Исповедь

Лето всегда ощущается по-другому. Все в этом времени года происходит и чувствуется иначе, словно в теплом воздухе творится что-то магическое и приятное душе. Такое случается, когда обладатель этой самой души добр, весел, способен радоваться мелочам и когда его мозг не работает с механической точностью, провоцируя выверенные движения. Когда каждый день в жизни не прописан по пунктам и когда приятное дуновение ветра, мягкие лучи солнца и детский смех приносят радость и улыбку на лице. А еще, быть может, так бывает с теми людьми, которые не злятся, скрипя зубами, когда хотя бы один, даже самый незначительный план или идея, рушится. Гермиона — полная противоположность всем оптимистам и касте людей, для которых поводом для счастья служит проснувшееся солнце, для которых существует вера в то, что «стакан наполовину полон», а начальник не урод, который с полуслова начинает кричать, а порядочный человек, у которого в жизни «случилось горе». С какой чертовой матери он полон, стакан этот? Пустой, полный, стеклянный, разбитый — какая вообще разница? Кому есть дело до него, кому есть дело до солнца за окном, проблемам начальника и смеха детей? Разве дразнящие ранние лучи, которые заставляют вылезти из кровати, не раздражают, а писклявые голоса маленьких людей не вызывают желание их убить? Гермиона тяжело вздыхает, постукивая пальцами по ноге, и пытается успокоиться. Да, она не отбитая оптимистка — очевидно, — но у нее и нет дикого желания пристрелить все живое и спалить Землю к чертям. Детей тоже она переносить, хоть и с трудом, но умеет, мысленно называя их «малолетними пиздюками». Это настроение плохое. Да и день не задался. Она сидит на самодельном стуле посреди пустыря и в пятый раз посылает сигнальный луч в небо, объявляющий о ее прибытии. В комнате, окна которой Гермиона разглядывает вот уже десятую минуту, предательски горит настольная лампа, подставляя своего хозяина и выдавая его присутствие в доме. Хозяин лампы и поместья дома. Он всего лишь игнорирует ее сейчас и всю неделю до этого. Если ворота поместья не откроются в ближайшее время, Гермиона начнет стрелять по ним заклинаниями, тем самым активизируя сигнальные чары, охраняющие территорию старинного дома. Есть вариант, что Теодора и это не заставит выйти к ней, но Нотт-старший совершенно точно явится сюда через несколько секунд после воя сирены. В интересах Тео закончить детские игры в обиды и спуститься к ней. В тот момент, когда Гермиона серьезно раздумывает над тем, чтобы призвать старшего Нотта, Теодор, обладающий врожденным талантом предугадывать ее действия, наконец появляется на пороге мрачного поместья. На нем темный атласный халат ниже колена, за ухом торчит белое общипанное перо, а в руках зажата сигарета. Он изучающим, вопрошающим взглядом рассматривает невозмутимое лицо Гермионы на расстоянии двадцати двух футов , с явным скептицизмом оценивая корявый стул, на котором она восседает, как на побитом временем троне. — Отвоевала этот престол в битве за очередного священника? — Папочке нашептали, что его сыночек курит, или откуда такая смелость? — громко фыркает Гермиона, кивая на сигарету, из которой валит сизый дым. Раньше у Нотта не хватало храбрости курить в поместье. Теодор многозначительно кивает и, в конце концов, делает несколько ленивых шагов в сторону Гермионы босыми ногами. Он еще раз показательно затягивается убийственным дымом, неотрывно смотря на Грейнджер, а затем невербальной магией отворяет парадные ворота, железные узоры на которых соединяются в букву «Н» — Нотт. Гермиона не поднимается с места. Ее пальцы поглаживают древко волшебной палочки. Изящная бровь Теодора вопросительно изгибается. — В чем дело? — Я надеялась, ты вежливо пригласишь свою старую подругу войти. Ты же знаешь традиции этого дома. Теодор еле сдерживается от того, чтобы не закатить глаза, и опирается плечом о покачивающуюся на ветру дверь ворот. — С каких времен ты соблюдаешь формальности? — язвительно интересуется он, придерживая врата рукой. — Приглашаю вас, мисс Грейнджер, в обитель Ноттов. Он склоняет голову, пока Гермиона встает, уничтожает стул и с каменной улыбкой проходит на территорию семейного поместья одних из самых богатых волшебников Англии. Дом Ноттов одиноко стоит на ветреной местности. Перед поместьем нет ни одного кустика или намека на жизнь, позади него разрастается огромный лес, будто бы здание расположено на разных географических координатах. Это высокое здание, мрачное и угрюмое, неприветливое к незнакомцам. По левому краю к поместью приклеена башня, которая своим острым концом упирается в облака. От здания веет пугающим холодом и темной магией. — Перестань пялиться на мою пятую точку, — требует Гермиона, чувствуя взгляд Нотта на своей попе. На ней сегодня разлетающаяся юбка «школьницы» в клетку красного цвета, высокие белые гольфы с зелеными полосками и такого же цвета короткая майка. Кудрявые волосы собраны в тугую гульку, а передние пряди игриво спущены на лицо. Стандартная магловская одежда, от которой Нотт всегда в восторге и без ума. Гермиона не придумывает лучшего способа примирения, кроме как вырядиться во что-то, по чему Теодор пускает слюнки вот уже который год. — Никуда я не пялюсь, — бурчит он, отрывая глаза от короткой юбки. Он подбрасывает окурок в воздухе и с помощью магии уничтожает его легким дуновением огня. Серый пепел рассыпается по мощенной дороге, попадая и на голые ноги Теодора. Они молча обходят пожизненное владение Ноттов, сворачивая на извилистую дорожку, которая ведет в еловый, вечнозеленый лес. Два столетия назад, когда первый представитель древней семьи построил этот мрачный дом, здесь искусственным образом высадили деревья, проложили мягкие тропинки из мха и поставили деревянные лавочки. Со временем лес приобрел огромные масштабы, расстилаясь на мили вперед от поместья. Здесь бегают лисицы, волки, медведи, летает десяток различных птиц: дятлы, сороки, синицы, дрозды. На одну из лавочек садится Теодор, жестом приглашая Гермиону занять свое место. — Мне всегда нравилось здесь, — говорит она, наполняя легкие свежим воздухом. Пахнет горьким мхом, корой дерева, свободой и холодом поздней весны. Здесь свежо и дремуче. Ее тело и душа отдыхают на территории поместья Ноттов, несмотря на то, что от самого здания веет темной магией и чем-то грешным. — Я все время сбегаю сюда, когда наваливаются проблемы, — соглашается Теодор. — Хорошо, что деревья не умеют разговаривать. Он плотнее завязывает халат, передернув плечами: в лесу всегда прохладнее, чем в доме. — Разболтали бы все мои секреты. Гермиона тихо хохочет и спрашивает: — Ты что, с елями советуешься? — Я им жалуюсь, — с улыбкой поясняет Тео. После минутного молчания, разглядывая запретный лес, Гермиона говорит: — Корнелиус Нотт был умнейшим человеком. Огромное состояние, которого Теодору хватит на десять жизней вперед, Нотты сколотили благодаря этому лесу. Ель — неубиваемое, быстрорастущее дерево, почти нескончаемый источник воды и древесины, если добавить в процесс вырубки леса немного магии и логики и постоянно поддерживать рост деревьев. Благодаря обильному количеству ягод, трав, кустов, еловой коры и этилового спирта, Нотты являются одними из главных поставщиков целительных зелий. С учетом того, что волшебники нуждаются в помощи колдомедиков на постоянной основе, у семьи Ноттов просто-напросто не остается шансов обеднеть или прогореть с бизнесом по вырубке леса. — Поблагодарю его на том свете. Гермиона ухмыляется и заглядывает к Тео в глаза. Она надеется различить там привычную ей теплоту, доброту или дружескую насмешку, но его темный взгляд сегодня остается безмолвным. Нечитаемым. — Я никогда не задумывалась о значении твоего имени, — понизив голос, говорит она, рассматривая его глаза темного оттенка горького шоколада. — Ты ведь знаешь его? — Конечно, я знаю. — Божий дар, — продолжает она, поглаживая его руку сквозь шелковую ткань халата. — Красиво звучит. Как думаешь, чей ты Божий дар? Точнее… для кого? Мышцы на плече под ее пальцами напрягаются, и Теодор резко убирает руку, переведя взор на пышные ели. Его лицо, и без того напряженное, от ее прикосновений превращается в непроницаемый камень. — Для родителей, по всей видимости, раз они так меня назвали. — А мне кажется… — Гермиона придвигается поближе к нему; их ноги соприкасаются, — мне кажется… что для меня. Теодор раздраженно косится на нее, уставший от смены ее настроения и расположения к нему. Общаться с Гермионой Грейнджер — это как кататься на самых нестабильных качелях в мире. — Гермиона, не говори ерунды, — холодно вещает он, презрительно поморщившись. — Тебе никто не нужен. Тем более, я. Тем более, в формате «Божьего дара». Не обманывай нас обоих. — Я не обманываю, — со вздохом говорит она, вновь кладя руку ему на халат. — Ты — мой единственный друг, которому я доверяю. Никто другой не стерпит меня больше дня, никому другому я не могу плакаться в плечо и рассказывать все как есть. Ее пальцы пекут ему кожу, но он воздерживается от того, чтобы вновь скинуть руку Гермионы. В его взгляде различается едва заметное разочарование, и Теодор устало спрашивает: — Что случилось? Опять нужно поплакаться? Или обосрать какого-то мужика? Или хочешь рассказать, как папа снова выкинул твой ненужный подарок? Джексон не отметил твоих достижений в отделе? Что случилось? Что тебе от меня нужно, Гермиона? Сейчас она сама ошарашенно опускает руку и тупо моргает ресницами. В предыдущий раз, когда Теодор разговаривал в подобном ключе, Гермиона думала, что они больше никогда не вернутся к прежнему, дружескому общению. Нотт, в отличии от нее, прекрасно контролирует себя и слова, которые говорит. Это значит, что все то, о чем он сейчас делится с Гермионой, является правдой. — Не замечала, что я для тебя «единственный друг» только, когда тебе что-то нужно? Ты не думала, что я твой «единственный друг», потому что всегда, как мальчик на побегушках, прихожу на помощь и ведусь на все манипуляции и уловки? Он едко смеется и добавляет: — Хотя о чем это я? Как могла ты этого не знать, когда это ты относишься ко мне, как к ручной собачонке, и обращаешься ко мне исключительно в те моменты, когда что-то случается? Его натянутый голос пропитан обидой, которую он больше не может скрывать, и Теодор импульсивно предлагает: — Так что давай ты не будешь мне врать. Говори, что произошло, раз пришла. Я дам совет, и ты можешь уходить. У меня больше нет столько времени на тебя. Гермиона с трудом проглатывает ком размером с булыжник и хлопает ртом, как рыба, выброшенная на берег. Она не знает, что режет ее сердце сильнее: то, что она, исходя из его слов, манипулятор, который не ценит отношение Теодора, или то, что у него «больше нет столько времени» для нее. Гермиона снова ощущает бегущий по спине холодок от его слов, и осознание того, что Теодор — как и всегда — отдает отчет тому, что говорит, пугает ее сильнее всего остального. — Я… — беспомощно лепечет она. — Я… да как ты смеешь вообще? — разъяренно восклицает Гермиона, взяв себя в руки. — Я пришла к тебе, чтобы извиниться за свое поведение, сидела под поместьем черт знает сколько, пока ты умышленно игнорировал меня, теперь чуть ли не упрашиваю тебя помириться, а ты в лоб называешь меня манипулятором? Она инстинктивно отъезжает от него на лавочке, и это движение вызывает усмешку на лице у Теодора. — Как насчет того, что ты даже не удосужился ответить мне на письма? — О-о-о… — смеясь, выдает он, с ядовитой насмешкой в глазах смотря на ее покрасневшее лицо. — Почему я не отвечал на твои письма? Может быть, потому что, когда писал тебе я и объяснялся в своих чувствах, ты не посчитала нужным написать мне в ответ хотя бы одно гребанное слово? Может быть, потому что после этого ты заявилась ко мне месяц спустя, и то, для того, чтобы опять о чем-то поныть? — Я же извини… — А сейчас? Письма она писала, — презрительно фыркает он, сплюнув на землю. — Почему же ты, обиженная моя, не уточнила, письма какого содержания ты мне писала? Гермиона вся горит, чувствуя, как из дрожащих рук уплывает весь контроль над ситуацией. По какой-то причине она думала, что у Теодора не хватит ума разгадать ее скрытые мотивы в попытке помириться. Вернее, она сама боялась себе признаться в том, в чем ее Нотт сейчас обвиняет, а он, безжалостно ковыряя эту рану, выносит на поверхность все потайное и глубоко спрятанное, не давая Гермионе шанса перевернуть всю ситуацию, как ей нужно, и снова остаться правой. — Наверное, из-за того, что ответ «я писала тебе всю неделю, чтобы похвалиться о священнике» звучит не слишком убедительно, как доказательство того, что ты обо мне переживала, волновалась и страшно хотела помириться? — пылко заканчивает он, весь раскрасневшийся и тяжело дышащий. Лицо Гермионы вспыхивает еще сильнее, и она, разъяренно смотря на Теодора, хаотично пытается придумать логичное оправдание своим поступкам. — Вообще-то, я писала тебе не для того, чтобы что-то там рассказать о священнике, а потому что хотела поделиться тем, что я прислушалась к твоим словам. Но тебе, видимо, на это плевать, раз ты выливаешь на меня ведро обвинений, даже не выслушав меня, — произносит она змеиным шепотом, горделиво поднимая голову. Теодор тяжело вздыхает, сжимая кулаки и глядя на широкое дерево впереди себя. Ему требуется около трех секунд, чтобы взять себя в руки, прикрыв глаза, и спокойно уточнить: — Хорошо. Нужно было вначале выслушать тебя. Зачем ты писала мне о священнике? Гермиона прячет победную улыбку, отвернув голову, и облегченно выдыхает. Спокойно. Контроль взят. Теодор обижен, но явно не собирается отказываться от нее — иначе зачем ему вообще к ней выходить? — Вот это уже другое дело, — одобрительно говорит она, не обращая внимания на злой косой взгляд Тео. — Помнишь, ты мне говорил, что мне не стоит заводить общение с ним? Нотт молча кивает. — Так вот… я обдумала твои слова и закончила наше общение. — Ты прекратила поездки к нему? — бровь Теодора удивленно приподнимается, и впервые за этот разговор он выглядит заинтересованным. — Да… ну, не совсем. Когда Тео хмурится, путаясь в ее показаниях, Гермиона быстро тараторит, заранее зная, что он скажет потом: — Я остановила наш контакт и не выходила на связь, но он сам мне позвонил. Я не хотела вести с ним диалог или еще что, но у него произошла такая страшная ситуация… — О, Гермиона… — протягивает Теодор, перебивая ее. —…что я не могла не поддержать его. А потом оно как-то само собой завязалось. Он смотрит на нее — на этот раз, пустым и безразличным взглядом. Его неравнодушие можно заметить разве что по побелевшим пальцам, которые он с силой сжимает, и выступающим напряженным скулам на лице. Злость на Гермиону кроется в крепко сомкнутых губах и тяжелом дыхании. Как же было глупо с его стороны поверить в то, что она могла поступить так человечно. — Я не могу больше это слушать. Он приподнимается с лавочки, пытаясь и в этот раз уйти, избегая разговора, но Гермиона цепко хватает его за руку и усаживает обратно на место. — Что опять не так? Я же сказала, это не было моей инициативой вновь начать общение. Он сам… — Да мне плевать, что он сам! — вдруг рассержено гремит голос Теодора, и он выдергивает свою руку, заставив Гермиону отшатнуться на свою сторону лавочки. — Ты дура или прикидываешься? Его глаза горят огнями такой ярости, какой Гермиона, пожалуй, не видела в своей жизни от Теодора. Она даже предположить не могла, что он способен на такое: на безжалостный взгляд и тон, жесткий и твердый, как самый прочный металл. — Ты в своем уме находишься, когда говоришь, что он сам решил продолжить общение? — Разве это не правда? — тихо спрашивает Гермиона, первый раз ощущая страх в присутствии Теодора. Он походит на разъяренного быка, которому она в какой-то момент помахала красной тряпкой. — Правда, Грейнджер, конечно же, это правда! — почти воет он, наконец поднимаясь на ноги. — Ты привязала к себе этого несчастного священника, манипулируя им точно так же, как и мной, а теперь говоришь, что он сам к тебе прибежал? Ты! — он тычет в нее дрожащим пальцем. — Ты — чертова расчетливая сука, которая даже его возвращение предугадала! Ты же знала, ты знала, Грейнджер, что, используя эти гребанные качели, будучи вначале милой к нему, а потом резко пропав, ты заставишь его думать о тебе, желать тебя! Не говори, что ты не понимала этого! Гермиона опускает взор на свои руки и замечает, что они бегают в сумасшедшем, нервном танце на ее коленях. Сердце заходится, как при пятидесятимильном марафоне, и она вдруг понимает, что находится в таком диком стрессе, что даже не может ничего ответить в свое оправдание. — Господи, да за что я вообще… — Теодор, сокрушаясь, не заканчивает фразу, пылающими гневом глазами смотря на поникшую Гермиону. — Какая же ты дура, Грейнджер. Около пяти минут они молчат. Гермиона рассматривает белые следы на своей коже от ногтей, которыми она впивается в пальцы левой руки. Не поднимает взгляд на Теодора, боясь соприкоснуться глазами с его горящей лавой ненависти по отношению к ней. Теодор стоит на месте, будто его заморозили, и немигающим взглядом смотрит на лицо Гермионы. У него никогда не хватит слов описать, сколько презрения вызывает в нем рядом сидящий человек. И сколько презрения он сам вызывает у себя за то, что даже в такие моменты он не в состоянии по-настоящему отказаться от нее. Грейнджер не может потерять Теодора. Она просто не может позволить себе лишиться его, и Гермиона, захлебнувшись лавиной эмоций, вдруг всхлипывает и, дрожа всем телом, начинает давиться собственными слезами. Она плачет, закусывая губу, пытаясь остановить поток стыдливой слабости, и еще сильнее вонзает ногти в кожу. Хоть бы физическая боль приглушила эмоциональную. Хоть бы она перестала реветь на его глазах. Не перестает. Она плачет еще не одну минуту, одиноко ютясь на маленьком участке лавочки, чувствуя бесконечное одиночество и жалость к себе. Если за свои поступки Гермионе придется навсегда попрощаться с Теодором и потерять единственного верного человека, она никогда себе этого не простит. Гермиона Грейнджер не влюбляется, но Гермиона Грейнджер болезненно привязывается и не умеет отпускать то, что принадлежит ей. Когда громкие рыдания, которые слышны на другом конце леса, заканчиваются, она тыльной стороной ладони вытирает слезы с лица. Проглатывая страх и обиду, поднимает глаза на лицо Теодора. Он бледен и растерял прежнюю ярость. Молча рассматривает влажные следы на ее щеках и ничего не говорит. Говорит Гермиона. — Ты думаешь, я не понимаю, что поступаю неправильно? — ее голос дрожит и надрывается. Кажется, повторные рыдания могут с легкостью вернуться при любом неверном повороте событий. — Зачем ты тогда это делаешь? Гермиона прикрывает глаза и к сожалению для себя ощущает, как начинает дрожать ее нижняя губа. Слезы вновь катятся с ее глаз, как будто где-то прорвало кран. Она не сразу отвечает, плача и смотря прямо в отстраненные глаза Теодора. Раньше он бы уже давно обнял ее и попытался утешить. «Раньше». Раньше у него и времени было побольше для нее. — Из-за Блейза. Прежде чем Теодор вставляет очередную раздражительную реплику по этому поводу, Гермиона быстро восклицает: — Дай мне закончить! Я знаю, что уже сотню раз говорила тебе это, но… но я хочу, чтобы ты знал, что дело не в мести. Она смахивает влажные капли с ресниц и набирает побольше воздуха в легкие. — Да, конечно, я рассержена на него и до сих пор хочу как можно больнее его уколоть, но это бессмысленно. Блейзу моя месть не сдалась, ему вообще все равно. Сколько бы у меня ни было ухажеров или мужчин, ему всегда будет безразлично, — она нервно расправляет свою юбку. — Дело в другом. Я… у меня в семье из поколения в поколение тянется и повторяется одна и та же история. Я называю это «проклятием», но это не имеет значения. Мы… все в моей семье по линии мамы находят одного человека на всю жизнь. Первый человек, в которого мы по-настоящему влюбляемся, остается единственным человеком, которого мы любим. Не сочти это, пожалуйста, глупостью, — Гермиона с надеждой в глазах смотрит на Теодора, — но мы своего рода лебеди. Мы устанавливаем любовную ниточку… связь с одним партером и уже больше не можем его разлюбить. Чтобы ни происходило. Чтобы он ни делал. Даже… даже если он вонзает нам самый острый в мире нож, мы все равно остаемся преданными ему. Я не знаю, как это работает и за что мне выпала эта участь. Но это правда, Теодор. Он заглядывает в ее широко распахнутые глаза. Молчаливо исследует. — Хочешь сказать, что спустя столько лет, после его предательства, ты все равно… до сих пор любишь Блейза? Она кивает, еле подавляя слезы от осознания своей глупости и беспомощности. — Но он же использовал тебя, Гермиона. Он предал тебя и растоптал на глазах у всей школы. Как ты можешь любить его? — А как ты можешь любить меня после всего, что сделала я? У Теодора внутри что-то обрывается, будто его одним легким взмахом руки толкнули в бездну, и на его лице лишь на мгновенье отражается смесь эмоций, которые он испытывает от этих слов. Заплаканной Гермионе не удается различить и разгадать столь быструю смену в настроении и ощущении Теодора. — Иногда одной любви недостаточно, — смотря прямо в глаза Гермионы, отвечает он. Прежде чем она успевает что-либо по этому поводу возразить, Теодор аппарирует в неизвестное место, оставляя ее одну в еловом лесу.

***

У Гермионы не слишком хорошо получается наказывать себя за какие-либо проступки или необдуманные решения. Каждый раз после провала ей хочется как можно сильнее проучить себя за разрушенный план или отношения с кем-то, которые по обычаю заканчились крахом, но удается Гермионе это из рук вон плохо. Из ее собственных наблюдений, люди обычно избирают одну из этих тактик по замаливанию «грехов»: извиняются, плачут, делают подарки, посылают цветы, решают экономить, заваливают себя горой работы, начинают пахать на тренировках как проклятые, уезжают в безлюдные места, строчат по сотне писем человеку, перед которым они провинились, и жалуются друзьям за рюмкой крепкого алкоголя. Одиночеством Гермиона себя карать не может: она и так по жизни одинока. Экономить не имеет смысла, с ее заработной платой Гермиона никогда не позволяет себе жить на широкую ногу — да и не по правилам ее воспитания это. Спортом она отродясь не увлекается, на работе всегда задерживается допоздна, друзей, которым можно пожаловаться на жизнь, особо и нет. А просить прощения для нее как наступать себе на горло зимними берцами. Остается алкоголь. Алкоголь и уединение. Звучит как умноженное на два наказание. В такие моменты она принципиально выбирает дешевое пойло. После него ей всегда дурно так, что хочется сдохнуть, и, не выпивая Отрезвляющее зелье, она таким образом мучает свой организм. Физические страдания успешно заменяют нравственные с одним лишь изъяном — действуют мучения такого рода на короткий промежуток времени. Когда организм после отчаянной борьбы с интоксикацией возвращается к нормальному функционированию, невылеченная «рана» в голове наносит повторный удар. Тем не менее, других способов кратковременного заглушения душевной боли она не знает, а придумывать новые нет ни времени, ни желания. Купив бутылку с жидкостью бледно-желтого цвета и отчетливым привкусом спирта, Гермиона трансгрессирует домой и откупоривает текилу. Делает несколько спешных глотков. Дистиллированный сок голубой агавы из штата Халиско обжигает горло до выступающих из глаз слез и камнем падает вниз. Она не успевает поесть перед незапланированной пьянкой, и алкоголь теперь беспрепятственно попадает сразу в желудок. Задыхаясь от резких ощущений, Гермиона только сейчас понимает, что не взяла никакой закуски. Невербальной магией она призывает одинокое зеленое яблоко с кухни и, разрезав его, съедает маленькую дольку кислого фрукта. Так-то лучше. Ей требуется всего несколько глотков чистого алкоголя для того, чтобы почувствовать расслабление и тяжесть в голове. Помимо этой дурацкой «лебединой» истории, у нее на генетическом уровне заложена плохая переносимость алкоголя. Она призывает наполовину заполненную банку майского меда, делает еще один глоток текилы. Морщась, Гермиона обмакивает дольку яблока в вязком продукте и съедает самодельную сладость. Она откидывается на диване, водружая ноги на стеклянный журнальный столик, и прикрывает глаза. Растекающееся по груди жжение служит предвестником того, что скоро все ее нерадостные мысли покинут голову, и Гермиона, напившись алкоголя, сможет уснуть. Хорошо. Хорошо, что она самодостаточная, обеспеченная девушка, и ей не нужен никто рядом для того, чтобы выжить. Деньги, хоть и в небольшом количестве, но имеются, в Министерстве ее знают и уважают, родителям она ежемесячно помогает, все свои хотелки в разумных пределах удовлетворяет. На работе не один мужчина ухаживает за ней, ей предлагают свидания, встречи, зовут на чашечку кофе во время перерывов. Гермиона, будучи маглорожденной волшебницей, каждый год пробивала себе путь в Слизерине, выстраивала дипломатические отношения даже с отпетыми маглоненавистниками, тщательно прорабатывала свой карьерный рост в Министерстве. Помимо того, что она является опытным, одним из самых умных сотрудников, она еще и желанная женщина, девушка, и если Гермиона захочет, то очень быстро сможет построить долгосрочные отношения и выйти замуж. С этим априори не существует никаких проблем. Тот факт, что у нее нет большого количества друзей… разве это показатель? У миллиона людей нет ни одного близкого человека рядом с ними, «друзья» ежедневно предают, подставляют, разводят на деньги и разбивают сердца. К чему тогда вообще такие отношения? «Одному быть проще», — говорит себе Гермиона, губами касаясь горлышка бутылки. Это неоспоримый факт. Полагаясь только на себя и не доверяя никому другому, она избавляется от нежелательного предательства и разочарования в людях. Хотя разочарование в ее случае маловероятно. Гермиона никогда не очаровывается. За исключением Блейза. Его поступок — это самое болезненное воспоминание в ее жизни. То, как она верила и доверяла ему, — уму непостижимо. Ощущения после предательства такого масштаба могут сравниться разве что с полетом в пустоту. Еще мгновенье назад все в ее жизни стояло на своих местах, и она спрашивала: «Я закрою глаза и упаду тебе в руки, словишь?», без страха падая в его объятия, когда он, в последний момент отходя в сторону, позволяет ей кубарем лететь с горы вниз. Когда она упала и поднялась, качаясь из стороны в сторону от травм, Гермиона поняла, что никто и никогда не словит ее. Сухая правда жизни. Еще одной значимой для нее фигурой является Теодор. Им она, однако, не очаровывалась. Да он и не пытался заставить ее делать обратного. Теодору это как будто бы не было нужно. Гермиона делает очередной глоток и, пошатываясь, глотает текилу, и спирт больше не сжимает ее горло в тиски. Алкоголь размеренно проникает в ее рецепторы, обрывая способность контролировать свою координацию и адекватное восприятие реальности. Она пьяна — осознает Гермиона и негромко посмеивается. Грейнджер призывает фотографии, которые развешаны по стене. Одна за одной они приземляются ей на ноги, и Гермиона начинает разглядывать движущихся на снимках людей. Вот она на третьем курсе тычет Теодору в лоб волшебной палочкой. Делает бумажные самолетики с Паркинсон на пятом. Сидит на спине у Блейза на шестом. Пьет медовуху с Теодором в Хогсмиде на седьмом. Плачет над книгами перед экзаменами в том же году. Лепит снеговика на четвертом. Оставляет вместе с Тео кляксу в домашнем задании Блейза на пятом. Смеется с Гойлом за обедом. Строит рожицы Поттеру в Большом зале на Рождество — тогда она единственный раз не вернулась на праздники домой. Гермиона откладывает стопку фотографий в одноцветных рамках и призывает к себе снимки с другой стены. Эти кадры сделаны уже во взрослой жизни. Курит сигарету с Теодором. Сидит на новом рабочем месте за горой бумаг. Обнимает маму. Теодор машет в камеру рукой, улыбаясь. Они гуляют вдоль реки. Теодор пытается приготовить сырники у нее на кухне. Последняя фотография сделана на магловский фотоаппарат. Теодор лежит на диване, а Гермиона, прильнув к его груди щекой, обнимает Нотта. Снимок обездвижен, эмоции заморожены. И все же, несмотря на то, что люди на фотографии выглядят неживыми, Гермиона видит каждую эмоцию, штрих и чувства, которые передаются через бумагу. Она прекрасно помнит свои ощущения в тот день. До Нового года оставался один день, и Гермиона пригласила Теодора провести этот праздник вместе с ее семьей. Он был настолько поражен таким заявлением, что тут же явился к ней в квартиру, и весь вечер они провели друг с другом, дурачась, играя в «битву подушек» и смотря магловские глупые телесериалы под бутылку вина. Пожалуй, это был один из самых счастливых дней в ее жизни. Бескрайнее море веселья и беспечности. Гермиона съедает последний кусочек яблока и пьет еще текилу. Сравнивает снимки со школы и те, что были сделаны уже после выпуска из Хогвартса. Отличие между ними настолько разительно, что Гермиона, закашлявшись, давится алкоголем. В первой стопке фотографий она окружена таким количеством людей, что кажется, будто Гермионе никогда не придется скучать от одиночества. На второй же партии… рядом с ней только мама и Теодор. Только мама и Теодор. «Только мама», — мысленно поправляет себя Гермиона в туманной голове. Она приближает к лицу последний снимок, на котором Гермиона лежит на Теодоре, и внезапно заливается слезами. Осознание содеянного слишком болезненно для принятия. Она сама все испортила.

***

Со времени последней встречи с падре не происходит ничего интересного, что по-настоящему занимало бы Гермиону. Единственная вещь, которая разбавляет ее однотипные будни, — это разговоры с Драко. С момента его возвращения в храм, они успевают созвониться по телефону целых три раза. Где он раздобыл трубку и откуда в падре взыграл такой интерес к их переговорам Гермиона не знает да и знать не желает. Поначалу, во время пребывания Драко в доме родителей, Гермионе льстили его звонки, и она с интересом вникала в суть его проблем; сейчас его некоторого рода привязанность начинает отягощать Грейнджер. Она почему-то чувствует себя должной отвечать и продолжать разговор, несмотря на то, что Гермионе не всегда этого хочется. Если говорить в общем, она не до конца понимает суть этих звонков и зачем они происходят. Ее цель в отношении Драко ясна — Грейнджер нравится его робость, ее заводит его нетронутое тело и душа и страх быть пойманными где-нибудь в районе храма. Падре — это запретная территория, и каждый раз, наступая туда, она чувствует себя особенной. Разговоры по телефону кажутся чем-то интимным, более близким, и на близость такого рода Гермиона еще не готова. И вряд ли когда-нибудь будет. И все же, слыша, как трезвонит трубка, Грейнджер поднимает ее и поддерживает диалог. Игнорировать падре — лицемерие высшей степени, и Гермиона, скрипя зубами, не решается обидеть его. Быть может, Драко звонит от безделия? Или так забывает о ситуации, произошедшей с сестрой? Ей очень хочется надеяться на то, что самому падре скоро осточертеет перебрасываться с ней короткими фразами по телефону, и эта неловкость, что ощущает Гермиона во время каждого звонка, пройдет.

***

В это воскресенье Гермиона чувствует себя особенно одинокой и нуждается в человеческой ласке и теплоте как никогда прежде. Провести время с Теодором по очевидным причинам невозможно, просить о помощи такого характера у Блейза Гермиона никогда не станет, потому что позорить себя и падать так низко она не будет ни за что на свете. Плакаться в плечо мамы она не привыкла, рассказать истинную причину своей грусти Грейнджер тоже, очевидно, не может. Других «друзей» у нее нет. От тяжелых мыслей убежать не удается — даже алкоголь не приносит никакой пользы. Все выходные Гермиона сидит на диване и тупо смотрит в стену напротив. У нее не возникает банального желания занять себя чем-то: прочитать книгу, посмотреть фильм, сходить на прогулку. Все эти стандартные вещи не принесут ей удовольствия и разозлят еще больше. Иногда случается так, что, часто играя в слишком опасные игры, у Гермионы не получается наслаждаться обычной жизнью. Простые заботы и дела не бурлят внутри адреналином, и Грейнджер не знает, какой вид экстрима попробовать еще, чтобы разбавить скуку чем-то интересным. К середине дня она решает, что под соусом «Я так останусь незамеченной» Гермиона воплотит одну из своих фантазий. Она покупает костюм монашки в одном из секс-шопов Лондона для того, чтобы даже для себя перейти грань. Падре эту выходку она объяснит тем, что в одежде, типичной для набожных людей, Гермиона вызовет меньше подозрений. Она знает, что по воскресеньям падре засиживается в библиотеке и приводит храм в порядок. К десяти часам вечера там никого, помимо него, быть не должно, и Гермиона накладывает чары недосягаемости для того, чтобы обезопасить их нелегитимные действия в стенах храма. Когда этим вечером, натянув на себя темную рясу монашки, Гермиона смотрит на свое отражение, она думает о том, что окончательно сошла с ума.

***

Когда Гермиона хватает за руку Драко, переплетая их пальцы в замок, ее тело пронзает вспышка желания. Ей нужна разрядка. Сейчас же. Трудно описать словами ее дикое влечение к падре. Все в нем будоражит ее, манит, словно она одурманена, и заставляет желать его так сильно, будто бы Гермиона нимфоманка. Есть в его плавных движениях чувственность, в невинном взгляде — соблазнительность, в стыдливом румянце — распаление. Даже сейчас, когда падре нерешительно отступает назад, пытаясь воспротивиться внезапному порыву Гермионы, ее влечет к нему еще сильнее. Чем больше он ее отталкивает и боится близости, тем острее ощущает Гермиона собственную потребность склонить его к интиму. Если бы существовал отдельный грех нимфомании, Гермиона была бы лицом этого порока. — Никто не услышит, — заверяет она. Падре не успевает ответить, потому что Гермиона коротко, дразняще целует Драко, притягивая его к себе. Рукой накрывает район солнечного сплетения, легко скользит вниз и сжимает ткань его брюк рядом с пахом. Они не виделись приличное количество времени для того, чтобы соскучиться по прикосновениям друг друга, и это так волшебно — вновь ощутить его взгляд на себе и почувствовать себя желанной. Она находит падре в большом зале, и когда он решается провести ей короткую экскурсию по темному храму, Гермиона затягивает его в один из кабинетов. Вначале он отчаянно отталкивает Гермиону, видя по ее поведению, чего она хочет. Он все еще удивлен ее внешнему виду, и непонятно, привлекает ли Драко костюм монашки, либо же для него это, наоборот, преступление. Он боится — до ужаса боится — быть рассекреченным, но не может устоять перед очередным грехопадением. Во время экскурсии он на замок закрывает все двери изнутри, мысленно надеясь, что близости между ними не будет. Драко испуганно думает о том, сможет ли он противостоять напору Гермионы, и он даже делает несколько попыток сказать ей, что заниматься подобным в храме, — это низший поступок. Затем под шелест ткани у падре уплывает земля и пропадает устойчивость, и он — уже вяло и безынициативно — пытается выбраться из хватки Гермионы. Они оба знают, что это не принесет результата. Гермиона Грейнджер всегда берет свое — даже Драко уже давно понял и смирился с этим. И все же жертва предпринимает последнюю попытку уйти, пока хищник не смыкает свою пасть на ее глотке. Гермиона грубо целует шею падре, зубами оттягивая кожу, и с остервенением проникает рукой в его аккуратно уложенные волосы. Она хватает, поддевает пальцами послушные локоны и тянет их, заставляя его наклонить голову назад, предоставляя Гермионе свободные, до ее прихода девственные участки кожи. Ее заводит его молчание. Ее заводит то, как он скованно хрипит, когда ее нетерпеливые губы оставляют засосы на его горле. Его обеспокоенный взгляд, затуманенный уже его собственным желанием почувствовать Гермиону, полыхает огнем между ее бедер. Она толкает Драко к столу. Прежде чем он успевает прийти в себя после поцелуев, Гермиона скользит руками по его бедрам и сжимает ягодицы, вновь втягивая падре в мимолетный поцелуй. Он растерян, удивленно дергается, когда Гермиона заходит на раннее неизведанную территорию, но Грейджер на это по традиции глубоко все равно. Ловкими движениями она хватает края его сутаны и одним резким взмахом снимает ее. Дергает за липучки колоратки и оставляет ее на пыльном полу. Драко автоматически облизывает губы, бросая Гермионе красный флаг, и она игриво ухмыляется, замечая этот жест. Падре тяжело дышит, все еще со страхом в глазах прислушиваясь к каждому шороху за дверью, но даже не пытается прикрыть обнаженный торс. Он помнит, слишком хорошо помнит, как приятно ему было от влажных губ прихожанки на его прессе; отказаться от этого уже не кажется возможным. Гермиона снова — как на качелях — опускается ниже, придерживаясь руками за его спину. Губами касается фарфоровой кожи, останавливаясь возле груди. Теребит сосок, подняв на Драко глаза, и падре приходится контролировать вздохи. Гермиона в образе монашки, рисующая мокрые линии по его телу, — причина для самого сильного оргазма. Драко не уверен, что сможет прервать ее прикосновения, даже если в комнату кто-то ворвется. Ее губы целуют разгоряченную плоть, пока крест на груди падре, касаясь щеки Гермионы, пускает табун мурашек по ее телу; он на контрасте кажется обжигающе холодным. Она упирается коленями в холодный пол и зубами расстегивает пуговицу на его брюках. Лучше бы Гермионе прямо сейчас расправиться с ширинкой, иначе она порвется к чертям собачьим — пульсация внизу живота разгоняет искры по телу Драко. Ее палец спускается вниз по линии позвоночника и костяшкой массирует точку на пояснице. Гермиона заглядывает в прикрытые глаза падре и спрашивает: — Хочешь, я остановлюсь? Она заведомо знает ответ. Но хочет услышать… — Нет… — рвано, на выдохе, — нет. Он приоткрывает глаза, и в них читается требовательный вызов продолжить. Гермиону просить дважды нет нужды. Она зубами обхватывает собачку, расстегивая молнию и задевая член. Падре напрягает руки и ногтями вцепляется в поверхность стола, пытаясь бороться со сбивчивым дыханием, в надежде его восстановить. Он уже смертельно возбужден, взглядом пожирая покрасневшую Гермиону, которая в это мгновенье целует его плоть сквозь ткань нижнего белья. Ее руки до синяков сминают ягодицы падре, и на этот раз, у него нет сил противиться. Он прогибается в спине, затрудненно дыша и, когда настойчивые губы Гермионы припадают к обнаженному члену, сглатывает глубокий стон. Ватные ноги. Скрученные до боли ребра, не дающие дышать полной грудью. Пылающие щеки. Опьяняющее желание. Гермиона, берущая его член в свой прекрасный ротик, является самым заветным желанием, и Драко не сдерживает первый жалобный стон. Ее глаза, иногда поглядывающие на него снизу вверх, горят животной страстью, и падре хочется прохрипеть: «Смотри. Смотри на меня». Есть в этом виде фальшивой монашки, стоящей на коленях с широко раскрытым ртом, что-то тошнотворно-вульгарное и одновременно привлекательное. Когда головка члена упирается в самые гланды Гермионы, Драко стонет сквозь зубы. Хочется волком выть от дикого возбуждения и ласкающих теплых волн, что расплываются по туловищу. «Как же я тебя хочу», — вертится на языке у падре. Эмоции кровью приливают к лицу, и ему кажется, что если он сейчас не окажется внутри Гермионы, у него сорвет с петлей дверь и съедет крыша. Прихожанка вдруг отстраняется от члена и ухмыляется. Она слизывает капельку пота, что кривой линией скатывалась вниз по его животу. Драко горит. Он готов кричать и просить, чтобы Гермиона не останавливалась ни на минуту. Стоящий член болезненно пылает жаждой вновь ощутить ее губы. — Мне нужно, чтобы ты хорошенько меня отымел, — подрагивающим голосом говорит Гермиона, пока ее глаза выражают серьезность. — Ты меня понял? Падре судорожно кивает, бредя желанием войти в нее. Он неловко стоит около этого долбанного стола, и Гермиона чуть ли не рычит зло: — Так сделай что-нибудь! Падре мальчик послушный. Он выполняет просьбу. Драко обхватывает горячими пальцами ее шею и внезапным рывком тянет Гермиону наверх, заставляя подняться на ноги. На лице прихожанки пропадает след улыбки, и она внимательно следит за тем, как руки падре скользят по ее телу. Гермиона непроизвольно дергается ближе к нему, желая ощутить его прикосновения явственнее, ближе. Он расстегивает пуговицы на ее платье; пальцы непослушные, путающиеся в застежках, но грудь Гермионы, в конце концов, освобождается от лишней одежды. На ней нет лифчика. Член Драко упирается в ее живот, и Гермиона едва держит себя в руках, рассматривая возбужденную плоть. Падре накрывает ее грудь рукой, стимулируя соски круговыми движениями, а затем, когда его пальцы залезают под апостольник и путаются в кудрявых волосах, взгляд Драко встречается со взглядом Гермионы. С лукавыми глазами. С похотью в чистом виде. В этой похоти он с легкостью растворяется. Растекается. Исчезает. Драко тянет ее за запястье, наталкивая Гермиону на стол. С напором вжимается в ее тело, жадно целуя губы, шею, руки. Впервые в жизни он ощущает так много власти и бесконтрольности, что — оказывается — это чувство дурманит падре так же сильно, как изгибы тела прихожанки. Она поворачивается спиной, кладя руку ему на затылок. Ее упругая попа касается и трется о его член, и падре стонет от переизбытка эмоций, симулируя движения секса, вверх-вниз съезжая и поднимаясь по ее ягодицам, скрытыми тканью длинной юбки. Чистое удовольствие отражается на лице Драко, когда его пальцы вновь ласкают обнаженную грудь и бархатистую кожу, а пальцы Гермионы поглаживают его волосы. Она дышит сбивчиво, напряженно, выгибаясь перед Драко, и наклоняет голову влево: Драко проводит языком по коже, грубо посасывая ее и сразу же даря невесомые поцелуи. Когда возбуждение тугим камнем собирается внутри, падре, наконец, окончательно избавляется от одежды прихожанки за исключением двух элементов. Ведет рукой по бедру, поглаживая гольфы и кожаную портупею, и, обогнув живот Гермионы, замирает пальцами над бугорком. Драко еще с первого раза запоминает, как много наслаждения приносит Гермионе стимуляция этого места, поэтому он начинает круговые движения по клитору, аккуратные и все еще неумелые. Гермиона рычит, двигая бедрами, направляя его руку своей, и цепкой хваткой держится за его волосы. — Здесь? Здесь хорошо? — тихо спрашивает Драко, и она согласно кивает, покусывая от напряжения губы. В тишине храма методичные движения пальцами между ног прихожанки и ее приглушенные вздохи кажутся ошеломительно громкими. Режущими уши. Должно быть, их слышно в самом дальнем коридоре. Жжение в паху становится невозможным: Гермиона так вертится около него, что сбивает все мысли в кучу и истошно орет желанием обладать ею. Падре берет себя в руки, чтобы не умереть на месте от накала, сосредоточенного внизу живота. Он, вдыхая аромат чайных роз, что исходит от волос Гермионы, склоняет ее над столом — так, что Гермиона локтями упирается в гладкую поверхность и прогибается в спине. Она горит. Поверхность стола такая же ледяная, как и крестик Драко, и она заставляет Гермиону громко ахнуть. Господи помилуй, как же все пылает у нее внутри. Грейнджер даже кажется, что она сойдет с ума от перенапряжения, если внутри нее не окажется падре. Она расставляет ноги в стороны, пока палец Драко опускается вниз с ее клитора и съезжает по ноге, цепляясь за портупею. Она кусает губы до крови, избавляясь от нежеланного громкого стона, когда член падре не с первого раза попадает в нее. Она сумбурно бормочет что-то, когда у нее внутри все заполняется им и когда он плавно, размеренными движениями начинает толкаться в ней. — О черт… — рыком издает Гермиона, когда толчки усиливаются, и падре на всю длину проникает в нее. Ощущение наполненности, ощущение присутствия Драко заставляет ее подавлять стоны в сомкнутых губах. Она стоит раком перед священником, и у нее над головой висит деревянный крест. В самом качественном порно Гермиона не сможет увидеть лучшей картины. Ей не удается сдержать приглушенного всхлипа, когда падре останавливается в ней, при этом теребя клитор. Кто вообще ему сказал, что так делать можно? Что так делать нужно? — Возьми за волосы, — командует она, и в тот момент, когда пальцы падре пробираются под темную ткань, касаясь ее волос, Гермиона томно прикрывает глаза. — Сильнее. Драко наматывает взъерошенные локоны на кулак, натягивая их, причиняя Грейнджер боль. Она издает хриплые вздохи, боясь признаться самой себе, что будет трудно отказаться от священника, который заставляет ее выгибаться дугой, посылающий сотню вспышек по венам, беспрекословно подчиняющийся ее приказам. Секс со священником как ЛСД. Вредно до жути, опасно — смертельно опасно, — слишком рискованно, но в какой-то момент это входит в чертову привычку. Спутанные чувства. Искаженное восприятие. Ощущения в священном месте настолько накалены и обострены, что этот секс уже никогда ни с чем не сравнится. Драко, с трудом раскрывающий глаза, близок к концу. Выгнутая кошкой прихожанка, спутанные волосы на его руке, кожаная портупея, царапающая ему ноги, и хлопки при каждом соприкосновении их тел, приближает падре к оргазму. Внутри как будто бы расходятся волны. Одна, еще одна теплая, критически горячая волна, подкашивающая ноги. Гермиона, вспотевшая и дрожащая, приподнимается на руках. Она кладет горячую ладонь падре на шею и шепчет: — Подними ногу. Измени угол. Драко приподнимает ее ногу, и Гермиона упирается коленом в стол. Когда падре продолжает движение, кусая ее шею и двигаясь внутри нее раскаленной лавой, Гермиона окончательно теряет голову. Как же хорошо. Как же блядски хорошо. Она сильнее насаживается на него, боясь свалиться с ног от сладостных, от пьянящих, от этих гребанных ощущений, от которых она хрипит, хватает ртом воздух и путается в волосах Драко. Ее рука скользит по его голове, будто в ней нет силы удержаться на одном месте. — Ударь меня. — Что? — едва слышно. Он даже на секунду замирает. — Ударь меня, хлопни по заднице. Падре моментально выполняет просьбу, легким взмахом касаясь ее ягодиц. Он продолжает движение внутри Гермионы и снова ударяет — на этот раз, увереннее, с различимым хлопком. — Еще, — требует Гермиона, и Драко бьет ее снова и снова, пока у нее не перехватывает дыхание от покалывающей боли и не пылает красный след от руки на коже. Гермиона с каждым новым толчком слышит шумное, сбившееся с ритма дыхание падре, и если бы она смогла заглянуть в его глаза, то наверняка увидела бы там взорвавшийся вулкан чувств. Драко рычит ей в плечо, содрогаясь, и кончает внутрь Гермионы. Он так сильно сжимает грудь Гермионы при этом, что она томно вздыхает от боли, ощущая жесткую хватку на себе. Драко наваливается на нее всем телом, вновь толкая на стол, и несколько минут тяжело дышит. Его руки, что покоятся на животе и груди Гермионы, как будто бы обнимают ту. Лбом он упирается в спину прихожанки, обдавая ее кожу интенсивным дыханием. Затем он приподнимается и рукой накрывает местечко между ее ног. Всей ладонью массирует горячий напряженный клитор, своим лицом прижимаясь к мягким волосам Гермионы. Когда Гермиона кончает пятью минутами позже, она спиной ложится на стол и целую бесконечность лежит там с закрытыми глазами. Ее внутренний мир буквально ходуном ходит и отказывается выполнять хоть какие-то действия. Грейнджер приходит в себя и замечает, что падре все это время сидит на стуле. Он уже одет — скорее всего, на случай, если кто-то посторонний зайдет в кабинет. Гермиона ухмыляется. Как будто бы обнаженная девушка на столе с одним головным убором не вызовет никаких подозрений. — Ты знаешь, — сипло говорит Драко, смотря четко ей в глаза, — мне кажется, я сильно об этом пожалею. Но… мне почему-то даже не хочется, чтобы ты уходила. — Но мы же еще не разошлись. — Да, — соглашается он, — но я, по всей видимости, уже скучаю. Гермиона ничего не отвечает, отворачиваясь и слезая со стола. Она спешно одевается. Все это время у нее внутри разрастается кусок арктического льда.