Лед над водой и глубже

      Светлый металл под ладонями Ши Уду отзывался насмешливым звоном, когда Цзюнь У говорил все это. Когда он подсказывал, что придется выбирать, обернуться призрачным огоньком – или снова – что? Стать его любовником? Сжечь все храмы, отказаться от своей божественности, накрыть все золотые слитки штормовыми волнами? Или – что? Что еще можно от него получить такое, что Цзюнь У не получил? Когда намекал, что расплачиваться за свою давнюю тайну – и свое воплощение – Ши Уду придется бесконечно долго. Так, что и не расплатиться.       - И, чтобы ты не сомневался в моих словах, и не думал, что сможешь обойтись и без этих оков, - усмешка, что мелькала на губах Цзюнь У, обернулась хищной темнотой, когда он намеренно медленно расстегнул застежки, распутал шнурки и открыл ворот своих одежд, отведя в стороны золотистый шелк, расшитый тончайшими нитями, невесомыми и изящными.       На его горле поблескивала светлым серебром точно такая же полоса металла, как и у Ши Уду. И это означало только то, что они и в самом деле оказались связаны столь тесно, столь прочно и столь невозможно, что, если Ши Уду хочет остаться самим собой, то ему придется разделять это с Цзюнь У. И что бы он ни делал, с кем бы ни оказывался вместе, и какой бы воде не позволял окутывать себя – он всегда будет чувствовать присутствие Цзюнь У. Знать о Цзюнь У. И воспринимать ауру Цзюнь У как свою собственную.       И это связывало их невозможно больше и прочнее, чем даже то, когда Ши Уду был его любовником, и позволял брать себя посреди этого золота и величественной роскоши комнаты Императора Небес.       - Эти полосы металла связаны один с другим, - посчитал необходимым пояснить Цзюнь У, поскольку – и Ши Уду в этом ничуть не сомневался – то смешение эмоций, что отразилось у него на лице, подсказывало, что он не представляет – не хочет представлять – как эта связь проявляется, и что она дает им обоим. – Похоже на проклятые оковы, - и этими словами, и намекающим молчанием после них, Цзюнь У выверено заставил Ши Уду вспомнить ту проклятую окову, что сковывала его горло на горячих источниках, и близость – темную, непристойную, извращенную - что они разделили с Цзюнь У.       И, полностью насладившись эмоциями Ши Уду, произнес:       - Но смысл и значение у этого металла совершенно другое. Он не запечатывает духовные силы и не искажает их, а, наоборот, передает. И ты будешь чувствовать мое присутствие и мою ауру – а все другие – нет. Так что решай, хочешь ли ты испробовать то, что приходится испробовать призрачным огонькам.       - И как ты себе представляешь того, кто хотел бы обернуться призрачным огоньком? – в тоне Ши Уду звучала насмешка, но за этой насмешкой он пытался скрыть все свои сомнения, всю свою ярость и все свои мысли, зыбкие и тревожные.       И ответная усмешка Цзюнь У была такой яркой, такой выразительной и такой хищной, что говорила ярче любых слов и любых действий – Цзюнь У был уверен, что Ши Уду согласится на любые условия. Что бы он ни приказал делать. О чем бы ни попросил. И какие бы извращенные постельные утехи не пришлось бы с ним разделить.       И Ши Уду не стал отказывать себе в удовольствии рассеять эту уверенность, и обернуть ее в ничто, подобно тому, как истаивает и блекнет туманная дымка над реками, когда лучи солнца опускаются на их воду.       - Если ты хочешь хоть что-то получить за это, - и он с нечитаемым видом провел ладонью по металлу у себя на горле. – То я отказываюсь, - его слова звучали жестко, уверенно, так, что вся насмешливость Цзюнь У истаяла, превратилась в недоумение, как если бы он не догадывался и представить не мог, что кто-то может отказаться от всего, только чтобы не подчиняться больше тому, чему не хотел подчиняться. – Мне это не нужно. И я не собираюсь делать то, что не хочу делать.       Одежды Цзюнь У, что были на нем, чувствовались неправильными, неудобными, ему не принадлежащими, и Ши Уду неосознанно поправлял слишком длинные рукава, пытался застегнуть плотнее слишком свободный ворот, и с неудовольствием касался золотистой отделки, что не принадлежала к тем оттенкам, в которые привык одеваться он, и казалась излишне яркой. И, хотя эти одежды стоили дороже, чем дворцы некоторых божеств, вся эта роскошь, и все это золото, и вся эта мнимая добродетель Императора Небес, была ему совсем ни к чему. И он никогда не думал о том, чтобы получить себе что-то подобное, и обладать тем, чего не сам добился. И о чем не думал.       - И что же, ты согласишься так просто развоплотиться? И перестать быть тем, кем ты являешься? И откинешь все то, что тебе принадлежит? – Цзюнь У опустился возле него, и в его темных, почти без отсветов других оттенков глазах отразилось невозможное удивление, подобно тому, как призрачно отражается берег в воде моря.       Он не стал принимать облик Безликого Бая, хотя и предпочитал разговаривать с Ши Уду почему-то в этом облике, как если бы этот облик, облик демона, облик Непревзойденного, был для него чем-то важен. Важнее облика Императора Небес. Но, похоже, чужое любопытство вряд ли бы сдержали тонкие, золотистые занавеси и полу-прикрытые двери, и делать то, что выдало бы его, Цзюнь У все же не хотел, хотя и некоторые его поступки сложно было назвать последовательными и правильными.       Ладони Цзюнь У на его плече чувствовались столь неприятно знакомыми, что Ши Уду только усилием воли никак не показал всего своего неприятия, и ничто в его облике не выдало бы его напряженной скованности всякий раз, когда Цзюнь У касался его так, как касался при близости. Но они не делили близость, и Цзюнь У просто поправил сползшие с его плеча одежды, что были Ши Уду велики, потянул золотистый шелк, не слишком заботливо, но и без какой-то грубости или стремления притиснуть Ши Уду плотнее, чем позволяла бы их связь, что больше не была столь близкой и непристойной.       В его движении смешалось что-то отталкивающее и что-то привычное, когда он потянулся поправить – несуществующие – серьги Ши Уду, забыв о том, что Ши Уду вернул их, и обратно не захотел бы взять ни при каких условиях. Те серьги, что были на нем, когда он – так глупо так невозможно глупо, так неправильно глупо – позволил Черному демону Черных вод завлечь себя в свои владения, рассыпались серебристыми осколками, когда кости водного дракона пронзили его, швырнув на камни.       И та пустота, что окутала ладони Цзюнь У, заставила его недовольно кривиться, и вглядываться так, словно он думал, что серьги Ши Уду просто обернулись каким-то невозможным образом недоступными для его взгляда, а не упали в его комнате на шелковые ковры, когда Ши Уду скинул их, прежде, чем уйти.       - А ты мне не веришь? И думаешь, что я лгу, что я предпочту развоплотиться? Тогда я скину эту окову немедленно, чтобы показать тебе правдивость своих слов, - и, не медля и не позволяя Цзюнь У ни произнести хоть что-то, ни показать свои сомнения, ни отдернуть его ладони от полосы металла на горле, Ши Уду обрушил свои – не свои – духовные силы на этот светлый тихо позвякивающий и окутывающий холодом, металл.       То, что произошло за этим, ощущалось сном, полузабытым и призрачным, что снится если невольно позволить себе заснуть возле озера, где таятся водные демоны что насылают сны, не отличимые от реальности. И чьи зыбкие огни завлекают далеко, так далеко, где ледяной холод водоворотов смешивается с заснеженной водой и опадающей туманной дымкой.       Цзюнь У все же не просто так был одним из сильнейших – самым сильным – Богов Войны, и не просто так владел искусством сражений – то, как он отзывался на чужие движения, таило в себе хищную стремительность и холодную вывереность, не принадлежащую больше никому ни из божеств, ни из демонов, ни из обычных людей. Он дернул Ши Уду за запястья, вывернул их, заставляя отвести ладони – и духовные силы – от полосы металла на горле. Потянул его запястья к себе - так резко, так грубо - что Ши Уду ничуть не сомневался, что он их сломает, и оставит на них выцветающие следы, что придется прятать под низко скрывающими рукавами.       Но не это ощущение накрыло Ши Уду, когда он попытался избавиться от светлого металла. Он словно снова тонул в темной, ледяной воде, и волны накрывали его и утаскивали на самое дно. И все вокруг превратилось в штормовое море, что заставило истаять и выцвести и золото, и шелк, и то великолепие, что составляло обстановку комнаты Цзюнь У. Все это поблекло и выцвело, и только море с его хищными волнами касалось Ши Уду, и так хотело оставить его себе. И эти волны ощущались так, как Ши Уду даже не представлял.       - Что ты делаешь, Уду?! – и Ши Уду никогда раньше не приходилось знать, каким одновременно стремительным и безжалостным может быть Цзюнь У – его движения были такими, что их невозможно было заметить, и жесткими, как в тех бесчисленных сражениях, в которых он побывал.       И он никогда раньше не называл Ши Уду по имени.       Так, как если бы Ши Уду не существовал для него – только то, что можно было от него получить.       И как то, что быть его любовником не означало быть хоть кем-то другим.       Недоумение, смешанное с непониманием, поднималось в нем призрачными волнами, и Ши Уду решил, что эти странные мысли окутывают его из-за нестабильности духовных сил, что захлестывали его, подобно волнам его же моря.       Ладони Цзюнь У опустились на светлый металл на его горле уверенно и жестко, и Ши Уду догадался каким-то невозможным образом, что подсказывал ему то, о чем он не мог знать, но ощущал зыбкими очертаниями – он пытается поправить окову, и не позволить Ши Уду разрушить ее.       В его неровных движениях чувствовалась досада, и, больше не пытаясь следовать правилам приличия и не церемонясь, Цзюнь У выругался – так неподобающе для Императора Небес – и навалился на Ши Уду сверху. Притиснул его к этим шелковым подушкам, и отсвечивающим золотом покрывалам, и к всей этой своей роскоши, которой был расцвечен его дворец.       И в этом не таилось ни непристойных намеков, ни нескрываемой похоти, ни стремления к близости и к подчинению – просто это давало больше доступа к металлу на горле Ши Уду, и Цзюнь У сделал то, что было сделать самым вероятным. Но для Ши Уду то, как он притискивал его, как наваливался на него и не отпускал, заставляло снова тонуть в их близости и в том, как они делили постельные утехи и развлечения, наедине и – не совсем – при всех. И Ши Уду, чувствуя эту невольную дрожь, злился на самого себя, и одергивал самого себя, не позволяя Цзюнь У понять то, что ему понимать не стоило. Тепло его тела на Ши Уду не было неприятным, и искусным он был не только в сражениях и войнах, но это было совсем не то, чего он хотел. И никогда не стало бы частью его устремлений.       - Зачем ты это делаешь? Я не поменяю свое мнение, и не стану подчиняться, - и слова звучали так же призрачно, как его мысли, когда Цзюнь У удалось поправить серебристо поблескивающий металл на его горле – и духовные силы Ши Уду перестали напоминать штормовое море, что накрывало его своими темными, ледяными волнами.       - Я еще ничего не произнес, и не предложил, а ты думаешь обо мне всякие непристойности, - Цзюнь У усмехнулся и, помедлив, насколько это было возможно без того, чтобы не подчеркнуть эти самые непристойности о нем, которые он отрицал, с некоторым неудовольствием отпустил Ши Уду. Перестал притискивать его к себе – и устроился возле, больше не пытаясь ни коснуться, ни сделать что-то такое, что возможно было бы воспринимать намекающе и пошло. – Я расскажу, что знаю – поскольку ты все равно это найдешь в тех свитках, что теснятся во дворце нашей всеведущей Лин Вэнь. Хотя перечитать их придется не то что бы мало. Но у меня есть одно условие.