Лед над водой и глубже

      Ему никогда не нравилось возвращаться на Небеса с острова Черных Вод. Меняться внешне – неуловимо, невесомо, едва-едва искажая, окутывая мороком черты – но все же меняться, все же переставать быть собой, быть тем, чьи глаза напоминали по цвету льющееся золото, а волосы были упрямы и непослушны, и даже собрать их в обычный, высоко поднятый заколкой хвост, представлялось чем-то если не невозможным, то уж сложно выполнимым точно.       Эти отличия, отличия его от настоящего Повелителя Земли были незначительны и зыбки, как предутренний туман над рекой, что окутывает своей дымкой берега, скрывает под собой неспешно текущие воды, но оставляет нетронутыми очертания и сущность, то, что остается неизменным, каким бы плотным ни был этот серебристый слой. Золото – и золото – но разное, совсем разное, если знать, если уметь различать оттенки глубоко и выверено, если желать отличить. Его золото, что плескалось во взгляде, всегда было холодным, светлым, словно присыпанным инеем и окутанным снегом и льдом. Золото настоящего Повелителя Земли было теплее, мягче, темнее, скорее напоминая о пышном цветении лета, и знойном мареве, что оседает на высокие, полуденные травы, раскрашивая их в это теплое золото, переплавляя их зелень в непривычные, несвойственные им цвета.       Их прически отличались сильнее, весомее – и Хэ Сюаню приходилось прилагать некоторые усилия, чтобы собрать свои непослушные, постоянно растрепанные, и не желающие подчиняться пряди, в точно такой же высокий хвост, как носил Повелитель Земли. Совпало, до крайности странным образом совпало то, что подобная прическа оказалась не совсем чужда ему, и он носил такой же высоко поднятый хвост бесконечно давно, еще в той, прошлой жизни, когда был обычным человеком, а не демоном, не Непревзойденным, не Черным Демоном Черных Вод.       Не жалким отражением себя самого.       Собираясь на занятия ранним утром, наполненным резковато-пряными, и сладко-сахарными, и тепло-терпкими, приятно щекочущими ноздри запахами с кухни лавки его родителей, он подолгу возился со своими слишком жесткими волосами, пробуя собрать их по-разному, но одинаково безуспешно. А после все было так, как он привык, так, как ощущалось единственно правильным, единственно возможным. Звонкий смех сестры, и ее ладони, распутывающие пряди, и бережные прикосновения гребня к волосам.       Они были похожи внешне с настоящим Повелителем Земли – и одновременно совершенно не похожи. Ведь каждый из них прошел свой собственный путь, и их дороги отличались столь значительно, столь неизмеримо глубоко, как только могло отличаться сотворенное, созданное своими усилиями – и тем, что от тебя никак не зависело, что невозможно было изменить. И Хэ Сюаню нравилось, каким-то непостижимым образом нравилось, постоянно касаться этого остро отточенного, ледяного лезвия, что в любое мгновение могло пронзить его насквозь, разрушив все его усилия, развеяв весь его морок. Поскольку черты его внешности оставались почти неизменными – и, если бы Ши Уду захотел вспомнить, если бы он только вернулся мыслями в тот момент в Фу Гу, когда стоял и молча смотрел, и на его тонком, изящном лице явственно читалось бесконечное презрение – и бесконечная же серьезность, как если бы выбор был сделан давно, без сомнений и без сожалений, и дался ему ценой невероятно, невозможно высокой, но оправданной. Что это был за выбор, Хэ Сюань не знал, так и не смог выяснить, хотя сделал для этого немало, хотя использовал все возможности, что перед ним открывались, хотя всегда стремился к этому, и по-настоящему желал этого.       Это было странное, сложно объяснимое ощущение – понимать, сколь многим ты рискуешь, каким безграничным возможностям противостоишь - и все равно продолжать облекаться в эту внешность, в свою – почти, полностью, без остатка - настоящую внешность. Черное оставалось черным, но призрачное, мерцающее серебро перетекало в неяркое, неброское золото на одеждах мнимого Повелителя Земли. Вода – темная, наполненная тенями и ледяными течениями, утягивающая на самое дно, становилась землей, обломками камней и островерхими скалами – такими же ненастоящими, как и тот, кто пытался подчинить себе не свою стихию. Хлыст, чьи звенья состояли из острых, зазубренных костей, что были способны пронзить и опутать, сменялся лопатой полумесяца.       И правда превращалась в ложь, ненужная и полузабытая.       И тени окутывали дневное свечение. * * *       Но возвращаться на Небеса приходилось, хотелось ему того или нет – слишком многое было вложено, слишком многое от него зависело, и обещания, данные давно и недавно, данные такому же Непревзойденному, как он сам, их дела, что оставались скрытыми от этих заносчивых и невозможно глупых обитателей Небес, причудливо переплетались с его собственными желаниями и его собственными стремлениями. Хэ Сюань ненавидел возвращаться на Небеса – и ненавидел оставаться вне Небес слишком долго, слишком далеко, поскольку ему начинало казаться, что он упустит важное, значимое, то, ради чего он все это затеял, и ради чего все это продолжал. Словно каждое мгновение, проведенное на Острове Черных Вод или в Призрачном Городе могло обернуться тем самым мгновением, когда Ши Уду выдаст себя – незначительным словом, случайной оговоркой, мимолетным касанием - а он упустит этот момент, и никогда больше не получит его.       Костяные, изогнутые плавники водного дракона ощущались под ладонями жесткими, влажными, залитыми морской водой и усыпанными туманом, оседающим на них крупными, мерцающими серебром в свете начинающегося дня каплями. Дракон бесшумно взрезал волны, то поднимаясь над ними всем своим костистым, впитавшем тени и сумрак телом, и позволяя Хэ Сюаню разглядывать их прозрачную, бирюзовую, не скрытую под проклятием поверхность, то неожиданно ныряя вниз, почти скрываясь в их пронизанной предутренним солнцем глубине, так, что можно было заметить стайки крохотных, серебристых рыбок, и темную зелень витиеватых водорослей. Дракон игрался, для него их путь был развлечением, незатейливым и приятным, хотя для самого Хэ Сюаня это была необходимость, чтобы не выдать себя ненароком, не показать больше, чем возможно, не позволить другим начать о чем-то догадываться. Ведь если пользоваться полем Сжатия тысячи ли, ведущим напрямую с Острова Черных Вод слишком часто, слишком открыто – духовная сила выдаст однажды и его, и его намерения, и его истинное имя.       И вся тщательно выстраиваемая им многие годы ложь падет в одно мгновение.       И все сделанное им обратиться в пыль.       И Хэ Сюань стискивал ладони на плавниках дракона, и ощущал касание волн моря на своих черных, отделанных призрачным серебром одеждах, и ловил летящие во все стороны водные брызги, и морщился – чуть-чуть, едва заметно - когда они оседали у него на лице, и руках, и волосах. Это море не принадлежало ему, и не было частью его владений, но это тоже была вода, пусть и чистая, стремительная, не искаженная и не таящаяся под темнотой – и ему нравилось чувствовать эту связь с водой, быть ее частью, быть тем, кому вода подчинялась, и отзывалась столь охотно на каждое движение, каждую, пусть даже не высказанную мысль.       Впрочем, эти бирюзовые, ловящие свет солнца волны, слишком напоминали ему о Ши Уду, и Хэ Сюань вновь поморщился, на этот раз ничуть не скрываясь, кривясь открыто и откровенно. Так, что, заметь выражение его лица Ши Уду, у него уж точно появились бы, расцвечиваясь все ярче и глубже, догадки, и догадки верные и опасные. Хватало и того, что этот меч, серебро, вода и синеватые камни – наверняка подарок Императора Небес, кому, как не ему, владеть подобным клинком, да и раньше такого меча у Ши Уду точно не было, уж в этом Хэ Сюань был уверен – обдал его волнами, и неспокойной водой, и штормовыми потоками, едва оказавшись поблизости. Этот меч каким-то невероятным образом откликался на его истинную ауру, ауру водного демона, и его истинные духовные силы, духовные силы Черного Демона Черных Вод.       Разумеется, находясь на Небесах в образе Повелителя Земли, Хэ Сюань всегда, совершенно всегда, без всяких исключений, даже оставаясь в одиночестве в своем дворце, скрывал и свою ауру, и свои духовные силы. Он облекался аурой Повелителя Земли, этим золотистым, невесомым свечением, столь необходимым и столь ненавистным ему одновременно. Он использовал духовные силы Повелителя Земли, что подчинялись ему неохотно, едва-едва, готовые истаять без остатка, прояви он хоть немного слабости, окажись он хоть немного не готов подчинить их себе. Но в присутствии меча Ши Уду этого оказалось недостаточно, почему-то недостаточно – и ему пришлось окутаться всеми духовными силами, всем возможным золотистым свечением, так, что он и сам больше не чувствовал эту грань, что отделяла его от настоящего Повелителя Земли, что позволяла ему оставаться собой даже в этом чужом и бесконечно чуждом ему облике.       Взгляд Ши Уду в то мгновение – наполненный синевой и недоумением – подсказал Хэ Сюаню, что он не догадался, даже мысли такой не допустил, что Повелитель Земли на самом деле тоже связан с водой, тоже способен взметнуть волны, и подчинить себе водные потоки, и заставить разлиться сонные, неспешные реки и мелководные, переливчатые ручьи. Наверно, подумал, что подарок его любовника отзывается на его собственную, водную ауру. Или на ауры водных существ - призрачных, глубинных, вобравших в себя туман и тени - что водились в холодных озерах его владений. Или что меч и вовсе отзывается не на ауру, а на саму воду, на эти стремительные, водные потоки, что пронизывали дворец, образуя пороги, и преодолевая влажные, мерцающие разноцветным, мелкие камешки.       Воспоминания и сомнения охватили его – целиком, полностью - не оставив места тому, что происходило в настоящем. В том мгновении, когда он, неосознанно стискивая в ладонях острые кости плавников дракона, добирался до побережья, где отражало тусклое серебро поле Сжатия тысячи ли, спрятанное среди светлого, колкого песка, и разбросанных повсюду обломков камней. Он даже не заметил, что движение хищного, костистого тела водного дракона под ним прекратилось, и что капли влаги вздымающихся волн больше не оседали на его одеждах, на растрепавших волосах, на обнаженной коже. Дракон застыл возле изрезанной крохотными, то и дело исчезающими под накатывающими волнами заливами линии берега, а после, не дождавшись ни новых приказов, ни каких-то действий со стороны Хэ Сюаня, принялся стряхивать со своих плавников налипшую тину и опутавшие их водоросли, скользкие и витые.       Затхлый, застоявшийся запах этой тины и водорослей вынудил Хэ Сюаня откинуть беспокоящее прошлое и вновь очутиться в настоящем, где его ждали ненавистные Небеса, и его – не его – дворец, и отзывающееся на его духовные силы поле Сжатия тысячи ли. Призрачное серебро перетекло в неяркое золото, пребывающие в беспорядке волосы пришлось собрать кое-как в неаккуратный, наспех сделанный хвост, и лишь черное осталось черным, осталось неизменным, напоминанием ему, что есть вещи, которые никуда не исчезают даже по прошествии бесчисленных лет. * * *       Едва очутившись во дворце, Хэ Сюань скривился и лишь усилием воли подавил непреодолимое желание исчезнуть куда угодно, сделать вид, что он занят, что выполняет обращения, что ему придется отсутствовать, и отсутствовать долго.       Ши Цинсюань.       Его звонкий, настойчивый голос невозможно было не узнать, невозможно было перепутать с кем бы то ни было, невозможно было оставить себе хоть малейшую вероятность, что просто показалось, что это не так, что это обманчивое сходство – и ничего более. Вот и что ему могло здесь понадобиться? Да еще и в столь неподходящее, столь неправильное время – не успевшее начаться утро проливалось в полускрытые занавесями окна бледно-лиловым и тускло-серым, и, если бы он по-прежнему нуждался в сне, в отдыхе, хоть в чем-то, что позволяло бы ему все еще воспринимать себя как человека – он бы наверняка еще спал, и даже не думал бы просыпаться.       Еще и пришлось сказать своим помощникам – ну, как помощникам, мнимым помощникам, ведь они состояли сплошь из его клонов, окутанные той же темнотой и той же ложью, что и он сам – чтобы впускали Ши Цинсюаня всякий раз, как ему взбредет в голову навестить Повелителя Земли. А в голову ему такое взбредало, надо сказать, весьма и весьма нередко. И его присутствие в этом иллюзорном, несуществующем дворце давно сделалось чем-то постоянным, неизменным и навязчивым, но поступать иначе было бы слишком рискованно. И могло вызвать – наверняка бы вызвало – множество ненужных вопросов, и раздражающих разговоров, и слов, сказанных невпопад и не к месту.       Или, что еще хуже, Ши Цинсюань, зная его неугомонный нрав, принялся бы искать его везде и всюду - расспрашивал бы всех встречных, даже тех, с кем за все время, проведенное на Небесах, мнимый Повелитель Земли и словом не обмолвился. А то и вовсе надумал бы заглянуть во все самые отдаленные, самые потаенные, опутанные темнотой и ледяными, морскими водами земли – и его знанием стало бы поле Сжатия тысячи ли, скрытое на пустынном побережье, отражающее тусклое, водное серебро подлинной духовной силы Хэ Сюаня. Или он наткнулся бы на костяного дракона, чьи плавники то скрываются под неспокойными волнами, то вздымаются над ними высоко-высоко, осыпая все вокруг прозрачными каплями. Или на самого Хэ Сюаня – нет, не Мин-сюна, которого, как Ши Цинсюань был уверен, он знал, и знал давно и хорошо – а на Черного Демона Черных Вод, что был облачен в одежды, темнее морских глубин, и чей костяной хлыст медленно вытягивался из рукава, когда его обладателю предстояло отвадить от своих земель кого-то излишне любопытного или самоуверенного.       Нет, впустить во дворец и вежливо попросить подождать непроницаемыми голосами своих помощников – своих клонов – было, определенно, гораздо удобнее.       Безопаснее.       И позволяло избежать многих неприятностей и многих вопросов.       Но, разумеется, не всех.       - Мин-сюн! Я тебя заждался, - белоснежный, осыпанный светлой зеленью отделки и лент вихрь. – И эти твои помощники такие неразговорчивые, слова из них не вытянешь. Прямо как ты иногда. Ты где пропадал? Да еще так долго, - ему обрадовались. Искренне. Ярко. По-настоящему. Наверно, это должно было трогать. Наверно, он должен был почувствовать что-то ответное – радость? удивление? тепло? Но он ощущал лишь бесконечную пустоту. И ускользающее, более ему не принадлежащее тепло. И равнодушие, давно ставшее такой же неотъемлемой, такой же въевшейся в него частью, как и ненависть, сумрачная и ядовитая, пронизавшая всю его сущность. Ставшая его сущностью.       Если бы ему однажды столь тепло, столь открыто улыбнулся Ши Уду, Хэ Сюань бы, наверно, решил, что окончательно лишился рассудка. Ладони Ши Уду, судорожно сжатые на этих пышных, шелковых подушках, что в беспорядке были рассыпаны возле ног Императора Небес. Рассыпавшаяся прическа, растрепавшиеся пряди – и необходимость подчиняться чужим нетерпеливым прикосновениями, ладоням, что зарываются в волосы, что безжалостно тянут к себе, не позволяя отстраниться, не позволяя быть собой. Следы на шее – тщательно скрываемые, прикрытые высоким, плотно запахнутым воротом, чья тонкая, серебристая вышивка вся измялась от слишком частых прикосновений. Но Хэ Сюань замечал и их тоже, знал и о них тоже, об этих расплывающихся синеватым и серым, свежих и подживающих ссадинах, и глубоком, неровном порезе, столь похожем на след от меча. Знал - и охотно, в подробностях представлял, сколь грубым и несдержанным бывает Император Небес со своим любовником, по некой невероятной причине вынужденным ему во всем подчиняться.       Он слишком часто, слишком много думал о Ши Уду.       Слишком.       Мысль, заставившая криво усмехнуться.       Мысль, заставившая вернуться к настоящему, к заданному вопросу, к так и не произнесенному вслух ответу.       - Выполнял обращения, - коротко. Предсказуемо. Чтобы не сказать лишнего, и не ронять попусту слова, бессмысленные и лживые.       Он изначально следовал этой немногословности. И изначально убедился в том, что это было выбрано верно, что так можно было избежать необходимости проводить время в праздных, пустых разговорах, и получать неизменные приглашения других дворцов. Чем меньше приходилось лить ложь, тем больше вероятности было не запутаться в ней, не оговориться ненароком, не высказать свои истинные устремления и истинные желания.       - У тебя так мало помощников, меня это каждый раз удивляет. И я прав в этом, даже не думай со мной спорить – ведь тебе приходится выполнять обращения самому гораздо чаще, чем всем остальным. Чем моему брату, или этим его, так называемым, друзьям, - при едином упоминании, при единой мысли о тех, с кем предпочитал проводить время Ши Уду, Ши Цинсюань выразительно скривился. И Хэ Сюань мысленно насмешливо отметил, что, во всяком случае, хотя бы в одном они совпадают – генерала Мин Гуана, Пэй Мина, он тоже терпеть не мог и не выносил совершенно. – Может, нам стоит подыскать тебе еще помощников? Если что, я поделюсь духовными силами и добродетелями, - тем временем продолжил Ши Цинсюань, явно довольный своей идеей и своим предложением. Его сложенный веер, скрывший знак ветра, покачивался у него на поясе в такт его движениям, и словно тоже поддерживал сказанное тихим шорохом нежно-зеленой, шелковой подвески по одеждам.       - Это лишнее, - по-прежнему коротко произнес Хэ Сюань. Даже здесь, среди всей этой лжи и ненастоящей, несуществующей повседневности, он слышал тихий шорох волн, и едва уловимый плеск зазубренных, костяных плавников о поверхность воды. Иногда ему казалось, что он зашел столь далеко, сделал столь многое, отрекся от столь значительного, что никогда больше не сможет быть самим собой. Что он потерял самую свою сущность, и то, что удерживало его, что составляло в нем некую основу, значимую и весомую. Что он полностью потерял себя среди блеклого золота и чернильно-черной темноты дворца Повелителя Земли.       - Вот никогда тебе не нравится ничего из того, что я предлагаю, - моментально надулся Ши Цинсюань, и каким-то непостижимым, невозможным образом при этом успел вновь прилепиться к нему, хотя расстояние между ними имелось, и немалое. И теперь серебристые и зеленоватые подвески на его одежде щекотно касались ладоней Хэ Сюаня, путались и перевивались между собой, напоминая о листьях под мерцающим в свете солнца слоем инея. – Но от этого ты точно не откажешься, - словно забыв о предыдущих словах, продолжил он с не меньшим воодушевлением. – В одном из трактиров, в столице, недавно начали подавать совершенно особое вино. Я сам не пробовал, хотел дождаться тебя, но мне рассказывали, что на вкус оно совершенно восхитительно, и нигде больше ничего похожего не найти, даже если очень захотеть, - от него пахло ночными, скрытыми в тенях и сумраке цветами, что раскрывали свои полупрозрачные, хрупкие лепестки лишь после захода солнца, и душной, летней ночью. И этот запах ощущался столь странным, столь неуместным, здесь, посреди поздней, рассыпающейся пожухлыми травами и увядающими листьями, осени, и едва успевшего начаться утра, блеклого и прохладного.       - И что за вино? – вяло поинтересовался Хэ Сюань, просто чтобы не молчать, просто чтобы сказать хоть что-то, просто чтобы не начинать вновь тонуть в своих мыслях, как с ним происходило всякий раз, стоило задуматься слишком надолго, слишком глубоко о вещах, думать о которых пока не имело никакого смысла. Пока не имело.       - Сливовое, - мгновенно отозвался Ши Цинсюань, довольный тем, что его идея нашла отклик, и что не прогадал, предлагая подобное тому, кого он считал своим близким другом. Глупо, как же глупо. И опрометчиво. Но говорить, что они вовсе не друзья, было совершенно бесполезно. Бесполезно и бессмысленно. И Хэ Сюань облекал подобные мысли в слова теперь крайне редко и неохотно, не желая тратить их впустую, не желая говорить то, что все равно не будет услышано, не будет воспринято всерьез. И, заметив недоумение на чужом лице, Ши Цинсюань продолжил торопливо, - Не просто сливовое вино. Разумеется, нет. С особыми специями, в таком сочетании нигде больше не подающееся. И подогретое немного, чтобы их вкус раскрывался ярче.       Говоря все это, Ши Цинсюань умудрился извернуться так, что теперь ладоней Хэ Сюаня касались еще и звенья сложенного веера, скользили по ним чуть шероховатой плотностью рисовой бумаги. И Хэ Сюань, сам толком не понимая, как, вновь вернулся мыслями к Ши Уду – тот предпочитал совсем иные вина, как успел заметить Хэ Сюань во время всех этих сменяющих одно другим празднеств. Без этой пряной, окутанной теплом сладости, что так нравилась Ши Цинсюаню, холодные и терпкие, отдающие горьковатыми травами и ощущением льда, что прячет под своим усыпанным снегом слоем, воды северных, пронзительно прозрачных озер. Неудивительно было, что Ши Уду кривился, стараясь это скрыть, когда был вынужден при всех, под всеми этими любопытными, откровенно насмешливыми, недоуменными, а то и завистливыми взглядами отпивать вино из чаши своего любовника – вряд ли Император Небес интересовался его вкусами, и вряд ли это имело для него хоть какое-то значение.       - Ты что, собрался пить с самого утра? – прозвучало это недовольно, и даже, пожалуй, грубовато, но Ши Цинсюаня подобное ничуть не смутило, и он даже и не подумал о том, чтобы обидеться или отлепиться, наконец, от него. Он лишь замотал головой – мелодично зазвенели витые, серебристые цепочки, украшавшие его заколку, и растрепались, распустились вниз, на плечи, нежно-зеленые ленты прически – и принялся объяснять, сбивчиво и торопливо, словно опасался, что Хэ Сюань не дослушает, не сочтет нужным узнать то, что он собирался рассказать:       - Нет, вовсе нет! Такое раннее утро мне нужно совсем не для этого. Ну, то есть, почему бы и не выпить заодно, конечно, в такое время, - он рассмеялся, довольный выпавшей возможностью, довольный тем, что может делать все, что ему вздумается, и когда ему вздумается, и продолжил, - Но я хочу показать тебе кое-что необычное, такое, что я сам обнаружил лишь недавно. А сделать это можно лишь в то время, когда утро едва начинается, а то ничего не получится. Так что нам бы лучше поторопиться, - и он уже собирался потянуть Хэ Сюаня за собой, потянуть его к выходу из дворца, и дальше, туда, где полускрытая сероватыми, пасмурными облаками, раскинулась столица мира обычных людей, но потом остановился в ожидании ответа, что так и не получил.       Хэ Сюань думал отказаться. Хотел отказаться. Уже собирался отказаться. Собирался произнести это вслух, ничуть не заботясь, каким разочарованным или расстроенным, или недоуменным стало бы выражение лица Ши Цинсюаня после этих слов, но вдруг почувствовал голод. Тот самый голод, с которым невозможно было справиться, которому невозможно было сопротивляться, голод, накрывающий его целиком и полностью. Невыносимый. Неизбежный. Голод, становящийся его сущностью, его единственным ощущением, его проклятием и его вечным напоминанием. Пока еще отдаленный, едва ощутимый, но нарастающий с каждым мгновением, подобно волнам неспокойного моря, что накатывают на берег поначалу слабо, едва-едва, а после захлестывают его целиком, затапливают и поглощают своими вздымающимися водами.       И это означало лишь то, что ему все равно придется где-то поесть. Так, чтобы утолить, успокоить этот голод хотя бы на время. И неважно, будет это дворец Ши Цинсюаня с его изысканными, подаваемыми бесчисленными помощниками яствами, празднество Императора Небес с его непристойными, грубоватыми прикосновениями, и тем, как морщится, как закусывает при этом губу Ши Уду, или трактир в столице с его – так неважно, так незначительно, так бессмысленно – каким-то особым сливовым вином, приправленным специями.       - Идем, - коротко кивнул Хэ Сюань, стараясь не обращать внимания на голод, поднимающийся в нем отвратительными, темными волнами.       Что-то ему во всем этом не нравилось, что-то подсказывало, нашептывало прямо на ухо, уверенно и противно, что ничем хорошим это не обернется, что не нужно было соглашаться, не нужно было потакать чужим желаниям, пусть и по собственным причинам.       И, как выяснилось впоследствии, предчувствия его не обманули.