Лед над водой и глубже

      Чайная, к которой привел его Цзюнь У, казалась, пожалуй, самой необычной из всех, где довелось побывать Ши Уду. Считая Небесные чертоги, мир обычных людей и Призрачный город. Настил с невысокими столиками этой чайной разными уровнями спускался прямо к воде, то поднимаясь выше, то почти касаясь неспешных потоков.       От воды поднимался густой, влажный пар, и, вне всяких сомнений, где-то в прозрачной, ловящей отсветы солнца глубине таились горячие источники. Тепло от них застилало все вокруг влажной дымкой – и за этими столиками, находящимися на улице, а не в помещении чайной, невозможно было замерзнуть даже в самые холода, когда идет мелкий дождь или снегопад засыпает северные земли пушистыми, крупными хлопьями.       Чуть помедлив – и не дождавшись никаких пожеланий, которым он вынужден был бы подчиниться, от Цзюнь У - Ши Уду опустился за выбранный им самим столик. Низко, возле самой воды, так, что ее окутанные паром потоки почти захлестывали и настил, и шелковые подушки, которые Ши Уду потянул поближе к себе, устраиваясь на них удобнее.       Такое невозможное, такое непривычное тепло посреди снега, и льда, и инея, накрыло его, подобно теплым, меховым покрывалам, что ниспадали до самого пола в его спальне. Это тепло путалось в его чуть растрепавшихся волосах, оседало невесомой дымкой на одежды, осыпало прозрачными каплями меховую отделку. И Ши Уду, посомневавшись, все же стянул теплую накидку и, свернув ее, отложил в сторону, туда, где воды накатывалась на настил, оставляя на нем влажные следы и светлый песок.       А после опустил ладони в воду – и вновь ощутил тепло, и глубинные течения, и крохотных, водных существ, что отсвечивали в глубине серебристыми огоньками. Никем не замеченные, они скользили в толще воды то плавно, неспешно, что стремительно, подобно водному потоку, которому принадлежали.       Цзюнь У долго-долго смотрел на него с нечитаемым выражением во взгляде темных глаз, а после неожиданно произнес то, чего Ши Уду никак не ожидал и даже догадаться о чем-то подобном не мог:       - Тот человек, с которым ты поменял судьбу своего брата. Ты знаешь, что с ним сталось?       Услышав эти слова – сумрачные, непроницаемые, подобно воде, скованной льдами - Ши Уду в первое мгновение не поверил, подумал, что ослышался. Что Цзюнь У говорит о чем-то ином, о чем-то очень далеком от того ветхого свитка, и того хищного переплетения линий заклинания, и тех отсветов, что неровно перечеркивали полумрак его комнаты. Но нет, Цзюнь У произнес именно то, что произнес – и никакого иного смысла в его словах не было и быть не могло. Ши Уду невольно стиснул ладони, погруженные в воду, и ощутил, как под пальцами закручиваются водовороты, и растревоженная вода отзывается на его растерянность и недоумение.       То побоище в Фу Гу, и яростное пламя в золотистом взгляде того, кто его устроил, и острые обломки оружия повсюду, что устилали землю подобно серебристо отсвечивающим осколкам льда. И в то мгновение Ши Уду несравнимо больше тревожило получится ли вознестись у Цинсюаня, не станет ли помехой то, что судьба эта не его, и никогда ему не принадлежала, и что чужая аура и чужая духовная сила окутывали его неспокойными потоками ветра, словно противясь тому, кто никогда не должен был попасть в Небесные чертоги. Чем то, что сталось с тем, чья судьба досталась Цинсюаню.       Ши Уду попытался вспомнить его лицо, воссоздать в памяти эти тонкие черты, искаженные яростью и отчаянием – и понял, что не помнит ничего. Совсем. Полностью. Что он не заметил бы этого человека, даже окажись он прямо перед ним на Празднике Середины осени или в его собственном дворце. Или среди того сброда, который Цинсюань называет друзьями.       - Полагаю, с ним сталось то, что должно было статься, - неопределенно произнес Ши Уду, не желая говорить больше, чем следовало. С чего Цзюнь У вообще спрашивает о подобном? И не все ли равно, что сталось с тем, кто исчез многие годы назад, проклятый Демоном Пустых слов? Возможно – возможно – Цзюнь У было известно нечто такое, о чем даже не догадывался, даже не думал Ши Уду – и эта мысль вызывала где-то глубоко внутри беспокойство, смутное и необъяснимое.       Цзюнь У смотрел на него как-то странно – слишком долго, слишком задумчиво – и, не отводя темного взгляда, произнес медленно, с едва уловимым намеком:       - Нерастраченная ярость способна создать демона. Способна создать того, кто будет принадлежать теням и темноте. И может оказаться ближе, чем можно догадаться, чем можно предположить.       Эти слова Цзюнь У заставили Ши Уду нахмуриться сильнее, больше. Сложно объяснимое беспокойство охватило его полностью, без остатка. И он, поддавшись желаниям, вновь коснулся ладонями воды, ощутил ее тепло и ее глубину, что таились под этой прозрачной поверхностью.       Словно Цзюнь У знает – знает и скрывает – нечто до крайности важное, неожиданное. Нечто такое, что следовало бы знать и Ши Уду. Но почему-то напрямую об этом говорить не желает – словно сомневается или следует каким-то своим мыслям и желаниям, скрытым в неясной глубине. Задавать вопросы, зыбкие и осторожные, было бессмысленно – Ши Уду успел неплохо изучить привычки Цзюнь У и то, какими словами он облекается, желая или не желая сказать больше, чем сказал изначально. И, если он не счел возможным обойтись без полунамеков, то и ничего не скажет, не произнесет ни слова, даже если спросить напрямую.       Тем временем, Цзюнь У, словно прочитав мысли Ши Уду, вновь улыбнулся. Кивнул на незамысловатую табличку с названиями чая, что неприметно устроилась среди мелодично позвякивающего фарфора, и произнес без всякого перехода:       - Ты выбрал, какой чай желаешь попробовать? Не станем заставлять ждать хозяина этой чайной, раз уж он сам спустился к гостям. * * *       Ши Уду предполагал – догадывался по всему тому, что связывало его с Цзюнь У – что они все же окажутся в спальне Цзюнь У. Хотя и не сразу, хотя и после ледяных, прозрачных потоков, многоцветных фонариков на воде и чайной, где подавали напитки, что согревали не хуже поднимающегося от воды пара. Предполагал – и не ошибся. Предполагал – и так все и получилось.       Вот только в этой спальне Цзюнь У ему не доводилось оказываться раньше – и это вызывало удивление смешанное с недоумением. В этой спальне, погруженной в полумрак, не было ни неплотно задернутых, золотистых занавесей, овеянных нескрываемой роскошью и ярким сиянием, ни шелковых, лениво разбросанных повсюду подушек, ни изысканных вин в полупрозрачных чашах.       Эта спальня была обставлена как-то странно, непривычно, неправильно. Так, как обставляли дворцы многие годы назад, очень давно. В те времена о которых Ши Уду лишь читал в древних свитках и знал не слишком многое.       Масляные лампы в этой спальне горели слабо, тускло, и зыбкие тени скользили по гобеленам на стенах, простым, грубоватой работы коврам и плотно затворенным окнам. Изображения на этих гобеленах казались смутно знакомыми, словно где-то встречавшимися, но у Ши Уду никак не получалось разглядеть их получше, скрытых этой темнотой и этими тенями. Огонь в растопленном очаге отсвечивал рыжеватым и золотистым, и Ши Уду на мгновение показалось, что это вовсе не огонь в очаге, а раскаленные потоки лавы, что накрывают собой все вокруг.       Но это наваждение исчезло, истаяло без остатка, едва Цзюнь У опрокинул его на кровать, навалился сверху, уверенно и нетерпеливо, словно не желал терять ни мгновения на излишние слова и ненужные разговоры, когда можно было получить то, чего он хотел, и то, что и составляло сущность и воплощение их связи. Ши Уду подчинился этому настойчивому, чужому желанию, поддался ему, позволяя делать с собой все, что захочется Цзюнь У, как и поддавался и подчинялся множество раз до этого.       Он мысленно криво усмехнулся, ощущая настойчивые ладони Цзюнь У на своих одеждах, и насмешливо думая о том, что теперь, похоже, вся непривычная мягкость и обходительность слетят с Цзюнь У, открывая его истинные желания и истинное отношение, и при близости он как и раньше будет грубым и несдержанным.       Но, вопреки ожиданиям, вопреки всему, что их связывало, всему тому, что обычно делал с ним Цзюнь У, на этот раз он все так же мягко, невесомо, касался Ши Уду, его одежд, его растрепавшихся, чуть влажных после зябкой влажности улицы прядей и серебристых подвесок на его теплой накидке. Это ощущалось настолько неправильным, настолько непривычным, что Ши Уду, словно забыв об их договоренности, даже не пытался делать что-то из того, что обычно делал при их постельных утехах, полностью поглощенный своим удивлением и своими ощущениями.       Цзюнь У все так же наваливался на него, прижимал к кровати, нетерпеливыми движениями расстегивая все эти застежки, что путались в его ладонях сверкающим, льдистым серебром, зарываясь пальцами в мех накидки и касаясь шелковых подвесок. Но даже не пытался, даже не пробовал, в отличие от бесчисленного множества раз до этого тянуть и дергать его за волосы, оставлять глубокие, уродливые следы и ссадины на коже или заставлять Ши Уду доставлять себе удовольствие тела, вынуждая Ши Уду опуститься на колени и грубо притягивая к паху.       Напротив, в движениях Цзюнь У ощущалась – забота? желание? мягкость? – и это ощущалось совершенно невозможным и неправильным.       И посреди этих странных, древних предметов, что составляли убранство комнаты, Цзюнь У брал его, двигаясь в нем бережно и плавно. Явно сдерживая себя – ведь Ши Уду знал, как никто другой знал, что Цзюнь У нравится брать его совсем иначе, не так, и двигаться резкими, нетерпеливыми толчками, ничуть не церемонясь и не заботясь о том, что ощущает Ши Уду, и чего хотелось бы ему самому.       И то, как Цзюнь У подавался вперед, целуя его, тоже вовсе не походило на те грубые поцелуи, полные похоти и желания обладать, от которых оставались следы на коже и губах, от которых невозможно было избавиться. И которые напоминали Ши Уду выцветающими от синеватого к бледно-серому ссадинами о том, что ему придется подчиняться чему угодно, что только пожелает получить от него Цзюнь У.       Нет, эти поцелуи получались вовсе не такими. Они были долгими, глубокими, и оставляли после себя не следы и ссадины, а странное ощущение близости. Такой, что бывает у тех, кто знаком давно, глубоко, так, что не остается ни расстояния, ни лжи. И вовсе не вынужден делить постель, утонув в запретных тенях прошлого, совершив то, за что приходится расплачиваться самым неприемлемым из возможных способов. Их слюна смешивалась, стекала, оставляя влажные дорожки в уголках губ Ши Уду, делала их поцелуи еще более влажными, еще более непристойными, чем можно было себе представить и чем те, к которым привык Ши Уду.       И всякий раз, когда губы Цзюнь У накрывали его губы, Ши Уду ощущал терпкий, травянистый вкус чая, что выбрал для себя Цзюнь У в той чайной, и сладкий, сахарный вкус фруктов в карамели, что они разделили. И поверх него, поверх сладости и пряной, теплой терпкости – как разливается глубоко внутри горечь снадобья, что должно было открыть истинный облик того, кто называет себя Императором Небес.       Их ауры – прозрачная вода и усыпанный снегом лед – смешивались, сплетались, подобно глубинным течениям. И это должно было позволить узнать, должно было высветить истину во всем ее неприглядном виде. Если Ши Уду не ошибся. Если. Ведь если он все же ошибся, все же понял что-то не так, неправильно догадался совсем не о том, излишне поглощенный своими догадками, то ничего не произойдет и ничего не изменится.       О том варианте, что произойдет, если Цзюнь У каким-то невероятным способом узнает про снадобье, Ши Уду предпочел не думать.       Они излились почти одновременно – и нескольких бесконечно долгих, невозможных мгновений ничего не происходило. Лишь измятые покрывала, упавшие на пол, разбросанные в беспорядке одежды, и то, как непривычно плавно отстранился Цзюнь У, устроившись рядом на кровати. И даже не думая и не собираясь ни возвращаться к бесчисленным делам сам, как делал многие разы до этого, ни произнося скучным, непроницаемым тоном, что он более не задерживает Ши Уду, едва получив удовлетворение тела и то, что их связывало.       И Ши Уду оставалось лишь ждать, охваченным сомнениями и невозможностью происходящего.       Ши Уду закусил губу в недоумении и уже начал думать, что все же допустил ошибку, что все же перепутал ложь и истину, когда облик Цзюнь У начал истаивать, неуловимо меняться, подобно зыбкому, речному туману. Тонкие черты его лица скрыла маска скорби и радости, и одежды – белые, истрепавшиеся, столь непохожие на изящно украшенные одежды Императора Небес - закрыли собой пышное золото, и прозрачные камни, и хищно скалящихся драконов доспеха. И аура исказилась, выцвела, залив все вокруг темнотой, и льдом, и размытыми, холодными тенями.       И сумрачное, темное торжество затопило Ши Уду полностью.       Не ошибся.       Не совершил то, за что пришлось бы расплатиться их договоренностью, и божественной аурой, и веером, чьи звенья подобны ледяной воде северных морей.       Все же Непревзойденный.       Все же Безликий Бай.       Цзюнь У не сразу понял, не сразу догадался, что произошло – а поняв, принялся хохотать, как безумный, и даже не думал останавливаться. И в этом смехе не было ни тени веселья, ни тени величия или превосходства, ни тени мнимой досады. Лишь бесконечная пустота. И, так и продолжая смеяться, Цзюнь У произнес сквозь этот безрадостный смех:       - Значит, все же догадался? Все же заметил, что что-то не то?       И Ши Уду вместо ответа подался вперед, сдернул с Цзюнь У маску и отбросил ее в сторону.