были на космической высоте, как и, в противовес, твердолобость и непрошибаемость барана. Трезвое оценивание ситуации просыпалось по никому неизвестной закономерности, а слов «причинно-следственные связи» он, кажется, и вовсе не знал. Но с частотой пятьдесят на пятьдесят результаты могли быть просто потрясающими. К счастью или нет, но Кита рано, и, вполне возможно, вовремя понял, что Ацуму был настоящим ящиком Пандоры, чтобы сдержать который авторитета требуется не меньше, чем хитрости. Но удалось это ему, по итогу, намного легче, чем он предполагал. Как? Всё просто. Ацуму влюбился в него. Первый. И вот здесь он не подвёл себя ни разу, ему хватило всего: упорства, целеустремлённости, ума и организованности — на первое свидание (в начале которого Кита даже не подозревал о таком его определении) Ацуму затащил его в его любимое кафе, предварительно выведав у его друзей, знакомых и даже, каким-то невероятным образом, сестёр, что он любит и в какое место сводить его было бы хорошей идеей. Что говорить, тогда Ацуму не прогадал нигде и умудрился не переборщить и ничего не испортить — и вёл себя максимально естественно, хотя Кита точно знал, что до этого у него не было ни единого свидания даже с девушками, несмотря на то, что поклонниц у него всегда было много. А потом… Потом он влюбил Шинске в себя. Вот так легко и просто — за два месяца и пять свиданий. Ещё бы. Как вообще можно было не влюбиться в этого человека, который даже лёжа на грани бреда с температурой под тридцать девять умудрялся выглядеть так красиво и так… Кита прикусил губу, задержав на разгорячённом лбу руку больше, чем требовалось. Нельзя. Нельзя думать об этом, но… Ацуму был таким сексуальным. Он сам по себе красивый, правда, очень, но для Шинске это слово теперь относительно его приобрело немного другое значение. Что? Ему вообще-то всё ещё семнадцать, и период полового созревания никто не отменял. К сожалению. К огромнейшему сожалению. И, может, за полгода максимум, до чего они дошли, это поцелуи с языком, и Ките вполне оправдано хотелось большего, но Ацуму всё ещё шестнадцать, сам Шинске ещё не совершеннолетний и вообще! Не сейчас же. Ему надо успокоиться. Зачем он вообще стал об этом думать и такое вспоминать.  — Ладно, — Шинске коротко выдохнул, стараясь следить за голосом и интонацией. — Я пойду разогрею лапшу, — он лёгким движением откинул с лица Ацуму лезущую ему в глаза прядь волос, положил обратно на лоб свернутое несколько раз полотенце и собирался уже было встать, но в последний момент был остановлен горячими пальцами, впившимися ему в руку больнее, чем тиски: Ацуму вцепился в него как в спасательный круг, наотрез отказываясь отпускать. Вот, казалось бы, лежит обессиленный, почти без чувств, а всё равно, хлебом не корми.  — Не уходи, — и голос. О, чёрт, ладно, он останется, только не говори больше ничего. И без того гипнотизирующий, сейчас и вовсе вводящий в транс практически моментально, бархатистый — не хрипящий, у него даже кашель был сухой, Кита просто не мог ему сопротивляться. Не мог, но было надо. Надо: ради Ацуму же. — Пожалуйста.  — Нельзя, — не-ет, с этим надо было что-то делать. Причём срочно. — Тебе мало того, чего ты уже добился? Отпусти. Я всё равно вернусь через десять минут.  — Это долго, — до этого говорив с закрытыми глазами, Ацуму сейчас с трудом их разлепил. И вот не надо было. Карие — сейчас, из-за температуры, чистые, почти янтарные, блестящие на свету… Кита знал, что от него Ацуму больно и неприятно, но он сам просил его не зашторивать окна — чтобы было видно его лицо. Тогда Кита так и не нашёл в себе сил ему отказать.  — Ничего не долго. Не придумывай, — Кита назидательно покачал головой, выпутывая свободной рукой себя из чужой цепкой хватки. — Лучше поспи, пока меня не будет.  — Не хочу спать.  — Я знаю. Ты вообще мало что обычно хочешь, — подходя к столу, на котором стоял поднос с лекарствами и кипятком, ответил Кита. — Как и поехать на На- Договорить он просто не смог. Застыл на месте, недонеся рук до подноса всего каких-то жалких несколько сантиметров.  — Я хочу тебя. Нет. Шинске конечно всё понимает, но так больше нельзя.  — Если ты сейчас не замолчишь, я заклею тебе рот скотчем.  — У нас его нет.  — Я об этом позабочусь.  — Но почему? — попытавшись было приподняться на локтях, Ацуму незамедлительно свалился обратно на кровать и закашлялся, переоценив собственные силы.  — Потому что ты больной, Ацуму Мия. Так что лежи смирно и не пытайся даже встать. У Киты заалели даже, кажется, кончики ушей. Ацуму определённо испытывает его терпение. Но пора бы ему понять, что даже у него оно не резиновое.

* * *

Попытки вывести Шинске из равновесия продолжались на протяжении и всех последующих дней, пока Ацуму болел, но, к счастью, оставались бесплодны. К тому времени, когда ему стало значительно лучше, Кита уже, правда, держался из последних сил. До финала оставалось меньше недели, Ацуму и с тридцать семь и семь уже вполне сносно себя чувствовал, чтобы его доставать, а вот моральный ущерб Ките, вообще-то, не возместит никто. По спине вилась огненная лента каждый раз, стоило только встретиться глазами с чужим янтарным взглядом, щёки неконтролируемо алели, сердце билось в ушах, на мысли… Воспалённый мозг одну за другой подкидывал такие картины, от которых ноги подкашивались на месте. И что вообще за манера ходить по дому полуголым?! Ацуму наотрез отказывался надевать свитер — «мне жарко!» — или даже обычную футболку, и хотя Кита каждый раз делал ему замечания, он не слушал его будто специально. Назло. Хотя, почему «будто»? Именно он был причиной всех бед, что преследовали Киту последнюю, как минимум, неделю — эти проблемы и без того случались с ним из-за него регулярно, но сейчас дошло до того, что Шинске подскакивает с кровати каждую ночь, красный настолько, что может посоревноваться цветом лица с их униформой. И если бы проблема была только в цвете лица… Запертый в четырёх стенах с Ацуму наедине на протяжении вот уже недели… Естественно, у Киты уже просто-напросто ехала крыша. Во всех смыслах этого слова. Да, Шинске даже в школу не ходил — отпросился у родителей и предупредил учителей. Причин, чтобы не оставлять Ацуму одного, у него было слишком много. Контролировать себя становилось всё сложнее. …ладно, да, хорошо, на самом деле, он и сам не до конца понимал, для чего и почему он всё ещё с ним возится: общее состояние у этого балбеса, с недавнего времени находящего в себе силы доставать его даже на кухне, уже было вполне сносным, таблетками накормить, в конце концов, он мог себя и сам, и даже поплывшие изначально от жара мозги в достаточной мере наблюдались на месте — в Кобе пешком не побежит, во всяком случае. Глотать таблетки по расписанию в его же интересах. Но не может же что-нибудь не пойти не по плану — у него с Ацуму всё обязательно рано или поздно перевернётся с ног на голову. И чья вина в этом будет большей — понятно далеко не всегда.  — Шинске? Как обычно закономерно разъезжающиеся в руках после мытья капустные листья сейчас не поддавались вовсе, а после внезапно раздавшегося у самого уха всё ещё немного севшего голоса — тем более, зовущего его по имени, — съехал под нож и палец. Отдёрнуть руку вовремя не получилось — и теперь Кита в каком-то странном отупении пялился на сочащийся кровью порез. Сознание пребывало будто в сберегающем режиме: подскочивший на месте Ацуму, тут же рванувший, видимо, за пластырем, маячил где-то на периферии зрения, на всё ещё не перекрытую воду, льющуюся из крана, было как-то неожиданно плевать, а напротив вроде и была кровоточащая ранка на указательном пальце, но в то же время перед глазами стояла совершенно другая картина — вернее, две, каким-то невероятным образом наслоившиеся одна на другую. И если на одной так и не надевший эту несчастную водолазку Ацуму склонился над ним сзади явно не так, как это выглядело на самом деле и явно не с таким выражением лица, то описать вторую у Киты язык уже не повернётся.  — Не подкрадывайся так, — всё ещё не воспринимая реальность адекватно, как-то механически ответил он. Картинка не смаргивалась и не пропала даже после того, как Шинске до боли зажмурил глаза. — И, если не хочешь одеваться, набери себе ванну и прогрейся. Но после неё всё равно нужно будет одеться.  — Ну, Кита-сан!  — Возражений не принимаю. Если хочешь быстрее выздороветь — тебе нужно погреться и пропотеть. Иначе до финала не доберёшься. Все действия, так же, на автомате: промыть порез под водой, закрутить кран, забрать из чужих рук пластырь, заклеить ранку, снова взять в руки нож… Плевать было даже на заживляющую мазь в кармане фартука. Цвет лица держался в норме каким-то чудом. Умыться. Ему срочно надо умыться. Это отрезвит. Цепляться взглядом за — да чтоб его — чужой оголённый торс было нельзя, ну нельзя же, так нет же. Ну нет же. За что вообще так работает человеческий мозг: взгляд сам, быстрее, чем Кита мог бы его остановить, проскользил вверх по подтянутому телу — хорошо очерченным кубикам пресса, груди, перекатывающимся под кожей мышцам рук… Захотелось застонать и побиться головой о стену. За что ему это всё.  — Всё, Ацуму, хватит, не надо так на меня смотреть, иди, — отвернуться к столешнице не получилось. Ну конечно. Ацуму, может, всё ещё больной, но не слепой же. Не надо было встречаться с ним взглядами. А лучше вообще — не приходить сюда сегодня! Вот как Шинске чувствовал — и у одного, и у другого нервы были бы сохраннее. Но госпожа Судьба, видимо, посчитала иначе. Или не Судьба, а всего лишь Ацуму, прижавший его поясницей к столу, сцепивший пальцы в замок за его спиной и смотрящий — теперь, присев на корточки, снизу вверх, — на Киту так жалобно, что в голове само по себе вспыхнуло желание отбить у него всё настроение, и побыстрее. Пока хуже не стало.  — Тогда иди со мной. Но хуже уже безвозвратно стало, потому что в следующую секунду Кита поймал себя на мысли, что не может сдвинуться с места. Не может оттолкнуть Ацуму от себя. Несмотря на снизившуюся температуру, он всё ещё горячий, как печка — но хоть от кожи и веет жаром, на ощупь она прохладная: говорил же, ещё немного, и его продует снова. Шинске не может удержаться — протягивает к чужому лицу уже таким привычным движением руку, чертит на лбу незамысловатый рисунок, откидывает выбившуюся из общего хаоса прядь волос — и в этот момент в голове что-то переворачивается, проваливается куда-то вниз и уступает место другому: он словно в за медленной съёмке смотрит, как собственная ладонь скользит от чужого виска по лицу вниз, устраивается на щеке и гладит большим пальцем по скуле — а Ацуму млеет, льнёт к его руке, подставляется под мягкие прикосновения. Но пальцы у Киты всё равно грубые, а болезненная кожа лица остаётся сухой даже под холодной влагой оставшейся на пальцах воды — и всё равно, сердце в груди, кажется, замирает.  — Чтобы я тоже заболел накануне соревнований? Ты меня совсем не жалеешь, — собственный голос звучит где-то далеко и не так, словно это говорит не он, а кто-то другой.  — Как раз наоборот, — заискивающим голосом, и Ацуму приоткрывает глаза. Кита видит в них себя, одну из кухонных лампочек и приоткрытое окно за своей спиной. Слишком светлые. Слишком прозрачные. Слишком открытые — чувствами, — для него, и в то же время подернутые неясной дымкой: непонятно, от чего больше — болезни или возбуждения. Хината Шое? «Солнце» ассоциируется у Киты только с Ацуму. Такой же светлый со своими крашеными патлами, такой же яркий со своей улыбкой, такой же взрывной со своим характером и такой же тёплый — со своими чувствами. Ацуму слишком быстро стал его смыслом жизни — и тем, что даёт ему силы жить. Кита никогда не думал, что может стать настолько зависимым от другого человека.  — Почему ты так уверен? — это всё солнце. Солнце, жарящее своими лучами его шею и уши. Ничего больше. Именно поэтому Ките стало вдруг так жарко.  — Уверен в чём? — Ацуму не пытается даже сделать вид, что держит себя в руках. Он уже не смотрит ему в глаза — взгляд застывает где-то ниже, на уровне губ.  — В том, что я этого хочу, — резко вскинув ногу, Кита уверенным движением давит пяткой Ацуму между ног и подтягивается на руках, садясь на стол и, пользуясь чужим замешательством, отползая назад.  — Ай-ай! За что, Кита-са- Шинске буквально кидало из крайности в крайность: мысли в голове смешались и слились в бессвязный поток, незатуманенная возбуждением часть сознания вопила о том, что им нужно остановиться, и всё равно — именно Кита был тем, кто притянул Ацуму к себе, впиваясь в губы нетерпеливым поцелуем.  — За то, что провоцировал меня всё это время, — дыхание сбилось практически моментально. Взгляд, скулы, шея и даже плечи — всё будто взаправду горит лихорадочным огнём, жар расходится волнами по всему телу — не иначе как Ацуму точно его заразил. Ките плевать. Всё нормально? Ничего подобного. Кита не хочет и думать об этом. Всё, вместе с его выдержкой, катится к чертям, и это его более чем устраивает.  — Так что теперь… — Шинске на секунду замолкает, чтобы рывком опрокинуть Ацуму на себя, и последние слова выдыхает полушёпотом ему уже в губы: — Будь добр, бери ответственность за свои слова. И Ацуму не нужно повторять дважды — кажется, он этого только и ждал. Разрешения. Потому что, едва Кита успевает договорить, он набрасывается на него почти сразу: одним резким движением прибивает к столу руки, придавливая сверху всем весом, заставляя откинуться на спину, и затыкает настойчивым поцелуем — вылизывает и откровенно трахает его языком, и Кита чувствует, как всё больше теряет контроль — и над собой, и над ситуацией. Чёрт, да кому он врёт, у него не было и крупицы этого контроля с самого начала: единственное, на что сейчас хватает сил и дыхания, это коротко мычать и постанывать в чужие губы. Картина перед глазами то и дело теряет фокус и плывёт. О голосе думать не приходится. Чужие руки лезут под водолазку — Кита тоже ведёт пальцами по чужим рукам, прослеживает на них дорожки из вен, еле ощутимо поглаживает и ищет — ищет везде. Ищет его слабые места. Свои известны все наперечёт — и Ацуму находит их слишком быстро. Ключицы, рёбра, плечи — у Киты кружится голова. Пальцы у Ацуму и холодные, и горячие одновременно. Он хочет отдать Шинске всё, что только сможет дать, и взамен ему не нужно почти ничего. С каждой секундой Кита теряется, растворяется в ощущениях всё сильнее — чужие действия различимы всё меньше. Всего становится невыносимо много: прикосновений, солнечного света, Ацуму… Он ощущается буквально везде. Но воздуха — катастрофически мало. Когда отрываются друг от друга, оба дышат ужасно загнанно — дыхание не восстанавливается даже за минуту, или Ките она уже только кажется: время потеряло для него форму в тот момент, когда окончательно слетели тормоза. Теперь даже секунды для него растягиваются в вечности и в то же время сменяют одна другую так быстро, что Шинске не успевает за ними уследить. Фартук, штаны, водолазка — пока всё летит куда-то на пол, Ацуму не говорит ни слова. Сосредоточен, не знает, боится — это абсолютно неважно. Ките надоело думать. Так же, как бороться с голосом разума — они оба давно к нему, кажется, перестали прислушиваться. Здравых мыслей не осталось — ни одной.  — В кармане фартука… Нгх! — Ацуму не даёт ему договорить: зубы смыкаются на плече, боль прошивает, кажется, всё тело — Кита не может взять себя в руки. Одной рукой притягивая Шинске к себе, другой Ацуму не глядя цепляет почти сползший на пол фартук и находит в нём тюбик смазки — в голове что-то перемыкает, не иначе. Не один он этого хотел. Кита пытается смотреть куда угодно, только не на него — пытается, потому что Ацуму смотрит так пристально, что его взгляд почти обжигает; потому что за белой пеленой перед глазами не видно ничего и без того. Кита сходит с ума. И ничуть об этом не жалеет. Ацуму в секунду замирает на месте: как завороженный, смотрит на Киту, мучительно медленно очерчивая длинными пальцами напряжённые до предела кубики пресса на его животе, вызывая у того толпы мурашек по всему телу.  — Шинске, — Кита абсолютно уверен, что Ацуму мало понимает, о чём говорит. Он сдерживает себя какими-то титаническими усилиями — горящий, совершенно ошалелый взгляд мечется по его лицу и телу, Ацуму шумно сглатывает. — Не… Нельзя. Давай я лучше… Ты, чёрт побери, говоришь это сейчас?! Сейчас, когда раздел его до гола и разложил на кухонном столе? Сейчас, когда Кита наконец дал своё разрешение? Сейчас, когда самого коротит так, что банально контролировать собственный голос стало чем-то из разряда фантастики? Ацуму явно решил над ним поиздеваться. И испытать терпение.  — Нет, — вопреки всему, и собственный голос то и дело срывался на рык: смущение, раздражение, предвкушение и стыд от того, что он собирается сказать — дикий коктейль эмоций переполнил чашу терпения. *Много выше ватерлинии. — И, если ты беспокоишься обо мне — поздно. Я уже подготовился. Сам. Но Ацуму упёртый. Настолько, что может противоречить самому себе: с нажимом разводит его ноги в стороны и опускается на колени. Кита не может смотреть на него: не сейчас, только не сейчас, когда обжигающий взгляд он и без того чувствует кожей — и слишком поздно понимает, что закрыть глаза было ужаснейшей идеей: теперь Ацуму не останавливается. Мажет языком по головке его члена, дует на чувствительную влажную кожу и тут же отстраняется, не давая Шинске задеть ею его губы — а его передёргивает даже от этого, — и отстраняется, всё так же неотрывно следя за реакцией: Кита знает, что только он виноват в том, что решил проходить полдня в джинсах в таком состоянии; в том, что он слишком чувствителен сейчас; в том, что собственный голос уже срывается… В том, что он не может сдержать мучительный полустон, когда Ацуму дует на влажную кожу, посылая толпы мурашек бродить по всему телу, чтобы в следующую секунду закинуть его ноги к себе на плечи, притягивая ещё ближе, и сомкнуть зубы на внутренней стороне бедра — там, где чувствуется острее всего, — оставляя наливаться кровью болезненный укус: наверняка для того, чтобы отрезвить, позволить собрать рассыпающиеся мысли, сознание в что-то на подобие целого — но делает только хуже. Кита вскидывается и давит в себе очередной стон, зажимая рот рукой. Сумасшедшее сердцебиение отдаётся пульсацией с той стороны век: Ацуму и не думает останавливаться. Клеймит его бёдра метками, укусами, засосами, не оставляя живого места почти нигде — зализывает места укусов, ловит пальцами его дрожь, а потом снова отстраняется и дует на кожу, красную сейчас, непонятно, от чего больше: дикого смущения Шинске или синяков.  — Хватит, — Кита находит в себе силы привстать на локтях, встречается взглядом с Ацуму и, кажется, краснеет ещё сильнее: хоть понимает, что сильнее уже некуда. — Хватит, Ацуму, я… Вплетает пальцы в чужие волосы и тянет на себя, увлекая в новый поцелуй. Прижимается всем телом и на секунду теряется в пространстве: Ацуму кажется горячим до одури — форточка позади них всё ещё открыта. Мысль о том, чем всё это будет им чревато, перебивает возбуждение, но Шинске давит её на корню: всё. Думать надо было раньше. Обратной дороги нет. Кита ведёт прохладными пальцами по чужому прессу, передразнивая, копируя Ацуму в отместку, и улыбается уголками губ в поцелуй, чувствуя, как он весь подбирается, как напрягаются и перекатываются под кожей мышцы. На Ацуму, в отличие от него, только домашние штаны, спустить которые Ките хватит сил даже сейчас. Ацуму не останавливает: лишь прерывисто дышит и мычит в поцелуй, когда Шинске нарочно задевает ногтями лобок в опасной близости от его члена, а когда Кита давит на него большим пальцем, ведя по стволу вниз, с рыком прикусывает нижнюю губу, оттягивая назад и заставляя потянуться за ним. Но Кита не хуже: наощупь находит в чужих руках пузырёк с гелем, выплетает из его пальцев и выдавливает на свои — обхватывает ими его член и начинает двигать рукой, постепенно наращивая темп, ища, как Ацуму понравится больше всего, вырывая несдержанные стоны, пробивая на дрожь.  — Хорошо, я… Шинске… — бормочет заплетающимся языком тот и забирает у него смазку обратно. Несильно толкает в грудь, заставляя откинуться обратно на стол и оторваться от него, собирает с его пальцев лишний гель и добавляет ещё. Кита сглатывает и старается расслабиться. Хватит с него душевных терзаний.  — Давай, — когда чувствует в себе один палец, повторяет уже громче и снова не может сдержаться, когда с языка срывается очередной стон: Ацуму послушно добавляет второй и начинает его растягивать. Тугие стенки поддаются легче, чем могли бы, из-за него, и у Киты получается отвлечься — второй рукой Ацуму водит по его члену, заставляя задушено стонать куда-то в сгиб локтя. Кита мечется, не зная уже, какое из зол худшее: смотреть на Ацуму или наоборот, не видеть ничего, но ощущать его прикосновения в несколько раз сильнее. Обычно делая всё импульсивно, сейчас Ацуму предельно сосредоточен: подстраивает ритм движений, растягивает, разводя пальцы в стороны на манер ножниц, сгинает их внутри — через несколько долгих минут (секунд? Часов? Для Киты время, кажется, перестаёт существовать) добавляет третий и, наконец, находит — Кита впивается пальцами в край стола, распахивает глаза и стонет во весь голос, едва ли успев прикрыть другой рукой рот. Ацуму смотрит. Смотрит на него, впитывает все, до последней, эмоции, не упуская ни одной, и вновь склоняется к его паху: длинно мажет языком по стволу от основания до верхушки, и Киту накрывает оргазмом, от которого закладывает уши.  — Ты… — Шинске поднимает на чужое лицо помутнённый взгляд, и, на самом деле, не видит почти ничего. Слова даются с трудом, но… — Долго ещё будешь… Сдерживаться?.. Ацуму теряет контроль. Ловит себя на мысли, что его не было с самого начала: кровь ударяет в голову, в низу живота обрывается тугой комок, и у Ацуму, кажется, начинается натуральная лихорадка — поочерёдно кидает то в жар, то в холод, унять дрожь в руках становится невозможным; через температуру сложно воспринимать всё, до конца — но на то, чтобы притянуть Киту к себе за руки и рывком насадить на себя, сил хватает. Хватит с него церемоний. Шинске сам себе подписал приговор. Не притерпеться ни Ките, ни ему — Ацуму берёт сумасшедший темп — такой, на какой ему только хватает сейчас сил, — сводит его руки в месте, без слов запрещая сдерживать голос, и почти сразу подбирает угол: Кита чувствует, как тело прошивает волной удовольствия, заглушая оставшуюся боль. Голос срывается почти сразу, но когда Ацуму вдруг с силой тянет его за руки вверх, резко входя до конца, Шинске, кажется, почти кричит: член проходится по простате до упора, так, что это почти больно — но Кита на секунду выпадает из реальности: выгибается до хруста позвонков и не чувствует рук и ног — его колотит так, что кажется, ещё немного, и он отключится. Все чувства стягиваются будто в одну точку и взрываются, затопляя собой всё вокруг — когда Кита пытается что-то сказать, изо рта не выходит и звука. Это был… Сухой оргазм. Ацуму давится воздухом.  — Вау…  — Ацу… Му… — голоса у Киты почти нет, его имя едва ли различимо на грани слышимости. Ацуму не слушает: собирает языком выступившие в уголках глаз слёзы, целует его и продолжает двигаться внутри — Кита чувствует его сейчас в несколько раз сильнее. Его ведёт от любых движений, органы чувств зашкаливают и дают сбои, и поэтому к тому моменту, как Шинске кончает снова, он не видит перед собой уже ничего: его так не отпускает, до самого конца, пока и Ацуму не сваливается на него без сил, горячий, потный и… И больной. От него снова веет жаром — Ките кажется, за километр, потому что на улице успела испортиться погода, а форточка всё ещё открыта. Придя в себя, Ацуму под руководством Шинске находит в одном из шкафчиков салфетки, и, пока они оба приводят себя в порядок, успевает наговорить ему столько сопливых глупостей, что Шинске становится смешно. И, всё-таки, к финалу Ацуму выздоравливает — а на следующий день после него заболевает Кита.