Лед над водой и глубже

      Дверь в комнату, что скрывала за собой Повелителя Земли – истинного Повелителя Земли – высилась перед Хэ Сюанем непреодолимой громадой, такой, словно он и сам не мог совершить этот шаг отделяющий – все еще отделяющий – его от принятия решений. Он так и не решил, что собирается сделать с Повелителем Земли, и застыл возле плотно закрытой двери, как если бы это обыденное действие позволило ему все же понять, что будет верно, а что нет, и как ему лучше поступить – утонуть в темноте без остатка, закрыв ею все те жалкие остатки света, что в нем еще оставались, или поддаться той своей части, что когда-то направляла его, как человека, самого обычного человека, что спешит с учебы к своей семье, аккуратно вычерчивает формулы заданий и предпочитает сладкое любой другой еде, особенно фрукты в карамели, хотя никогда этого не показывает.       Костяной хлыст словно сам скользнул ему в ладонь, развернувшись, подобно неведомым рыбам, чьи острые, призрачные кости отсвечивают синеватыми бликами посреди воды. Звенья зашелестели – хищно, едва уловимо – и Хэ Сюань распахнул дверь, так и не зная даже сам, что сделает в следующее мгновение.       И остановился в невозможном удивлении.       Комната, в которой долгие годы был заперт Повелитель Земли, комната, что стала его жилищем, жалким подобием пышно отделанного золотом дворца, что полагался ему, как божеству, комната, чья обстановка была совсем простой, неприметной, если не сказать ветхой – эта комната оказалась пуста. Как если бы никакого Повелителя Земли и вовсе никогда не существовало, как если бы Хэ Сюань придумал его сам и только сам, в своих зыбких, истаивающих снах. Как если бы все это оказалось его выдумкой, и его ложью, и всем тем, что скрывают речные туманы, серебристые и призрачные.       Он оглядывался, медленно и недоуменно, и хмурился, не представляя, где прогадал и позволил то, что нельзя было позволять. И сероватые, окутанные сыростью обломки камней, осыпавшиеся от разрушенной стены, стали ему подтверждением, что он забрал то, что ему никогда не принадлежало. И то, на что он никогда не имел права. Осколки камней, что источали ненависть не меньше, чем Повелитель Земли, когда Хэ Сюань нехотя обращался к нему. Когда Хэ Сюань заставлял его создавать артефакты. Когда Хэ Сюань заставлял его набрасывать заклинания, что подчинялись ему и только ему.       Повелителю Земли все же удалось выбраться из Чертога Сумрачных вод.       Его ярость, его злость, были почти ощутимыми, почти материальными, когда он рассерженно откинул все эти бесполезные обломки, осыпав их мелкой пылью своим хлыстом.       Камни не обмануть – в отличие от божеств, и от людей, и от демонов.       И камни признали своего истинного Повелителя.       И подчинились ему.       И позволили сбежать.       И никогда не послушались бы Хэ Сюаня.       Стоило ли пытаться отыскать Повелителя Земли? Хэ Сюань медленно, словно сомневаясь, опустился на измятые, совсем простые ковры, что не шелестели ни шелковыми подвесками, ни серебром отделки, ни ниспадающими лентами, что казались туманом, отразившимся в воде. И задумчиво коснулся такого же простого, крохотного стола, что был частью неприметной обстановки в комнате Повелителя Земли.       Он все равно раскрыл себя, как демона, как Непревзойденного, как того, кто облекается ложью, и тенями, и темнотой. И он сделал с Ши Уду все то, что так давно хотел сделать. И у него не осталось ни единой причины пытаться отыскать Повелителя Земли, пытаться вернуть его в эту ненавистную ему комнату, пытаться заставлять его, забирать духовные силы, грубо стискивать его запястья, если заклинания не получались такими, как ему требовалось, и не хотели подчиняться его набросанным линиям и иероглифам.       И чаша на столе – редкой работы, тончайшего фарфора - таким ярким контрастом отсвечивающая богатством посреди всей этой бедности. Чаша, наполненная вином, которое так и не захотел попробовать Повелитель Земли – только скривился презрительно, когда Хэ Сюань предложил ему это подношение. Чаша так и притягивала к себе внимание, и Хэ Сюань, чуть помедлив, поднял ее, коснувшись тихо зазвеневшего фарфора. Поднес к губам, с удовольствием ощущая терпкий, насыщенный аромат – фруктов, нагретых солнцем, свежей зелени, сладкой, подтаявшей карамели - усмехнулся, и отпил, пробуя. * * *       Море, казалось, поддавалось гневу того, кому отвечало, и шторм словно имел вовсе не обыденное значение. Ледяные волны обрушивались на берег, затапливали его, раскидывая сероватый песок, и перепутавшиеся водоросли, и мелкие, тусклые камешки. И казалось, что это море и само похоже на огромного, костяного дракона, охваченного яростью, на одного из тех драконов, с которыми временами играл этот демон. Хотя чаще использовал их для своих тайных дел и передвижения, стремясь не раскрывать себя. И никто не догадывался.       Мин И коснулся ладонью волн, накатывающих на берег – и в следующее мгновение отдернул ее, обжегшись льдом и темнотой. Из тех обрывков разговоров – сумрачных, зыбких - что доносились до него, когда к этому демону приходил кто-то, чей голос звучал то серьезно, то вкрадчиво, то насмешливо, он знал, что море, скрывающее его от других, заковано в проклятие. И что это проклятие не позволит никому ни приблизиться к острову, ни заметить его, если того не пожалеет этот демон.       Но только коснувшись этой проклятой воды, он ощутил полностью все то, о чем говорилось – его духовных сил едва хватало на то, чтобы хоть как-то выбраться из чертога и дойти до берега, но даже он с этой изменчивой, искаженной, чуждой аурой, столь не похожей на ауру истинного божества, чувствовал и темноту, и опасность, и невозможность, что исходила от этих волн.       - Значит, вода не подходит, - тихо-тихо, едва уловимо произнес он для самого себя – и сам удивился, каким же уставшим и почти неслышным звучит его голос. Он и забыл, когда ему доводилось с кем-то разговаривать – разговаривать, а не бросать фразы, короткие и колкие, подобно стали лезвий, и не откликаться, холодно и грубовато, когда этот демон чего-то хотел от него, требовал, настаивал.       Мин И почти не ощущал себя, своих духовных сил, своей ауры, и все вокруг рассыпалось и истаивало, словно в ядовитом, густом тумане, но он заставил себя собраться на том единственном, что было по-настоящему важно.       Он не мог воспользоваться морем, чтобы сбежать из владений этого демона – скованная проклятием вода не пропустила бы, не позволила бы ему облечься прозрачным холодом, и костяные драконы, чьи зазубренные кости острее клинков и прочнее стали, пронзили бы его этими костями, если бы он только осмелился поддаться не своей стихии.       Он не мог воспользоваться Заклинанием перемещения – в этих проклятых землях, затянутых сероватым туманом, пронизанных водой крохотных рек, застоявшейся и затхлой, только этот демон мог использовать подобные заклинания.       Он мог бы попытаться использовать Знак дракона, как единственную оставшуюся ему возможность, как единственный оставшийся призыв о помощи, как единственное, что позволило бы ему вырваться из ядовитых костей этого демона и стать тем, кем ему было предназначено изначально, стать божеством, что сможет помогать людям в том, в чем он помогал им и будучи обычным человеком, простым и неприметным.       Вот только Знак дракона истратит все его духовные силы без остатка, так, что их не хватит не только на бегство, но и на то, чтобы даже просто укрыться от этого демона, если он начнет его искать. А в том, что его будут искать, Мин И ничуть не сомневался – не для того этот демон похитил его, долгие, невозможно долгие годы скрывал в своем чертоге, забирая все духовные силы, забирая все его умения, забирая его судьбу, судьбу божества, чтобы после просто позволить ему сбежать. Нет. Совершенно точно нет.       К тому же, он не был уверен, откликнется ли хоть кто-то из Небесных чертогов на эту отчаянную просьбу о помощи – из чужих разговоров, что велись в этих сумрачных владениях, Мин И знал, что большинство божеств совсем не столь добродетельны и достойны, как могло казаться обычным людям, что зажигали благовония, оставляли подношения и осыпали золотыми слитками тех, кто, как они думали, всегда отзовутся и всегда защитят.       Вовсе нет.       Большинство божеств были сосредоточены лишь на самих себе и своем лживом великолепии. И добродетель их волновала лишь как возможность возвыситься еще больше и окутаться лицемерным величием.       И было бы глупо, до невозможности глупо рассчитывать на то, что они откликнутся на его призыв, хотя и будут знать, что этот призыв означает.       Но вот то заклинание… Вот то заклинание, придуманное им же самим, придуманное для свершений темных и недостойных, совсем не таких, что он представлял себе, проходя через Небесное испытание, ощущая, как осыпаются повсюду обломки камней и разламывается земля, пожалуй, можно было попробовать.       Он оглянулся – осторожно, боязливо – и сам на себя разозлился за этот страх. За все эти бесчисленные годы он ни разу не терял желания выбраться из этих проклятых владений проклятого демона, и чем сильнее пылало в нем это желание, тем большим ощущался давний, затаившийся страх. Страх, что эти темные волны, и эти затхлые ручьи, и этот ядовитый туман не выпустят его из своих оков.       И все же он заставил себя опуститься на сероватый, мелкий песок – и провел по нему ладонями, ощущая холодную, зябкую россыпь под пальцами. А после принялся выводить линии заклинания – поначалу медленно, неуверенно, но с каждым иероглифом, с каждым символом все более выверено и четко.       И, когда до него донесся яростный плеск волн, их ледяной шепот и их почти ощутимое недоумение, он впервые за бесконечно долгое время позволил себе короткую, едва заметную усмешку. * * *       Разломанные, ставшие бесполезными кости водного дракона осыпались повсюду острыми обломками, и шторм обрушивал волны со всей своей яростью, когда Цзюнь У подхватил Ши Уду на руки – как-то само собой, неосознанно, так, как он никогда не стал бы делать – зачем? – но почему-то сделал. И вовремя – демоническая аура, да еще и водного демона, действовала на Ши Уду не хуже любого, самого запретного яда, и его духовные силы несравнимо больше походили на духовные силы демона, чем божества, когда Цзюнь У ощутил чужое ускользающее тепло под ладонями и стиснул в руках измятые, полностью вымокшие одежды.       Он опустился на сероватый песок берега все так же сжимая в руках Ши Уду, и вгляделся в его лицо – одновременно такое знакомое и незнакомое, как если бы этому демону удалось исполнить давно задуманное, удалось достичь того, чего он желал с такой страстью, темной и запутанной. По его худому лицу истаивали тени, его растрепавшиеся пряди падали на глаза, и ни слова, ни прикосновения не заставили его отозваться или хоть как-то показать, что его аура осталась его аурой. Ши Уду словно тонул в чужой проклятой воде – и никак не мог из нее выбраться, никак не мог откинуть всю эту темноту, и ядовитых рыб, и тени, что затягивают на самое дно.       Ему так давно, так невозможно давно не приходилось делать такого неопределенного выбора – и Цзюнь У замешкался на мгновение, застыл в своем противоречии, пытаясь решить, что важно, а что нет. Что ему нужно – а что нет. И как он может не знать единственного ответа на этот вопрос.       Он коснулся меча – темная, пронизанная сумрачными отблесками сталь отозвалась ледяным холодом даже так, даже запрятанная в ножны, подсказывая, нашептывания о сражении и о том, что Цзюнь У всегда предпочитал эту темноту – и медленно, не веря самому себе, отвел ладонь.       Или сражение – или Ши Уду. И можно было придумать тысячи нелепых слов и бессмысленных объяснений, можно было облечься добродетелью и величием Императора Небес – но истина звучала куда более просто и неприглядно.       И в следующее мгновение Цзюнь У почувствовал, как чьи-то – чьи-то? – ладони ложатся ему на плечи, как стискивают их – собственнически, жестко, уверенно. И как темная усмешка касается чужих губ – невидимая, скрытая под маской скорби и радости, но куда более реальная, чем все, что его окружало, чем все, что составляло его действительность.       И услышал вкрадчивый, насмешливый шепот прямо на ухо:       - И долго ты еще собираешься сомневаться?