***
Сидеть за семейным столом в гробовой тишине, когда виноваты многие, но никто в этом признаться не может, — трудно. Еще труднее осознание того факта, что груз собственной неправоты не равняется осознанию проблемы и желанию исправить ошибки. Если выражаться точнее, родители знают, что бить детей — плохо. Они осведомлены тем, что, если ребенок показывает несогласие или поступает скверно, нужно постараться объяснить это словом. Показать собственным примером. Родителям что-то о такой методике воспитания рассказывали в садике и школе, в которую они отводят дочерей, но теоретических знаний оказывается не достаточно. Матушка знает: поднимать руку на беззащитное существо — последнее дело. Можно испортить психику ребенка, создать ему комплексы и проблемы. Но все это кажется логичным с психологической точки зрения. С точки зрения религии, бить ребенка можно и нужно, ссылаясь хотя бы на Притчи. И матушка, запирая далеко в глубинах своего сознания отдаленные знания психологической составляющей каждого человека, верит Библии, служит Богу и следует Его предписаниям. Замахиваясь на собственного ребенка, у нее болит сердце, но разум говорит: «Ты все делаешь правильно, иначе не воспитаешь», и она оставляет красный след на тонкой коже ребенка. Да и к тому же, сына они воспитывали подобным образом, и он вырос благодарным, ответственным, добрым, любящим труд человеком. Метод розги, безусловно, работает, а то, что Лили, подчиняясь и ломаясь, противится чужой воли — это только плюс. Через боль и страх ребенок учится уважать старших и отличает «плохое» от «хорошего». Именно поэтому — из-за таких мыслей и убеждений — родители хоть и чувствуют на себе слабую тень вины, извиняться не собираются. Лили в этом и не нуждается — закрывшись в себе, она, не произнося ни слова, приходит утром на кухню и тенью садится на свое место. Падре, наблюдая за тем, как матушка накрывает на стол, краем глаза рассматривает багровые синяки и свежие, параллельные друг другу царапины на худощавом тельце Лили; кажется, они соединяются в созвездие. Она такая хрупкая, беззащитная и слабая с этими кровавыми полосами, что падре не понимает, когда сможет забыть эту столь яркую картину и выкинуть ее из головы. Он беззвучно проглатывает невидимые слезы и не удерживается от порыва хотя бы сейчас оказать сестре поддержку. Падре, наклонившись, под столом касается пальцами руки Лили и сжимает ее крепко. Он хочет прошептать: «Я рядом», но лицо Лили остается каменным, серым, и в ее пустом взгляде не появляется и намека на теплоту или прощение после его прикосновения. Падре убирает руку, не отрывая глаз от сестры. Она наказывает Драко молчанием и не удосуживается даже коснуться его своим взором. Каждый шрам на ее теле служит доказательством его предательства. И впервые Драко видит, что во время утренней молитвы перед завтраком Лили не повторяет слова молебен за матушкой.***
Лили продолжает свою упрямую игру в оглушающее молчание, которое уже разрывает перепонки падре. Больше они не гуляют по утесу, не собирают цветы и не смеются над заячьими хвостиками. Даже Камилла, которая в силу своего возраста не должна понимать таких вещей, такие вещи понимает. Она не молчит и не обижается, но в ее детском взгляде читаются нотки упрека, и Камилла с большей радостью проводит время с Лили, чем с Драко. При этом ситуация с родителями не намного приятнее. Они явно оскорблены поведением средней дочери, и от чего-то косые взгляды и круглосуточные упреки стреляются не только в провинившуюся Лили, но и в Драко, который, по всей видимости, должен был переговорить с сестрой и объяснить ей, почему порка, которая не применялась к ней с трех лет, имеет значение и должна восприниматься с благодарностью. Иногда он, ломаясь под пытливым взором матушки, хочет переступить через себя и провести беседу с Лилибет, встав на сторону родителей, но, каждый раз, когда Драко пытается начать этот разговор, слова камнем застревают в горле и не прорываются наружу. Он знает, что действия родителей неправильны, даже если это противоречит Библии. Он это чувствует. Перед сном в комнате настолько неуютная тишина, что она давит на голову падре железными тисками и пульсирует внутри зверской болью. Он начинает подозревать у себя зародыш мигрени или сильного нервного расстройства. Но на утро он каждый раз приходит к выводу: никакого расстройства у него нет. Это непреодолимое чувство вины. Всего лишь. Помогая людям справиться с грехами и тягостями судьбы, оказывается, Драко не всегда может совладать с собственной жизнью и эмоциями. Это не впервые, когда на его глазах бьют сестер, но это первый и единственный — пока что — случай, когда наказание Лилибет напоминает, скорее, избиение, нежели попытку обучить чему-либо. В какой-то момент он не выдерживает. Это чувство, эта потребность поговорить с человеком становится настолько ощутимой, что больше нет сил ее избегать. Драко, очевидно, нуждается в том, чтобы выговориться тому, кто поймет, сможет выслушать, кто обладает способностью объяснить, как заглушить чувство вины и исправить ситуацию. Точнее, с той. Рассказать ей. Сказать легче, чем сделать. Он вновь зависает над стационарным телефоном, прожигая записку туманным взглядом; совсем скоро Драко, кажется, наизусть запомнит этот номер телефона. Взвешивает все «за» и «против». «Против» слишком много. Продолжать общение с прихожанкой по известным причинам скверное решение, инициировать это общение — тем более. Звонить человеку с сомнительной репутацией и принципами и подавно огромная глупость. К тому же, Драко вовсе не привык к тому, чтобы делиться своими настоящими мыслями и чувствами, не говоря уже о том, чтобы признаться в своей слабости. «За» совсем мало. «За» всего два: он скучает и уже не может терпеть все это. По итогу «за» перевешивает, и Драко уже во второй раз замирает над безжизненным аппаратом, отчаянно надеясь оживить его чужим мягким голосом. Помимо гудков, он отчетливо слышит биение собственного сердца в ледяной трубке, и падре еле воздерживается от того, чтобы не начать метаться по комнате или положить телефон до того, как его возьмут по ту сторону провода. По ту сторону провода его, на этот раз, берут. Отвечают будничным тоном: — Да? А у него сердце крутит сальто и подкашиваются ноги. Он вдруг понимает, что снова совершенно не продумал свою речь. — Я слушаю, — говорит Гермиона, и в ее голосе слышны нотки раздражения. Быть может, она куда-то спешит. — Здравствуй. Это… это… это падре беспокоит. Он бьет себя рукой по лбу. — Драко. Я хотел сказать, это Драко звонит. — А-а-а… Драко, — отвечает она так, будто ей требуется некоторое время, чтобы понять, о каком именно Драко идет речь. — Привет. Что-то случилось? Падре теребит летние брюки, пытаясь скинуть напряжение, которое волной накрыло все его тело в тот момент, когда он услышал ее. Его голос дрожит, будто он малолетний мальчишка, который звонит родителям рассказать о плохой оценке. — Нет, ничего, — врет он, странно смеясь в конце, и его лицо сразу же заливает краской. — Просто… я просто хотел спросить, как у тебя дела, Гермиона? И обреченно вздыхает. Большим тупицей, чем сейчас, он себя еще не ощущал. — Все хорошо, по плану. Много работаю, сегодня вечером собираюсь встретиться с одним человеком. Он вдруг перестает дергать брюки и застывает на месте. Странно, но при «встретиться с одним человеком» у него холодеет где-то внутри грудной клетки, и Драко по десятому кругу начинает жалеть, что решился на этот разговор. С другой стороны, не должно ли ему быть все равно? Он хочет выговориться, а то, чем прихожанка занимается в свое свободное время, его не касается. — А как ты, Драко? — Я отлично, — врет он второй раз, забывая собственные обещания не обманывать людей. — Это хорошо, — отвечает трубка и повисает тишина. Они оба знают, что вряд ли падре вздумал позвонить прихожанке для того, чтобы обсудить будничное положение дел. Драко никогда не нуждается в разговорах с Гермионой, с чего вдруг ему тревожить ее по таким пустякам? Гермиона тактично молчит. И, похоже, даже не сердится по поводу его нерешительности. Драко, в конце концов, решается и тараторит так быстро, как будто заканчивается время, выделенное для разговора по телефону, и совсем скоро от него оторвут трубку. Он говорит: — Я не отлично. Я совсем не отлично. Цепляется пальцами за телефон, будто от этого Гермиона станет ближе. — Мне плохо, Гермиона. Мне так плохо. Его голос надрывается, будто струна на скрипке, и звучит сломано и вымученно. Каждое последующее слово Драко уже контролировать не может, потому что все то, что болит и кричит в нем все это время, наконец, находит выход. — Я совершил большую ошибку, хоть я и не уверен, что мог что-либо предпринять в той ситуации. Но меня все равно гложет это, меня гложет и съедает чувство вины, и в этом доме стало совсем неуютно. Он сглатывает ком, мешающий ему говорить, и чувствует на языке соленый привкус теплых слез. — Здесь холодно, и я хочу сбежать. Когда он замолкает, чувствуя болезненную пустоту внутри и страх быть непонятым и показаться слабым, Драко буквально считает в голове секунды, ожидая ее ответа. Он почти шепчет: «Пожалуйста, не бросай трубку. Только не бросай трубку, прошу», и в тот момент, когда тишина становится слишком затянутой и раздирает его внутренности, Драко слышит: — Хочешь, я приеду? И его мир вдруг заполняется теплотой и облегчением.***
Он выходит на третьей остановке уже улетевшего вдаль поезда, отстраненно рассматривая перекошенную табличку с названием станции. «Бруклин» — гласит знак, повешенный на старом вокзале, поезда в котором приезжают на нулевой этаж, словно метро. Кто придумал назвать одну из сотни станций в Англии районом в Нью-Йорке непонятно. От настоящего Бруклина здесь только живая музыка, благодаря которой так известен масштабный уголок Нью-Йорка: по левой стороне от входа в здание одиноко и мрачно играет мелодию скрипач, от которой жить уже не слишком-то и хочется. Худощавый музыкант колышется из стороны в сторону, будто его качает ветер; на лице у молодого парня отражается такая печаль и уныние, словно у него случилось горе мирового масштаба. Падре шуршит по карманам сумки, пока идет по пешеходному переходу, проходя над железнодорожными путями. Нащупав несколько монет, он не глядя достает два фунта и опускает их в раскрытый чехол от скрипки. Выпрямляясь, Драко на секунду заглядывает в темные глаза скрипача, которые безжизненным взглядом рассматривают стену напротив. Скрипач кивает в знак благодарности, продолжая смотреть в никуда, словно не замечая падре, и его тягучая мелодия играет у Драко в голове все время, что он находится на вокзале. Он оставляет сумку с вещами в пустующей камере хранения, где даже нет охранника, и выходит из воняющего сырым мясом и плесенью здания. Первое, что он видит, — слой густого тумана. Плотность у него такая, что ложкой есть можно, а глазам нужна не одна секунда для того, чтобы привыкнуть к непроницаемой дымке. Едва можно рассмотреть, что происходит на расстоянии вытянутой руки, не говоря уже о том, чтобы различать лица людей вокруг себя. Напоминает день, когда прихожанка ждала его у храма. Разве что было темнее в тот вечер. Драко не знает, на какой конкретно локации ему стоит находиться и на который час назначена встреча. Он оглядывается по сторонам с непокидающей его надеждой разглядеть хоть что-то в неизвестном ему городе и решает дожидаться ее у старой лавочки, которая одиноко стоит около входа в вокзал. Гермиона приходит не сразу. Проходит около двадцати или тридцати минут с момента прибытия поезда Драко, прежде чем ее силуэт становится различимым в пространстве, в которое как будто выкурили сто пачек сигарет. Она двигается плавно и уверенно, словно ее зрению туман вовсе не мешает и Гермиона прекрасно ориентируется на местности. Несмотря на пасмурную, дождливую погоду с повышенной влажностью, прихожанка одета легко. На ней облегающая кожаная юбка по колено, темные лаковые туфли на низком каблуке, кружевная белая блузка с закатанными рукавами и сверкающее гранатовое ожерелье на открытой шее. Буйные подкрученные кудри скачут по плечам при каждом движении Гермионы, а ее точеные бедра вырисовывают восьмерку столь соблазнительно, что падре увлеченно наблюдает за ее походкой прежде, чем поднять глаза на ее лицо. Гермиона, как назло, привлекательна и очаровательна. На ее щеках играет розоватый девичий румянец, по носу бежит нестройный ряд темных веснушек, расплывающиеся в улыбке губы накрашены персиковым цветом, а в ушах переливаются маленькие сережки. — Привет, — говорит она весело и задорно. Приподнимается на носочках, чтобы обнять Драко, и поглаживает его трепетные руки. Ему в нос тут же попадает легкий успокаивающий аромат мяты и кедра, и падре, секунду поколебавшись, расслабляется в объятиях, обхватывая ее худенькую спину. Водит пальцами по белоснежным кружевам и едва ощутимо, испытывая из ниоткуда взявшийся страх, касается буйных волос Гермионы. До чего же странно. До чего же странно чувствовать себя так спокойно, умиротворенно с человеком, о котором падре, по большему счету, ничего не известно. Он стоит, вжимаясь телом в ее грудную клетку, чувствуя чужое сердцебиение, и получает немую поддержку от Гермионы. Она рядом. Аромат мяты и кедра очевидно обладает успокаивающими чарами, иначе не объяснить факт того, что падре чувствует, как стена проблем и страданий рассыпается за его спиной. Ему совершенно непонятно, как одна-единственная женщина своим прикосновением может заставить его ощущать полет и будто отрывает его от земли. Полет прекрасен, но на исходе может стать слишком болезненным. Когда Гермиона разрывает их объятие, на ее лице играет понимающая улыбка, а глаза искрятся добрым светом. Впервые она видится падре ангелом.***
Домой к нему она не приезжала. За прошедшую неделю они созвонились еще три раза, и во время каждого разговора падре ощущал постепенное нарастание пугающей привязанности. Просыпаясь по утрам, первое, о чем он тогда думал, была Гермиона и его неутолимое желание вновь услышать ее голос. Драко все еще не понятно, на чем может базироваться доверие и чрезмерные порывы позвонить ей по телефону. Быть может, происходит это из-за того, что поговорить ему больше не с кем, а высказать свои сомнения насчет рациональности такого воспитания детей — тем более. Получается, Гермиона за короткий срок приобрела статус человека, которому нестрашно открыть душу. Когда падре все еще был дома, они договорились о встрече на нейтральной территории. Поезд, ведущий к городу, который располагается около деревни, в которой находится церковь, проходит мимо поселка городского типа, в котором Гермиона в конце недели должна была выполнить какие-то дела по работе. Так они и решили пересечься на пару часов до следующего поезда, на котором Драко сможет вернуться в храм в это воскресенье. Сейчас же они гуляют по улочкам неизвестной провинции. Туман к двум часам дня начинает постепенно рассеиваться, но людей на воздухе почти нет: слишком сыро, неприветливо и мрачно. Они бродят по волнистой тропинке в полузаброшенном старом парке, в котором из развлечений лишь сухие деревья, разваливающиеся лавочки без спинок и изжившие себя, скрипящие качели. На одной из таких катается Гермиона, двумя руками держась за ржавые цепи. Закидывая голову назад, она раскачивается, двигаясь всем телом, и улыбается так, будто весь мир замирает на несколько часов, и она — единственное живое существо, которое не находится во сне. Она летает на качелях и дышит жизнью, а Драко отчаянно хочется вдохнуть жизнь вместе с ней. — Ты сумел поговорить с Лили? — спрашивает Гермиона, когда ей надоедает полет, и она останавливается. Ее ноги рисуют круги по сырой земле. — Нет. Она внимательно смотрит на Драко, продолжая пачкать туфли. — Почему? Он тяжело вздыхает и садится на соседнее сиденье. Прислоняясь головой к цепям, он начинает медленно раскачиваться, отталкиваясь полусогнутыми ногами от поверхности. Как можно коротко ответить на вопрос, когда в нем заключается столько непонимания и боли? Когда у падре, в принципе, даже не существует ответа для него. Он решает зайти с правды. — Я не знаю, что ей сказать. Точнее, не понимаю, с чего даже начать разговор. — Может быть, извиниться? — задумчивые глаза Гермионы останавливаются на его лице и медленно, без тени стеснения, изучают. Драко отрицательно качает головой, обреченно смеясь себе под нос. — Если бы ты знала, как это непросто. — Непросто что? Признать свою вину и раскаяться перед человеком? — с ноткой раздражения интересуется Гермиона. Она вдруг перестает рыться в земле и сосредотачивает все свое внимание на падре. — Разве не этому учит Библия? Он вздыхает, понуро разглядывая ботинки. — Этому. Но здесь вопрос не во мне… не в моем страхе признать свою вину, — Драко немного медлит, подбирая правильные слова. — Я знаю, что неправ и легко мог бы об этом сказать. — Тогда в чем дело? — В родителях, Гермиона, — наконец, признается он, подняв на нее уставшие глаза. — Меня воспитывали по-другому. Нельзя перечить, ставить под сомнения их слова или поступки. Они следуют предписаниям Библии и Притчи «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его». Как могу я во всеуслышанье заявлять о том, что их воспитание ложное? Да и ко всему прочему, противиться тому, чему учит Библия, и показывать это сестрам. Это невозможно. Я не могу оспорить и понизить авторитетность родителей в глазах девочек. Гермиона некоторое время молчит, разглядывая пруд напротив детской площадки, в котором плавает хромая серая утка. Совершенно ясными становятся различия в воспитании Драко и Гермионы, и иногда слов о том, как правильно себя вести, не хватит для того, кто привык к совершенному другому. Она решает не давить и не пытаться настроить его против родителей. — Какое твое решение в таком случае? — У меня его нет, — просто отвечает он, пожимая плечами. — К моему мнению прислушиваться не станут. Гермиона на это ничего не отвечает. Они около пяти минут молчат, слушая крики птиц позади себя и скрип качели, на которой теперь вяло катается падре. Весь уют и спокойствие, которое подарила ему встреча с прихожанкой, в миг рассеялась с начала разговора про родителей и сестер. Теперь его настроение походит на погоду: такое же угрюмое, серое, с привкусом безысходности и уныния в воздухе. — А ты чем занималась все это время? — спрашивает он, решая, что о семье у него еще будет шанс подумать, а выделенное для Гермионы время совсем скоро подойдет к завершению. Кажется, смена темы благотворно влияет на прихожанку, потому что она, приободрившись, вновь мечтательно улыбается и с азартом в глазах смотрит на падре. — Была на дне рождении у друга. Там была огромная вечеринка. Много работала, создала новое зе… — она осекается, чуть не проговорившись о разработке собственного зелья для магического мира, — зеркало. Дизайн к зеркалу для своего дома, — врет Гермиона, надеясь при этом, что не покроется предательским красным цветом. — Провела субботу с родителями. — Кем у тебя работают родители? — Стоматологами. Драко одобрительно кивает головой. Он рассматривает водную гладь и маленькие волны, которые оставляет за собой одинокая уточка. Своей изоляцией она напоминает Драко музыканта на вокзале. Интересно, он до сих пор играет свою печальную мелодию жизни? — А как проходят вечеринки? Я никогда на таких мероприятиях не был. Гермиона тихо смеется, бросая на Драко заигрывающий взгляд. Этот жест вызывает у него на лице широкую улыбку, и он, не сдержавшись, тоже заходится в хохоте. Священник, который интересуется вечеринками, — вещь необычная. — Сейчас расскажу, — таинственно бросает Гермиона и поднимается с качели. Драко думает, что она хочет возобновить прогулку по парку, ведь у них остается всего один час до отправки его поезда, но Гермиона, чуть приподняв свою юбку, подходит к падре, загадочно ухмыляясь. — Я думаю, так будет удобнее, — говорит она и садится к нему на колени, просунув ноги между двумя креплениями. Не обращая внимание на взволнованный вздох от падре, она обхватывает его спину ногами и прижимается к Драко, ощущая тепло его тела, и скованно улыбается ему в плечо. Он удивлен и местами обеспокоен. Как-то неловко елозит на сидении, едва касаясь пальцами ее тела, и, пытаясь успокоиться, надеется, что сможет совладать с собой. Такая интимная близость с прихожанкой — уже во второй раз — пробуждает в нем страх и желание стать к ней еще ближе. — Вечеринки — это обычно большое сборище людей, — начинает Гермиона, продолжая шевелиться на ногах у Драко, будто ей неудобно сидеть. — В них участвуют как и друзья организатора праздника, так и совершенно незнакомые ему люди. Зачастую работает система «Приходи сам и приводи своих знакомых», поэтому количество людей на таких мероприятиях с легкостью может достигнуть сотни. — Ага… — напряженно выдыхает Драко при очередном движении бедер Гермионы, — я понял. Трудно сказать, что возбуждает его больше: то, что Гермиона, едва ощутимо двигаясь на нем, напоминает ему об их первом разе и ее диком танце на его члене, или же то, что ее губы приглушенно шепчут ему в плечо, согревая кожу теплым дыханием. Он чувствует все тот же аромат мяты и кедра, а еще плохо различимый вкус ванили, который исходит от ее волос. Этот вкус, витая в воздухе, заставляет Драко раствориться в нем, закрывая глаза и вдыхая ее ароматы. Гермиона тянет юбку вверх, оставляя ее в районе талии, и удобнее усаживается на его ногах. Драко все также почти не прикасается к ее телу, но когда Гермиона в пятый раз меняет свое положение, впервые вплотную прижимаясь своими трусиками к его члену, у него снова сносит крышу. Он резко, порывисто сжимает ткань ее юбки одной рукой, а второй зарывается в ее волосы, путаясь в мягких кудрях. — На вечеринке моего друга было меньше приглашенных. Он… — шепчет Гермиона сквозь рясу, прикасаясь щекой к нежной шее Драко. Горячими губами Гермиона целует его чувствительную кожу, ощущая, как при этом дергается Драко, сильнее сжимая ее тело. — Он зовет на дни рождения тех, с кем находится в близком контакте. — Я думаю, это правильное решение, — отвечает Драко, накрывая рукой грудь Гермионы через рубашку и плотный лифчик. — Зачем звать тех, кого не знаешь? Гермиона чуть приподнимается и вновь опускается к нему на ноги. Из ее уст вырывается судорожный вздох, когда сквозь тонкую ткань красных трусиков она ощущает частичную эрекцию у падре. Она приходит в дикий восторг от того, насколько быстро у нее получается возбудить и завести Драко, при этом не делая ничего сверхъестественного. Кажется, от этой мысли у нее набухают соски и тянет внизу живота. Гермиона останавливает мимолетный взгляд на покрасневшем лице Драко и замечает в его глазах нетипичный ему оттенок страсти и похоти. Дотрагиваясь до выбившейся пряди волос падре, которая спадает ему на глаза, Гермиона убирает ее, заправляя за ухо. — Я не знаю. У меня на днях рождениях, — рвано говорит она, не разрывая зрительного контакта с Драко, — обычно очень мало людей. Но много… Падре, положив руки на ее юбку, насаживает Гермиону на себя, сокращая расстояние между ее промежностью и его напряженным членом. Двигает ее тело бесцеремонно и по-хозяйски, с совершенным безумием смотря в ее широко раскрытые глаза. —…алкоголя, — заканчивает она на выдохе и, не в силах больше сдерживать себя, первая тянется к его манящим и сладостным губам. Их дыхания соединяются, Гермиона, теряя ощущение реальности, играется с его упрямым языком, царапая спину падре. Ощущение такое, будто и парк, и озеро, и мерзкая погода, и даже скрипящие качели пропадают, и остается только горячий язык падре, с которым она резвится, и его вдруг окрепшие руки, которые расстегивают пуговицы на ее рубашке. Почти срывают ее и пробираются под чашечку лифчика, с силой, жадно, остервенело держась за грудь Гермионы и зажимая сосок между длинными пальцами. Он рычит что-то невнятное ей в рот, и когда Грейнджер отрывается от его вишневых губ и влажно целует его шею, Драко глухо стонет, продолжая двигать ее податливое тело как можно ближе и плотнее к своему ноющему члену. Весь мир гаснет, у него мутнеет рассудок и тяжелеет в голове, будто на нее повесили груз в двадцать килограмм. Он чувствует, что если сейчас же не окажется внутри мокрой, горячей Гермионы, то умрет на этом самом месте. Ему просто необходимо овладеть ею здесь и сейчас, и Драко животным взглядом смотрит ей в глаза. Они просят о продолжении, и Гермиона не заставляет себя ждать. Она прокладывает кривую дорожку невесомых поцелуев на его шее, оттягивая в сторону колоратку, и с наслаждением наблюдает за тем, как Драко откидывает назад голову. С каждым последующим поцелуем падре все жестче сжимает ее волосы, приводя прическу Гермионы в растрепанное состояние. Она спускается вниз ловким языком, легко посасывая его кожу, и ласкает руки Драко, грудь, гладит живот сквозь плотную ткань рясы. Ей хочется сорвать всю одежду к чертям собачьим, но даже для нее делать такое в парке слишком рискованно. Гермиона плавно слезает с падре, и на его немой вопрос дрожащим голосом поясняет: — Просто доверься. Пик жжения внизу его живота достигает своего апогея, и когда умелые руки Гермионы вновь касаются его тела, падре издает томный вздох. — Будь хорошим мальчиком. На ее лице сверкает торжествующая улыбка. — Приподнимись, — командует она, и когда Драко на трясущихся ногах встает, готовый сделать все что угодно, она задирает наверх рясу. Толкает его обратно на качели и, наконец, расстегивает кожаный ремень на его брюках. Стягивает их до уровня острых колен. Драко внимательно следит за каждым движением Гермионы, борясь с желанием закрыть глаза и откинуться назад. Когда она опускается перед ним на колени, он едва ли не стонет, мысленно раздевая, входя, чувствуя ее. Вспотевшими руками прихожанка выводит узоры на его гибком торсе и, бросив на падре короткий, возбужденный взгляд, Гермиона нежно прикасается губами к темно-серому нижнему белью Драко. — Ближе ко мне, — коротко требует она, и падре съезжает ниже, выпрямляя ноги. Нижнее белье Драко спускается вслед за брюками, а рука Гермионы плотным кольцом сжимается вокруг члена. Член стоит колом, налитый кровью, головка вспухает и выделяет смазку. Лицо падре горит еще до того, как губы Гермионы обхватывают член и скользят по нему вверх, оставляя на нем слюну. Она проделывает это движение несколько раз, и в конце концов, оттягивая кожицу, облизывает кончик головки. Сдвигает крайнюю плоть и ласкает уздечку, от чего ноги падре начинают подрагивать, а Драко, судорожно цепляясь руками за цепочки, отклоняется назад, глотая рвущийся наружу хрип. Еще один поцелуй, и у него оборвется мир. Гермиона слизывает маленькую каплю смазки. Едва слышно постанывая, Гермиона берет разгоряченную плоть в рот, и падре окончательно теряет голову. Из его уст срывается что-то неразборчивое, спутанное, молящее, когда его член охватывает пламенем и влажностью ее узкого рта. Шершавый язык тесно прижимается к телу полового органа, а искрящиеся глаза прихожанки на секунду замирают на лице падре, и он громко стонет сквозь сомкнутые губы, ощущая огненные вспышки внизу живота. Она ласкает, облизывает, целует и поглаживает губами член падре, пока не решается взять его полностью до основания. Головка упирается в заднюю стенку горла Гермионы, доводя Драко до конвульсий, и он расплывается, теряется в лаве сладостного чувства. В тот момент, когда Гермиона начинает задыхаться и хочет выпустить член изо рта, она чувствует, что что-то мешает ей сделать это. Руки Драко. Руки Драко с силой сдерживают ее волосы, грубо толкая голову прихожанки к своему животу, пока ее нос не упирается в поджарый торс, а губы не соприкасаются с рядом светлых волос паха. Мычание Гермионы, гортанные звуки и ее изумительный ротик доводят падре до безумства. Он не сможет собрать мысли в кучу, даже если ему сейчас предложат миллион фунтов стерлингов, растекаясь в головокружительном ощущении от минета. Гермиона еще некоторое время языком ласкает головку члена, водя по нему вверх-вниз рукой, а затем, когда ее язык вновь задевает уздечку, падре, издавая протяжные стоны, кончает прихожанке в рот, растворяясь в оргазме на качели, из последних сил держась на сидении. Гермиона глотает сперму, улыбаясь подрагивающими губами. А падре, кажется, пропускает свой поезд.