Исповедь

Она торопливо достает маленький скомканный сверток из своего бюстгальтера и, кашляя, разворачивает его у себя на коленях. Руки немного подрагивают, будто бы только у Гермионы Грейнджер есть грехи, и будто бы только она впервые в жизни пришла на исповедь. И с чего ей, интересно, следует начать? С того, что в последний раз она освещала своим присутствием храм в пять лет, будучи ребенком, когда Гермиона, в истерике обвивающая ноги отца, вопила и рыдала, что в храме ей скучно и что местные священники ее пугают? А может, с того, что одним летним днем она прониклась идеями Ницше, и что этот магловский философ заставил ее не просто прочитать «Антихрист», а еще и согласиться со многими высказываниями, подтолкнул на глубокое изучение литературы, что доказывала невозможность существования «высших инстанций», занырнуть в мир протестантского богословия и перейти из состояния агностика в состояние законченного атеиста? Или еще лучше: что Рождество Гермиона праздновала не из великой радости за рождение Иисуса, а потому что ей нравился ромовый пунш, запах ели и невиданные скидки во всех магловских и магических магазинах? И что любимой фразой в ее ежедневном обиходе стало выражение «прости господи», взывающее совершенно не к прощению от этого самого Господа? Сейчас священник наверняка спросит ее, как часто она причащается, исповедуется, как часто посещает храм и делает пожертвования, и что ей на все это нужно отвечать, позвольте полюбопытствовать? Что заявилась она в этот храм исключительно из корыстных, личностных мотивов, опасаясь, что Бог все же существует, а кара Божья настигла и ее атеистическую гнилую душонку? Может, соврать, что она часто жертвует деньги на «постройку храмов», «церковные школы» и пропагандирует Христианство в массы? Она чуть ли не спрашивает: «А можно врать на исповеди?», но вовремя прикрывает эту разговорную лавочку, осекшись. Жаль, интересный можно было бы получить ответ. Священник уже покашливает. Видимо, пытается ненавязчиво подтолкнуть ее к началу исповеди — она, как-никак, не единственная здесь желающая отпустить грехи, покаяться и прочие занимательные вещи сотворить. Хочется поинтересоваться, к чему тут этот кашель, если можно самому продолжить беседу, но священник, слава Богу — опять это чертово богохульство! — понимает, что сидящая за перегородкой прихожанка, если ее вообще можно так окрестить, с большой натяжкой может назваться «членом религиозной общины». Разве что отдельным членом чего-то другого, не имеющего никакого отношения к церкви. Он вежливо интересуется: — Вела ли ты должный образ жизни пред исповедью, дочь моя? Гермиона в своей стороне будки не дышит и молчит, как глухонемая. Может, служитель таким образом подумает, что ее больше здесь нет? — Читала ли ты надобную литературу, молилась ли ты с утра и пред ночью, читала ли молитвы пред едой? Думала ли ты о совершенных грехах? Простила ли тех, на кого держала обиду, раскаялась ли перед теми, кому причинила зло? К концу этого монолога у нее так горят уши, что можно ночью дорогу освещать, а стопы указывают на выход из исповедальни, пространственно намекая на то, что пора собирать удочки. Разложенная на ногах бумажка мозолит глаза. — Я… Святой отец, я не соблюдала все предписания, но всячески старалась. Обдумала все свои грехи и постаралась их отмолить за эту неделю. На месте служителя, ей показалось бы, что прихожанка одной ногой стоит на пути к отходу в небесное царство — таким загробным и глухим голосом разговаривают разве что люди при смерти. — Ничего страшного, дочь моя, это хорошо, что ты поняла свои проступки и нашла в себе силы их отпустить. Покаяние должно быть искренним — только при истинном, чистом желании переродиться и не повторять своих ошибок Господь отпускает нам то, в чем мы раскаиваемся, — гладко, как масло на хлеб, звучат слова священника, и Гермиона немного успокаивается, ощущая, что служитель принимает ее. — Исповедь — это второе рождение каждого человека, исповедь очищает наши души и снимает тяжелый крест грехов с наших спин. Прочтем молитву и помолимся. Священник начинает читать молитву, которую Гермиона шепотом повторяет, держа перед собой руки, закрыв глаза. В ее голове вихрем крутятся мысли: «Прости, Господь Бог», «Прости, прости, умоляю, прости, Господь, отпусти мои грехи», и это желание кажется ей самым искренним из всех на свете. Далее служитель предлагает: — Теперь, дочь моя, поведай Господу Богу свои грехи. Сердце в груди Гермионы крутит смертельные колеса, ее глаза жгут Марианскую впадину на развернутом листе, в ногах покалывает — те явно готовы бежать при любом удобном случае, и она хрипло начинает: — Благослови меня, Отец, ибо я согрешила. Прошло… — Гермиона тяжело вдыхает горячий воздух исповедальни, — прошло… много времени с тех пор, как я была в церкви… — Когда ты в последний раз была в храме, дочь моя? Ее уже колотит всю. Если бы Гермиона знала, как стыдно будет рассказывать свои грехи постороннему человеку, она бы в жизни сюда не пришла. — В пять лет, — пылко выдыхает она. Хочется закрыть уши руками и не слышать ответ священника. Ответ все же слышно: — Это твоя первая исповедь? — Да. — Хорошо. Бог радуется, что вера вновь повернулась к тебе лицом. Хорошо, что не задницей, как это обычно с ней бывает. — Продолжай, дочь моя, тебе есть, что сказать и чем поделиться с Господом. Ее сейчас вывернет от нервов. Еще и аромат гребаных духов от предыдущего прихожанина. В носу все разъедает. — У меня много грехов, Святой отец. Я подвергала сомнениям существование Господа Бога, читала… читала литературу, опровергающую его, как Отца… как Творца, — в глотке режет и царапает так, будто там кость от рыбы поперек застряла. — Человеку свойственно сомневаться и стремиться к познанию мира и его устройства. Нет ничего постыдного в том, чтобы искать ответы на вопросы, однако же надобно обращаться к праведным источникам, чтобы не заблудиться на пути познания Господа Бога. Читать Библию, посещать службы, спрашивать у служителей церкви то, что тебя интересует, дочь моя. Это поможет тебе разобраться в твоих сомнениях и обрести веру. Гермиона кивает головой. Какое же счастье, что в голосе священника не сквозит ни единого намека на порицание или желание упрекнуть ее в этих прегрешениях. Ее глаза вновь останавливаются на листе бумаги. Следующий грех. Черт побери, как же много этих грехов. Гермиона чуть ли не кричит. Какой черт? Какой еще черт в исповедальне? — Я каюсь перед вами, Святой отец, и перед Богом за то, что во мне есть гордыня. Я очень горделивый человек, и это мешает мне в общении с другими людьми. Она резко останавливается. Думает, стоит ли говорить то, из-за чего она сюда на одном порыве явилась. — Мне кажется, это мой самый большой грех. Я чувствую, что Господь наказывает меня за мою гордыню. Священник вздыхает — Гермионе кажется, что вздыхает он тяжело — и произносит: — Господь прощает твой грех. Продолжай. Гермиона уже забыла про свой листок с подсказками. Она и так прекрасно помнит все свои проступки. Список грехов льется из нее, как из дырявого ведра: — Я позволяю себе грубость, я снисходительна в отношении других людей. Я… мне кажется, что я всегда лучше всех и пытаюсь это доказать. Я пренебрегаю семейными традициями, не хожу в храм. Я… я часто обманываю, как мне кажется во благо, но это ведь все равно… это ведь считается ложью? — Каждый раз, когда человек кривит душой, может считаться ложью. — Тогда я часто лгу. Я не соблюдаю предписаний Божьих, я… я совершенно не верующий человек, но теперь… Мне кажется, что Бог существует и что я несу его кару, потому что… все люди, с которыми я близко общаюсь, они… с ними всегда что-то происходит. Она замолкает. Ее лицо пылает, руки пляшут бешеный танец на ногах, а лист трясется, как на ветру. Дурацкая рыбная кость горизонтально дерет ей горло. Священник по какой-то причине молчит. Она выдает неловкое: — Эм… — Что происходит с твоими близкими людьми? — С ними случаются несчастья. Всегда. И я знаю, что дело во мне. — Ты не знаешь их судьбу, дочь моя. Быть может, они несут тяжкое бремя своих грехов и не находят в себе сил, чтобы их отпустить. Ты назвала все грехи? — Да, Святой отец. — Хорошо. Я прочитаю твою исповедь, а ты повторяй за мной. Она вытирает мокрые ладони о ткань юбки и снова сводит их в молитве. Неужели Господь действительно отпустит грехи, и этот кошмар ее жизни подойдет к концу? — Исповедаю Тебе, Единому Господу Богу моему и Творцу, прославляемой всеми Святой Троице, Которому поклоняются все люди: Отцу, Сыну и Святому Духу, все мои грехи… Она шепчет слова, склонив голову перед оконцем. — …которые я сделала во все дни жизни моей, которыми грешила каждый час, во время сегодняшнего дня и в прошедшие дни и ночи… Она отчаянно пытается отогнать слова Ницше о Боге и дурости людей, верующих в его существование. — …делом, словом, мыслями. Делом, словом, мыслями. — Я исповедаю тебе, Единому Господу Богу моему: гордыню, сомнение в Твоем существовании, отвержение от религии, грубость, нетерпимость и снисхождение над другими людьми, ложь. Пытается полностью погрузиться в «здесь» и «сейчас» и не ставить под сомнение проводимую священником исповедь. То, что Гермиона находит в своем согнутом положении, в этом окошке, в этой деревянной будке, слишком много иронии, жутко ее злит. — Своими грехами я прогневала Тебя, моего Бога и Творца, и причинила боль и зло моему ближнему. Обо всем этом я жалею, признаю и сама раскаиваюсь. Господи Боже мой, помоги мне, прости меня, смиренно прошу и умоляю Тебя: все мои грехи прости мне по милосердию, отпусти все грехи, что я Тебе назвала в молитве Тебе, по Твоей Благой воле и любви ко всем людям. Аминь. Аминь. Аминь. Аминь. Внутри у Гермионы как-то непривычно пусто. Ей хочется верить, что это отпущение грехов, а не голод. Священник затем читает молитву на латыни, Гермиона, склоненная, продолжает стоять на коленях. После молитвы он говорит: — Дочь моя, я предлагаю тебе епитимью. Тебе следует чаще ходить в церковь, прочитать Библию, читать молитвы с утра и пред ночью, дабы очистить твои мысли от неверия и сомнения. Помирись с ближними своими, проводи время с семьей, научись принимать иных твоих. Начни это делать с сегодняшнего дня и приступи к чтению Библии этим вечером. Она кивает головой. Благодарит священника, хватает свой жалкий лист с грехами и вылетает из исповедальни, вся мокрая и с шарами вместо глаз, попутно натягивая обувь на ноги. У будки уже стоит очередь из прихожан, и все они косо глядят на ее перекошенное лицо. Выйдя на улицу, Гермиона жадно вдыхает и глотает прохладный весенний ветер. Ей дурно. Ей как будто еще хуже, чем было раннее. Ощущение, будто она не все сказала. Будто не все свои грехи смогла произнести вслух, будто все равно, стоя на коленях перед священником и Богом, с горящими глазами и рвущим душу желанием отпустить грехи, Гермиона ставила под сомнение каждое произнесенное священником слово. Ей хочется разрыдаться. Ей хочется разрыдаться прямо у входа в храм, перед всеми этими людьми и священниками, и заорать, что от одной исповеди вера в Бога не поселилась у нее в груди, и что ее слезные просьбы отпустить грехи ни черта не сработают. У нее кружится голова, и Гермиона быстрым шагом направляется в сторону дороги. Пройдя пару кварталов, пока она пытается успокоиться и внушить себе то, что желание отпустить грехи было искренним, ее сбивает машина какого-то магла, который случайно проехал на красный цвет. Гермиона лежит на дороге звездочкой, смотря на небо, пока магл кружит вокруг нее, пытаясь привести в чувство. Есть желание рассмеяться. Ей так сильно хочется рассмеяться, что из ее груди вырывается вначале приглушенный не то смех, не то свист, а потом она заливается в таком диком, лающем хохоте, что перепуганный человек явно начинает взвешивать шансы повреждения головы сбитого прохожего. Когда магл подает ей руку, чтобы Гермиона поднялась на ноги, она со злостью бьет по его руке своим листом бумаги и уносится прочь с этой улицы. У нее зарождается идея: она пошлет письмо в Министерство, сказав, что она заболела и ей нужен больничный, поселится в ближайшем мотеле и будет ходить в храм. Будет ходить в него до тех пор, пока вера в Бога не вытеснит в ней все эти дьявольские мысли, и до тех пор, пока она не сможет отпустить все свои грехи по-настоящему.