Глава 53
8 ноября 2023 г. в 18:36
Оставшись один, Цзюнь У долго, слишком долго вглядывался в рассыпающуюся серебристыми отсветами, льдистую поверхность меча, что оставил Ши Уду. Его лицо, отражающееся в водной поверхности лезвия, ему самому казалось одновременно знакомым и незнакомым, так, словно не принадлежало ему, словно этот облик стерся и выцвел за все эти бесчисленные годы. И сложно было сказать, в каком из обликов больше его, настоящего, а не этих лживых обличий которые так давно и так надежно скрывали его истинное лицо.
Эти шрамы и эти седые пряди – Ши Уду не выказал ни удивления, ни отвращения, когда сдернул с него маску, явив этот давно забытый облик. Казалось, его не тревожили ни столь некрасиво, неправильно исказившиеся черты внешности, ни прошлое Цзюнь У, ни то, кем он оказался на самом деле. Его интересовала лишь возможность более не следовать их договоренности, более не подчиняться желаниям Цзюнь У и более не опасаться за тех, кто ему близок. О себе Ши Уду не думал вообще, и не боялся ничего из того, что у любого другого вызвало бы несдерживаемую, зябкую дрожь и ледяной, неосознаваемый страх.
Для Ши Уду не существовало разницы между утонченным, окутанным золотом и величием Императором Небес и демоном, чья сила была способна разрушить государства и обратить в пыль города.
Цзюнь У усмехнулся подобным мыслям, а после медленно, словно сомневаясь, опустился на ковры и поднял откинутые Ши Уду серьги и шпильку, спрятал их в ладонях. Тончайшей работы шелк и светлое золото струились сквозь пальцы, подобно водным потокам. И почему-то ощущались неожиданно теплыми, нагретыми, словно в отсветах солнца. Словно сохранили в себе тепло Ши Уду и его ощущение – прозрачной, усыпанный туманной дымкой воды и речных потоков с едва истаявшими снегами.
И эта вода и это тепло отзывались глубоко внутри Цзюнь У давно забытым, совершенно невозможным, болезненным ощущением. И он смотрел и смотрел на переплетение шелка и золота в своих ладонях, не желая ни отводить взгляд, ни выпускать из рук эти серьги и эту шпильку, что вернули ему столь небрежно и столь насмешливо. Ковры ощущались жесткими и шероховатыми, но он так и остался на них в глубокой задумчивости, не желая ни подниматься, ни возвращаться к делам, ни принимать обратно свой облик Императора Небес.
Он должен был испытывать досаду, ярость, ненависть.
Все то, что было так ему свойственно и составляло его сущность.
Но вместо этого, вместо всего того, что он привык ощущать, он ощущал совсем иное – и это казалось совершенно невозможным и оттого еще более неправильным, еще более ненужным.
А он-то думал, был уверен без всяких сомнений, что все подобные эмоции давно остались в прошлом. В его прошлом, что поглотили жаркие потоки лавы Тунлу и бесконечная, ничем не сдерживаемая темнота. И как когда-то давно, так давно, словно это вовсе и не с ним происходило, он ощущал ту же болезненную пустоту, когда от него отвернулись те, кто обещали всегда быть с ним и на его стороне.
Нет, Ши Уду, конечно, не обещал ему ничего подобного. Напротив, их связь изначально оказалась вынужденной и порочной, такой, что не предполагала пылких признаний и клятв в вечной верности. Такой, что кто-то вновь сказал бы ему, что никогда его не оставит. Ему вполне хватало того, что они делили – постельные утехи, полные непристойного вожделения и несдерживаемых стонов. Редкие, неспешные разговоры, в которых никто не пытается казаться тем, чем не является и никогда не будет. Тренировки с оружием, хотя и оружие Ши Уду составляли ледяные, водные потоки, а не сталь хищно изогнутых лезвий.
Все так, все было именно так и никак иначе. Так почему же тогда его никак не отпускает, не желает отпустить это необъяснимое, болезненное ощущение.
Это злило.
Это тревожило.
Это вынуждало его сомневаться в самом себе впервые за бесчисленное множество лет.
И самым смешным, самым нелепым, самым глупым было то, что Ши Уду исполнил бы это обещание – никогда не оставлять его - если бы дал его.
Из всех людей он исполнил бы.
Это Цзюнь У знал наверняка.
И это знание ранило не хуже тех мечей, которыми пронзали его недовольные последователи, когда он был низвергнут.
Перед ним словно вновь, словно наяву разворачивалась та картина – чужая ярость, чужое недовольство, чужое разочарование – обратившиеся против него сотнями острых лезвий и несдерживаемых проклятий, на которые не скупились те, кто совсем еще недавно почитали его и поклонялись ему, и зажигали терпко пахнущие благовония в пышно отделанных золотом храмах посреди богатых подношений.
И все бы ничего – он привык и к этой обжигающе ледяной чужой ненависти, и к этим острым, стремительным лезвиям и к разрушенным, сожженным храмам, что высились жалкими обломками вместо некогда пышного убранства. И что почитать его пришло бы в голову разве что сумасшедшему. Вот только однажды его противником оказался не простой человек, не из тех, что могли ранить, могли пронзить насквозь ядовито острыми лезвиями, но не могли причинить серьезного вреда. Не могли убить. Подобное его тело божества могло выдержать, по-прежнему могло выдержать.
Но в тот раз все оказалось иначе. Невесомые, выверенные движения, меч – серебристое, тонкое лезвие, что, казалось, разливалось водными потоками, холодными и прозрачными – этот человек был заклинателем, не меньше. Причем заклинателем весьма искусным – и в этом Цзюнь У пришлось убедиться самому, когда рассыпающий водные брызги клинок пронзил его так, как никогда раньше, как ни разу не удавалось тем, с кем ему доводилось сражаться и будучи наследным принцем государства Уюн, и будучи Богом Войны в Небесных чертогах, и будучи низвергнутым, почти обычным человеком.
Наверно, он слишком ослабел, столь долго обходясь без последователей, без божественной ауры, без привычной духовной силы, что лилась, подобно истаявшим льдам.
Наверно, этот заклинатель и в самом деле был искусен в сражениях и хорош во владении мечом.
Наверно, он всего лишь отвык за эти бесчисленные годы, что кто-то способен превзойти его в поединке и во владении оружием, и в иных возможностях.
Но то, что это лезвие пронзило его полностью, без остатка, он понял сразу. И что на этот раз его не спасет ни тело божества, ни почти истаявшие духовные силы, ни жалкие остатки божественной ауры. Это лезвие убило его – и это он тоже понимал предельно четко, предельно безнадежно.
Усилием воли он выдернул пронзивший его меч – и сумел, все же как-то сумел пронзить своего невольного противника в ответ. Тот пошатнулся, неверяще глядя на свой собственный клинок, и начал оседать на землю, так, словно и предположить не мог, чем все обернется, чем может стать для него подобный поединок. И сумрачное торжество затопило Цзюнь У на одно мимолетное, едва уловимое мгновение. И схлынуло столь же мгновенно, растаяв без остатка.
Да, ему удался этот выпад как никогда раньше.
Вот только все это больше не имело никакого значения.
Они стояли друг напротив друга на самом краю озера, полного затхлой, застоявшейся воды, заросшего влажной ряской и водными травами – и в следующее мгновение эта вода охватила его. Охватила, когда Цзюнь У, покачнувшись, так и продолжая стискивать меч, убивший его, в ладонях, погрузился в эту ядовитую, столь охотно разливающуюся перед ним воду. Он тонул в этой затхлой воде – и понимал, что для него не будет дороги обратно. Что он больше никогда не будет ни человеком, ни божеством. Что зыбкая глубина и призрачные огни в ней – это все, что ему осталось, все, что отныне будет составлять его сущность и его стремления.
Не божество.
Не человек.
Демон.
И от осознания этого хотелось одновременно болезненно кривиться и безудержно хохотать.
Значит, можно больше не сдерживаться.
Значит, можно даже не пытаться быть справедливым, честным и величественным, как подобает божеству.
Значит, можно сполна отыграться за все то, что ему выпало, за все эти лезвия, и разрушенные храмы, и слова проклятий, что так охотно бросали ему в спину.
Меч, убивший его, превративший его в демона, Цзюнь У забрал себе. Как напоминание о случившемся тогда, многие годы назад. Как что-то, что оказалось сильнее него – и изменило его полностью. И как еще одно необычное оружие, что в невероятном множестве принадлежало ему и холодно поблескивало, рассыпая яркие искры в его оружейной.
И в это мгновение этот меч все так же льдисто поблескивал на низком столике, там, куда столь – неожиданно – бережно опустил его Ши Уду, перед тем, как уйти.
Цзюнь У усмехнулся, не в силах отвести взгляд от серебристого, холодного лезвия, вновь невольно касаясь шрамов и возводя в памяти эту ядовитую, затхлую воду так, что почти наяву ощущал, как она вновь захлестывает его, затапливает, забирает на самое дно. Вода, столь не похожая на те северные, прозрачные потоки, которые подчинялись Ши Уду, и столь охотно отзывались на его настроение, и его эмоции, и его вожделение, пусть и вынужденное, невольное.
И он, глубоко задумавшись, медленно-медленно гладил светлое, такое теплое золото на серьгах в своих ладонях, перебирал рассыпающийся шелк нитей, касался прозрачных, призрачно поблескивающих в полумраке комнаты камней на шпильке - и даже не осознавал этого. Даже не понимал, что он делает, и сколько времени прошло с того мгновения, как ушел Ши Уду, и что он так и не принял обратно облик Императора Небес, такой лживый и такой давний.
Нет, конечно, он удержал свою маску, маску, что заменила ему и черты лица, и истинный облик, пусть и та маска, что имела воплощение, оказалась сброшена. Он не позволил Ши Уду понять ничего из того, что охватило его в то мгновение, что разделило их, и их связь, и все то, что им принадлежало. Он смотрел все так же насмешливо и так же непристойно касался лица Ши Уду, его горла, его растрепавшихся прядей, которые так хотелось поправить, так хотелось почувствовать их в своих ладонях, накрыть губами, ощутив их струящуюся прохладу.
Вот только ощущал он при этом вовсе не вожделение, вовсе не желание подчинить и заставить поддаться своей похоти. Вовсе не это.
И именно это невозможное ощущение каким-то непостижимым образом не позволяло ему сбросить все свои маски без остатка. Не позволяло полностью утонуть в этом безумии, что разливалось глубоко внутри него потоками лавы, сумрачными и обжигающими. Что нашептывало ему прямо на ухо, что можно раскрыть себя, можно больше не таиться и не облекаться мнимым величием и лживой добродетельностью, а разрушить Небесные чертоги вновь, как тогда, многие годы назад. Разрушить их, превратив в пыль – и на костях всех этих бесполезных, бессмысленных существ, что возомнили себя божествами, возвести новые.
И вновь обернуться Императором Небес.
И это невозможное, неназываемое ощущение слишком напоминало безумие – другое безумие. Куда более глубокое и темное, нежели то, что он творил в павших государствах и разрушенных Небесных чертогах. Нежели все то, что он совершал раньше и чему поддавался раньше.
И у этого безумия было название. Название, что он никогда не решился бы произнести вслух. Не решился бы обозначить даже для самого себя. Не решился бы облечь в слова то, что разливалось глубоко внутри, скрытое и невозможное.
Вот только он не привык отступаться. И никогда не отступался раньше. И не собирался отступаться и в этот раз.
Да, Ши Уду узнал, кто он на самом деле – и их договоренность рассыпалась в пыль, выцветшая и ненужная. Вот только Ши Уду не знал, даже не догадывался, даже предположить не мог, что под отстраненным и замкнутым обликом Повелителя Земли, под обликом так называемого близкого друга его брата, под обликом скучного и ничем не примечательного божества, скрывается такой же демон, Непревзойденный, опасный и яростный, подобно звеньям его костяного хлыста.
И не просто демон, а тот, чью судьбу менял Ши Уду с судьбой своего брата, тот, кто утонул в хищной, ледяной воде Заклинания смены судеб, тот, кто поддался темноте, и теням, и ядовитым волнам.
И этот демон откуда-то знал про смену судеб.
И в этом не было никаких сомнений.
То, каким жадным, каким невозможно довольным взглядом он впивался в Ши Уду на Празднике Середины осени, когда Цзюнь У позволил себе чуть больше непристойной близости прямо при всех. Капли тягучей, прозрачно-золотистой карамели таяли на губах Ши Уду, стекали каплями по щеке – и этот демон ловил каждое едва заметное движение, каждый теплый, чуть липковатый след, что оставляла карамель на коже Ши Уду, что нарушала его привычную сдержанность и безупречность. Этот демон не отводил свой сумрачный, золотистый взгляд, когда Цзюнь У зарывался пальцами в волосы Ши Уду, тянул его пряди к себе, грубовато и несдержанно. Этот демон даже не пытался скрыть свое невыразимое, ни с чем не сравнимое удовольствие, когда Цзюнь У вынуждал Ши Уду подчиняться, следовать своему вожделению и своим темным желаниям.
Это невозможно было не заметить или понять как-то иначе.
И после, когда Цзюнь У разделил близость с Ши Уду на горячих источниках, посреди этого теплого, полупрозрачного пара, окутывающего все вокруг, посреди этой сонной, лениво накатывающей на нагретые камни воды и отсвечивающих неярким серебром, ниспадающих ветвей ив, этот демон тоже не скрывал своего вожделения. Впивался взглядом в проклятую кангу, охватывающую горло Ши Уду темным, ледяным металлом. В те выцветающие от темно-синего к бледно-серому следы и ссадины, что расцвечивали его кожу, что подчеркивали эту вынужденность их связи. В ту растерянность и неловкость, охватившие его, когда Ши Уду ощутил, как истаяли его духовные силы, поглощенные тонкой полоской металла у него на горле.
Это нескрываемое искушение невозможно было принять за что-то иное.
Но опаснее всего оказалось то, что тот демон готов был разделить сражение с Ши Уду немедленно, не дожидаясь ни подходящего момента, ни удобной обстановки, ни Небесного испытания, когда духовные силы хрупки и нестабильны. Слова Ши Уду, едкие и колкие, разливались подобно темной, ледяной воде. И этот демон слушал их – и вытягивал свой костяной хлыст из рукава. Слушал их – и стискивал острые, зазубренные звенья хлыста так, что они вонзались в его ладони, оставляли грубые, глубокие следы, пронзали его же самого. Слушал их – и давняя ненависть поднималась в нем штормовыми волнами.
Тогда Цзюнь У намеренно оказался между ними, разделил их, не позволив этому демону получить то, чего он так хотел, чего желал так жадно и так безнадежно.
Но вот успеет ли он в следующий раз?
И все же – кто ему рассказал?
Глупо было бы отрицать – изначально Цзюнь У и сам собирался рассказать этому демону о смене судеб и о том, сколь темное и запретное заклинание использовал Ши Уду. Заклинание, что больше подошло бы демону, а не божеству. Собирался рассказать, лениво и неспешно, когда Ши Уду наскучил бы ему, и удовольствие от их постельных утех выцвело бы и поблекло, а близость и подчинение перестали бы вызывать возбуждение и вожделение.
Собирался.
Вот только так и не рассказал.
И даже мысли такой более не допускал.
Поскольку все обернулось вовсе не тем, что предполагал Цзюнь У. Вовсе не тем, о чем он думал, с предвкушающей усмешкой начитывая своим помощникам слова того давнего, самого первого приглашения, что получил Ши Уду. Вовсе не тем, чем он был уверен может обернуться подобная связь и подобная вынужденность.
Он просчитался – и просчитался глубоко, непозволительно глубоко - и никак не мог понять, в чем.
Конечно, Цзюнь У рассыпал для Ши Уду полунамеки о том, кем на самом деле является Повелитель Земли. Но эти полунамеки были слишком неверными, слишком зыбкими, чтобы Ши Уду мог узнать истину без сомнений, чтобы он мог догадаться, что в его окружении таится не один Непревзойденный демон, а сразу двое. Что не только его любовник скрывает свой истинный облик, но и его враг.
А, значит, стоило попробовать явиться к Ши Уду во дворец и поговорить, раскрыв давние тайны.
Согласится ли Ши Уду его выслушать?
Согласится ли откинуть серебристые, полупрозрачные занавеси, скрывающие его спальню в полумраке?
Согласится ли вновь разделить время, проведенное вместе?
Попробовать стоило.
Пусть даже это и станет иным, не таким, как раньше, как то, что их связывало раньше.
Нечитаемая усмешка тронула его искусанные, потрескавшиеся губы, и Цзюнь У, медленно, словно сомневаясь, словно слишком глубоко задумавшись, надел окутанные теплом серьги, что стискивал в ладонях, и собрал свои растрепавшиеся, ниспадающие на плечи пряди такой же шпилькой.