Лед над водой и глубже

      Столица – как и всегда, как и раньше, стоило Хэ Сюаню очутиться на этих улицах, стоило ему позволить городу поглотить себя без остатка – обрушилась на него нескончаемыми выкриками хозяев лавок в торговых рядах. Громкими и бессмысленными спорами горожан с этими самыми хозяевами лавок. Отвратительными, навязчивыми запахами подгоревшего, передержанного на огне риса, приправленного чем-то не менее омерзительно пахнущим, горьким, как травы, что впитали в себя слишком много влаги, и утратили свой изначально терпкий, насыщенно-пряный вкус. И людскими потоками, что текли хаотично и неровно, подобно рекам, освободившимся от надоевших снегов и льда после долгой зимы.       Ши Цинсюань говорил ему что-то, то и дело дотрагиваясь до рукавов одежд, стремясь этим привлечь внимание к сказанному. Но смысл его слов ускользал, терялся, полностью поглощенный всей этой суетой и торопливостью, всеми этими горьковатыми, до странного резкими запахами – и Хэ Сюань не смог бы определить значение стремительно льющихся слов, даже если бы этого желал. Вот о чем ему говорил Ши Цинсюань? О редком сливовом вине с приправами, что отдавало теплом сквозь тонкие, фарфоровые стенки чаши, и согревало ладони в предзимней прохладе? Или о трактире, где это вино подавалось – давнем, хорошо знакомом, вплоть до самой крохотной неровности, расходящейся по светлому дереву стола едва уловимыми волнами, вплоть до истершихся, чуть поблекших со временем нитей завязок, что удерживали тяжелые, ниспадающие до самого пола занавеси. Или о том, что он намеревался показать до трактира?       Сероватый, предутренний свет заливал улицы, и время было столь раннее, столь сонное, что даже Хэ Сюаню с его сущностью демона, с тем, что ни сон, ни отдых ему больше не принадлежали, не были частью его повседневности, и его желаний, хотелось беспрерывно зевать. А еще лучше вообще устроиться в комнатах, что располагались на верхнем этаже этого трактира, закутаться плотнее в тяжелое, вобравшее в себя тепло жаровни и предутренние тени, отделанное мехом покрывало, и погрузиться в сон. Зыбкий и неверный, как и все сны демонов, но позволяющий отгородиться от этого шума, и суеты, и многолюдности. В столице ночь перетекала в день незаметно, почти неощутимо – и невозможно было определить, какое время заполняло собой эти извилистые улицы, и широко раскинувшиеся площади, и скрытые тропинки, что прятались в сплетениях домов. Поскольку в блеклом свете начинающегося дня спешили по своим делам те жители, чьи заботы и дела составляли основную, весомую часть их существования, а при наступлении ночи появлялись те, кто отдавал предпочтение праздности, и непристойным, запретным развлечениям, и всему тому, что творилось под покровом темноты, и о чем говорилось опасливым, едва различимым шепотом. И, надо заметить, хватало в столице и тех, и других, и невозможно было сказать, кем город полнился больше.       Хэ Сюань не привык к подобному, ему не нравилось подобное, и всякий раз, выбираясь с Ши Цинсюанем в столицу, он невольно вспоминал свой поселок – маленький, незаметный, что таился среди пологих, поросших густой зеленью и высокими травами склонов гор, и стремительных, переливчатых водных потоков, ледяных и прозрачных, как и все северные воды. В этом поселке, в Фу Гу, он проводил все свое время, занятый учебой, и своими ветхими, аккуратно скрепленными свитками, и незначительными, но такими привычными делами на кухне и в лавке – поправить чуть сбившиеся, и никак не желающие разворачиваться занавеси, окунуть в нагретую воду толстые, глиняные бока плошек и мисок, смывая с них стекающий жир и налипшие остатки риса, добавить специй в подливу, что растекается, и так и норовит выплеснуться из своей сковороды, слишком надолго забытой на жаровне. И ему редко, лишь по каким-то особенным случаям, доводилось выбираться за пределы поселка.       И теперь суетливая, пышная столица ощущалась чуждой, огромной, поглощающей собой все вокруг, и до невозможности неподходящей ему. Хэ Сюаню нравилось уединение, нравилось проводить время наедине с собой, пусть иногда это и отдавало одиночеством, но ему подобное было необходимо. И неважно, было это уединение среди узких, причудливо переплетающихся между собой улиц поселка, заснеженных зимой, и жарких, запыленных летом. Или уединение в своей комнате, когда можно было забраться с ногами на старую, хлипкую на вид, но такую удобную кровать, и просто позволить себе полностью погрузиться в чтение, не замечая ничего вокруг. Или обдумывать, представляя в непристойных подробностях, где еще, в каком тайном, скрытом от чужого, излишнего любопытства, месте встретиться с Мяо-эр, чтобы им никто не помешал.       Это Ши Цинсюань, напротив, предпочитал шумные, наполненные бесполезными, утомительными разговорами и насквозь лживыми уверениями, сборища. Предпочитал множество мнимых друзей вокруг себя, этот морок, пустой и зыбкий, что позволял думать о собственной нужности и важности, и значимости. Ложь. Как и многое из того, что его окружало, что составляло его чаяния и устремления. Друзья, что являются таковыми, лишь пока вокруг сыплются добродетели и льется вино – сомнительное приобретение и сомнительное веселье. Но раз Ши Цинсюаня все устраивало, то и незачем было вмешиваться, ведь слушать он все равно не стал бы, а Хэ Сюаню не было до этого никакого дела, лишь собственные мысли и наблюдения.       Причем Хэ Сюань знал, знал из бесконечных разговоров о прошлом, что большую часть детства Ши Цинсюань провел в небольшом, столь же неспешном и сонном городке, как и Фу Гу. А после и вовсе перебрался с Ши Уду в такой же крохотный поселок, тоже затерянный где-то среди северных земель – по всему выходило, что их судьбы изначально были переплетены столь тесно, столь причудливо, что не было ничего удивительного в том, что они, все трое, теперь оказались связаны этим прошлым, что окутывал густой, непроглядный туман, прошлым, что таилось среди темноты – пусть и не для всех, пусть и один из них знал ясно, знал наверняка, что же тогда произошло, и как все разрушилось, рассыпалось в пыль.       И, несмотря на это, на те уединенные, неприметные места, в которых Ши Цинсюаню довелось провести долгие годы, ему все равно нравилась шумная многолюдность столицы, ее вычурная пышность и разнообразие звуков и запахов, что накрывали неудержимой волной, стоило лишь увязнуть в переплетении этих широких улиц, и переулков поменьше, и тропинок совсем небольших и неприметных. Столица была его стихией, его радостью, его убежищем и его желанием.       И Хэ Сюаню этого было не понять.       И не понять никогда.       - Что ты сказал? – неохотно переспросил он, недовольный тем, что людские потоки, и глупые слова, и слишком громкий смех не позволяли сосредоточиться, не позволяли быть столь же собранным и настороженным, как он привык, рассеивали внимание, и поглощали собой полностью, без остатка. Он поправил порядком истрепавшиеся, когда-то отдающие ярким золотом, а теперь потускневшие, смешавшиеся с серым подвески на поясе, чтобы хоть так прийти в себя от этого города, навязчиво лезущего на него со всех сторон. Хоть что-то. Хотя он бы предпочел вновь ощутить влажную шероховатость зазубренных плавников дракона под ладонями, прозрачные брызги моря, что летят прямо в лицо, и воду, воду со всех сторон, что, кажется, ничего больше не существует, ничего больше не имеет значения.       - Вот тебе не только никогда не нравится то, что я предлагаю, но ты еще и никогда не слушаешь, что я говорю, - мягко, но в то же время обиженно упрекнул его Ши Цинсюань. Но потом просиял, явно довольный, что его переспросили, и повторил сказанное раньше, те слова, что утонули в шуме и суете города. – Я говорю, мы почти добрались. Давай, нам нужно свернуть вот сюда, - и он, не слишком церемонясь, ухватил Хэ Сюаня за руку и потащил за собой, на одну из едва заметных тропинок, что петляли и извивались, отходя от основной дороги, среди поддавшихся приближающимся холодам, увядающих трав, и раскидистых кустов, покрытых густой зеленью летом, но теперь облетевших почти полностью, с кое-где краснеющими на ветках ягодами.       Место, где они очутились, казалось смутно знакомым, и немного поразмыслив, Хэ Сюань догадался, что это где-то неподалеку от трактира, в который они и направлялись. Только не со стороны основных дверей и ворот, а дальше, где-то в глубине, куда, возможно, окнами выходила кухня, или еще какие-то помещения, крохотные и неухоженные, те, что не показывали гостям, и не использовали для посещения. Где-то на самых задворках, так, что и не поймешь, если не знать наверняка.       Перед ними плескалось небольшое озеро – самое обычное, невзрачное, окутанное сероватыми, предутренними тенями, скрытое ото всех. Хэ Сюань недоуменно приподнял бровь, разглядывая эту нелепую находку, и уже намеревался спросить, что они вообще здесь забыли, когда через несколько мгновений над покатыми крышами домов показалось золотистым краем восходящее солнце. Коснулось яркими, наполненными золотом лучами водной поверхности, пролилось на нее, пронизывая и эту глубину, и эту серость, и эту неприметность. И воды озера из тускло-серых, блеклых превратились в прозрачно-золотистые, теплые. Солнце высветило мелкие, округлые камешки на дне, превратило их в яркие, золотые монетки, разбросанные среди светлого песка, прошлось по ним лучами, подсвечивая ярче, ощутимее. И эти монетки мерцали и ловили многоцветные искры, что рассыпались под лучами солнца.       И самое обычное, ничем не примечательное озеро, оказалось все усыпано золотом и светом.       - Ну, как тебе? – в светло-зеленых глазах Ши Цинсюаня плескался неподдельный восторг, он весь источал радость – такую, что можно испытывать лишь поделившись чем-то по-настоящему важным и сокровенным, чем-то значимым, чем-то таким, чем не станешь делиться с кем-то посторонним, кем-то далеким тебе и чуждым. Удивительно было, как в нем сочеталось то, что он готов был назвать другом первого встречного, кто проявил к нему хотя бы толику хотя бы мнимого внимания, и то, как он находил и раскрывал подобные вещи – редкие, необычные, глубокие – лишь перед теми, кому то ли доверял, то ли считал ближе остальных. Или он все же не был столь глуп, как могло показаться на первый взгляд, и прекрасно был осведомлен о том, кто чего стоит, и кто чего в нем ищет? В таком случае, с Хэ Сюанем он промахнулся, и промахнулся настолько серьезно, насколько это вообще было возможно.       Мысль вызывала кривую усмешку, но воспоминания, помимо воли, вновь метнулись к тем давним, полузабытым дням в Фу Гу, к той беззаботности, которой можно обладать, лишь пока на твои плечи не падает вся тяжесть необходимости принимать решения, и натыкаться на бесчисленные преграды, возведенные, кажется, самой судьбой, и совершать ошибки, разные, непохожие одну на другую, весомые - и незначительные, но такие раздражающие в своей повторяющейся нелепости.       Мяо-эр такое понравилось бы, это невзрачное поначалу озеро, пронизанное золотистым светом, усыпанное золотисто позвякивающими монетками, окутанное солнечной дымкой, что не желала рассеиваться, подобно наваждению. Ей нравилось все необычное и красивое, хотя об этом мало кто знал. И мало кто знал, какой она бывала с ним наедине, и даже его родители и его сестра и представить не могли, сколь нежными могли быть ее слова, и сколь приятными до дрожи ладони. И вот такие особенные мелочи, незначительные для других, но бесконечно важные для тех, кто знает, их связывали прочнее любой близости, и глубже, нежели самая пышная, самая облеченная великолепием свадебная церемония.       Иней, засыпавший серебром кромку реки.       Ветви, сомкнувшиеся и изогнутые подобием арки, что скрывали их ото всех, и ниспадали сплошным густым, зеленым пологом.       Крохотные, лиловые соцветия, что усыпали траву, превращая ее в водные потоки, и реки, и озера своим насыщенным, перетекающим в синеву, цветом.       Разумеется, вслух Хэ Сюань произнес нечто совсем иное, будничное и обыденное, блеклое, как дни подступающей зимы.       Разумеется.       - Сойдет, - вновь коротко, невыразительно. – Как ты вообще нашел это место? – а вот это займет Ши Цинсюаня надолго, поскольку, как он успел за время, поведенное вместе – если можно было так выразиться о том, как все это обычно происходило, и скольких усилий Хэ Сюаню стоило – выяснить, сыпать пустыми словами и ненужными подробностями Ши Цинсюаню нравилось ничуть не меньше, чем примерять расшитые серебром и украшенные нежно-зелеными лентами девичьи одежды, или напиваться в очередном городском трактире, проливая прозрачное, рисовое вино и длинные, запутанные речи.       И не прогадал.       Ши Цинсюань улыбнулся, довольный собой и заданным вопросом, поправил чуть сбившийся ворот своих одежд – словно он дотрагивался до него и стискивал в ладонях столь же часто, как и Ши Уду, хотя за ним такой привычки не водилось, уж это Хэ Сюань наверняка заметил бы. Или он замечал лишь то, что касалось Ши Уду? Лишь его судорожно сжатые ладони, и истрепавшуюся от бесконечных прикосновений серебристую отделку ворота одежд? – и пустился в долгие рассуждения о том, как ему повезло натолкнуться на это место ровно в то мгновение, когда свет начинающегося утра проливается на водную поверхность.       Можно было не слушать, лишь кивать время от времени, словно сказанное и в самом деле было интересно и имело значение – и этого было достаточно, и это устраивало их обоих. Ши Цинсюаня возможностью выговориться, Хэ Сюаня – возможностью вновь погрузиться в свои мысли, вновь утонуть в них, закрывшись тем самым от суетливого, надоедливого города, бессмысленных слов и необходимости притворяться тем, кем он никогда не был и не будет.       Едва заметная усмешка вновь тронула его губы, стоило Хэ Сюаню подумать о том, что Ши Цинсюань, совершенно ничего о нем не зная, даже не представляя, кто он на самом деле, даже не догадываясь, какая темнота, и какие тени составляют само его существование, умудрился привести его к воде – его сущности, его силе, его истинной принадлежности.       И если бы Ши Цинсюаню довелось узнать, выяснить как-то – намеренно или случайно, получив в свое распоряжение давние тайны, что Хэ Сюань оберегал столь прочно и тщательно – кто он такой на самом деле, то невозможно было даже представить, даже предположить, что он сделал бы, подумал, почувствовал. Узнай Ши Цинсюань, что человек, которого он называет – считает – другом, на самом деле вовсе не неприметный, всегда держащийся в стороне и в тени Повелитель Земли, а Черный Демон Черных Вод, Непревзойденный, демон, которому подчиняются и воды, и течения, и неспокойные волны моря.       Удивился бы?       Не поверил?       Испугался?       Или все вместе, неимоверное сочетание, заставившее бы его – отшатнуться в страхе? Скривиться от отвращения? Попробовать защититься – защитить Ши Уду? – раскрыв чуть подрагивающими, непослушными руками звенья веера ветров? Произнести свое извечное «Мин-сюн» - только теперь совсем с иными интонациями, наполненными недоверием и сомнениями, наполненными разочарованием и невозможностью ничего изменить? Или – невероятно, немыслимо, невозможно – Ши Цинсюань продолжил бы относиться к нему, как к другу, пусть и обернувшемуся вовсе не тем, к кому он привык, вовсе не тем, в ком он – столь опрометчиво, столь глупо – нашел одного из близких людей?       Золотистые воды озера плескались и накатывали на берег, разбрасывали окутанные светом брызги, мерцали мелкими камешками-монетками, нашептывали что-то неуловимое, им одним доступное. И Хэ Сюань думал, что эти светлые, пронизанные золотом воды вовсе не его, и никогда ему не принадлежали, и не будут принадлежать. Эти воды – прозрачная глубина, золотистые отсветы, камешки среди светлого песка - воды Ши Уду, воды того, кому неведомы были темные проклятия на зыбкой, неверной поверхности, и костяные, зазубренные плавники драконов, и призрачные рыбы, что давно потеряли свои яркие цвета, и рыжевато-золотистые пятна, и белоснежную хрупкость, и теперь казались блеклыми тенями, сероватыми и туманными, в толще ледяной воды.       Не его воды.       Не его.       Его воды были черными, и сумрачными, и опасными, и таили в себе лишь темноту.       Но Ши Цинсюань обо всем этом, разумеется, ничего не знал.       И не должен был узнать до того мгновения, когда скрываться, когда быть не собой больше не будет необходимости, и блеклое золото перетечет в мерцающее серебро, и иссохшаяся, запыленная земля обратится водой, темной и проклятой.       И пока они находились там, Повелитель Ветров, облаченный в белоснежные с серебристыми и светло-зелеными лентами одежды, и Черный Демон Черных Вод под своим мнимым, ненастоящим обликом, в простых черных одеждах с неброским золотом, солнце, проливающее свои лучи на воду, поднялось выше, окрашивая тусклые цвета неба в яркую синеву. Золотистые отсветы выцвели, поблекли, а после и вовсе истаяли, оставив лишь прохладную дымку. И озеро вновь стало самым обычным, сероватым и неприметным – с едва уловимым шорохом плескалась вода, камешки, потеряв свое золото, слились по цвету с мелким, колким песком, что засыпал их со всех сторон. * * *       В трактире их встретили как давних, желанных гостей – Ши Цинсюаню каким-то невероятным образом удавалось завести близкие знакомства даже в тех местах, в которых ему доводилось проводить не то что бы много времени, и его дела в этих самых местах были мимолетны и незначительны. Наподобие тех, как и в этом трактире – он захаживал сюда время от времени, нахваливал блюда и вина, болтал без умолку о всяких пустяках и глупостях с хозяином и помощниками, и вот – удивительно – как-то все же запомнился, не остался незамеченным, и теперь ему были искренне, по-настоящему рады. Для Хэ Сюаня, что привык держаться скромно и незаметно, это казалось не только невероятным, но и каким-то совершенно лишним и невозможно утомительным – столько лишних слов, столько лишних усилий, столько лишнего внимания. Но Ши Цинсюаня, напротив, все устраивало, и доставляло мало с чем сравнимое удовольствие.       Вот и это сливовое вино со специями ему пообещали принести как можно скорее, как долгожданному гостю, а Ши Цинсюань тем временем уже вовсю расспрашивал о новых блюдах, и о том, зачем серебристые занавеси сменили на лиловые, хотя и лиловые сморятся весьма неплохо, и о том, что ему досталось, несомненно, самое лучшее место во всем трактире, и что этот стол особенно удобный, а подушки необычайно мягкие.       Все эти бесконечные, утомительные разговоры о еде и выпивке заставили Хэ Сюаня досадливо морщиться и кривиться – в нем начинал темными волнами подниматься голод, тот особый, столь ненавистный ему голод, справиться с которым было неимоверно сложно. Этот голод захлестывал, поглощал собой полностью и без остатка, не позволяя ни слушать, что тебе говорят, ни отвечать, ни тем более хоть как-то развлекаться и проводить время в праздности, что и предполагало их присутствие в этом трактире. Столь неудачное присутствие. Столь опрометчивое.       Хэ Сюань и предположить не мог, что голод окажется именно таким, именно тем, что придавливал всей своей тяжестью, что не позволял оставаться собой.       Голод, как напоминание о прошлом – помои в отвратительно грязной, насквозь пропахшей плесенью, сыростью и чем-то тошнотворно протухшим, миске. Миске столь старой и убогой, что, казалось, ее испещренные длинными, неровными разломами стенки готовы были треснуть, развалиться в любое мгновение, и тогда ему не досталось бы даже помоев, даже этой омерзительно воняющей жижи, в которой плавали склизкие, покрытые плесенью куски того, что когда-то было едой, сытной и вкусной.       Голод, как напоминание о настоящем – демон, всего лишь демон, что вынужден таиться и скрываться в тенях и темноте, каким бы могущественным он ни был, сколько бы духовных сил ни получил, каким бы влиятельным ни стал. Ему все равно было никогда не дотянуться до небожителей, не коснуться хотя бы кончиками пальцев их божественной ауры, их великолепия, их величественности. Лишь грязь. Лишь темнота. И голод, что, как часть этой грязи и этой темноты вынуждал его терять самое себя, терять хоть какое-то подобие сущности обычного человека, и превращаться в существо, которому требовались вещи сумрачные и запретные, вещи, заставляющие падать все ниже и ниже, туда, откуда и не вернуться, и не найти обратную дорогу.       Как же неудачно.       Как же не вовремя.       Хэ Сюань знал, и знал слишком хорошо – чтобы справиться с этим невыносимым голодом, ему придется или съесть много, очень много, невозможно много, столько, что на него начнут недоуменно поглядывать прочие гости трактира, а Ши Цинсюань отпустит очередную глупую шутку по поводу его аппетита и его манер. Вернее, их отсутствия. И получит в ответ, что, когда он говорит подобное, когда ведет себя подобным образом, то звучит прямо как его брат. А после Хэ Сюань заметит эту странную, сложно объяснимую гордость, расцветающую после этих наполненных пренебрежением и неприязнью слов в светло-зеленых глазах.       Был и еще один путь, опасный и зыбкий, как воды под его проклятием - отнять чужие духовные силы – и тоже много, неотвратимо, не сдерживаясь, не позволяя ни вывернуться, ни отступиться. И духовные силы небожителей – или их помощников, что, по сути, являлось одним и тем же – подходили для этого несравнимо больше, нежели духовные силы демонов или призраков, или прочих существ, принадлежащих тьме.       Отняв духовные силы, усмирить голод было проще. Быстрее. Удобнее.       Столь заманчиво.       Столь неправильно.       Столь созвучно его сущности.       Но трогать небожителей – эта мысль всегда вызывала у Хэ Сюаня лишь кривую усмешку. Выдать себя. Привлечь излишнее внимание. Заставить задуматься о том, о чем никому из них задумываться не стоило. Во всяком случае, до определенного момента, до того, как он сможет выяснить, сможет понять, сможет уловить все мыслимые и немыслимые подробности.       А мелких демонов поблизости не ощущалось – Хэ Сюань напряженно пытался почувствовать хоть какие-то колебания чужих духовных сил, хоть какое-то присутствие темной, искаженной ауры. Но нет, ничего подобного. Словно все эти твари разом куда-то запропастились, или их и вовсе здесь никогда не водилось. Хотя такое и казалось совершенно невозможным, ведь мелким демонам нравились подобные места – шумные, многолюдные, впитавшие чужое веселье и чужие тревоги, чужие радости и чужое волнение, чужую страсть и чужую похоть. Любой особенно уязвим, когда не ожидает подвоха, когда предается своим порокам с упоением, достойным лучшего применения, когда все прочее воспринимается несущественным и неважным. И уж кому, как не демонам, было об этом знать, и этим пользоваться.       А искать мелких демонов, призрачные огни или водных духов специально при Ши Цинсюане Хэ Сюань, разумеется, не стал бы – это вызвало бы столько новых вопросов, пролилось бы на него таким невероятным количеством новых слов, что проще было не делать ничего, чем вновь столкнуться с необходимостью что-то придумывать, пускаться в длительные, насквозь пронизанные ложью объяснения, и искать возможность ускользнуть как можно незаметнее – и так же незаметно вернуться как ни в чем ни бывало.       Ши Цинсюань уже собирался начать возмущаться, почему так долго не несут столь желаемое им сливовое вино со специями, когда внимание Хэ Сюаня привлек неприятный, отвратительно самодовольный смех, и громкие, наполненные хвастовством разговоры.       Одежды, украшенные богатой, с витиеватыми переплетениями отделкой,       Тяжелые, спрятанные в ножны мечи, ловящие лучи солнца и рассыпающие золотистые искры.       Яркое алое с роскошным золотым.       Цвета, принадлежащие Дворцу генерала Мин Гуана.       Помощники Пэй Мина.       Хэ Сюань никогда не сомневался, что ничего хорошего подобные встречи не предвещают.