Исповедь

Крестится. Влажной ладонью накрывает район сердца. Сглатывает слюну в иссохшем горле. Прокашляться бы. А еще и в груди что-то жутко щемит. Приди Святой Дух, Закрывает глаза. просвети разум мой, Натягивает прохладную цепочку на шее. Соединительные цепи неприятно тянут за волосы. Ее это раздражает, но не время думать о цепях. О волосах — тем более. чтобы я могла ясно осознать грехи мои, Прислоняет мученика к разгоряченным губам. Она почти чувствует его боль. Святую, принесенную в жертву боль. прикоснись к сердцу моему, Вдыхает сырой запах церкви. чтобы я сожалела о них, Опускает цепочку обратно. Холодная святыня послушно ложится на кожу. и улучшила жизнь свою. Поднимает глаза на громадную статую распятого Иисуса Христа, мертвенно висящего перед ней. Взгляд косит вниз, на мозаику, изображающую лицо Пантократора. В некоторых местах мозаики вставлены стеклянные пластины. Аминь. От мозаики отскакивают солнечные лучи. В одной из пластин она видит свой глаз. Кошачий зрачок, суженный, настороженный, и длинные паучьи ресницы. Она наклоняет голову в сторону: в мозаике виднеются уже оба глаза, до этого по-лисьи изучающие Небесного Царя и Судию, а теперь смотрящие прямо перед собой. Покайся, Гермиона. Покайся искренне. В зрачках на мгновенье проскальзывает блеск. А может быть, это просто солнечный луч. — Аминь, — вторит вслух она, смотря в ореховые глаза. — Аминь. Шершавый язык слизывает сухость губ, она тихо встает со скамьи, поправляет длинную юбку и стучащими по полу низкими каблуками выходит из главного церковного зала. Сворачивает налево. В этом глухом месте стук ее сердца до неприличия громко разносится по всему костелу. Она бы заглушила его, ударив по солнечному сплетению, но ее руки обессилено и бесчувственно висят вдоль туловища. Вот пожалуйста — стоит ей сделать шаг по направлению к конфессионалу, как собственное тело перестает ей подчиняться. Противится, что ли. Успокойся. Успокойся сейчас же. Таких, как ты, здесь сотни. Она замирает у деревянной кабинки, что разделяет священника и кающегося сплошной перегородкой. По времени — наступил ее черед. Еще пять минут назад. А она мешкает. Гермиона сжимает челюсти до скрежета, снимает обувь, открывает дверцу — та неприятно скрипит, — закрывает за собой. Погружается в темноту. Кроме бледного солнечного луча, просачивающегося сквозь непрозрачную шторку, повешенную на маленькое оконце, больше источников света нет. Оконце тоже разделяет служителя церкви от служителя Богу при определенных — удобных — обстоятельствах. Пахнет древесной смолой и одеколоном предыдущего прихожанина. Аромат такой резкий и бодрящий, словом — побуждающий к действию. Она передергивает плечами и падает коленями на подставку для коленопреклонения. Голова склоняется. Отношения сын и Творец ощущаются особо отчетливо в таком положении. — Святой отец, — выхаркивает она начало. — Приветствую тебя, дочь моя, — голос священника сквозь окошко кажется приятным. Ласкающим. Обнимающим. Кажется, его вовсе не волнует ее опоздание — промедление, если быть точнее. — Я... я совершила один из семи смертных грехов, — ее затылок почти касается разделяющей их перегородки. — И я хочу исповедоваться.