***
Утро Сынхёна началось с ужасающей силы головной боли и стойкого ощущения, что в чём-то он в своей жизни сильно прокололся. С трудом заставив себя открыть глаза, Сынхён простонал страдальчески, потому что солнечный свет бил в глаза, усиливая головную боль до каких-то заоблачных пределов. Сынхён закрывает глаза назад. Хотелось лежать, страдать и либо злиться, либо сдохнуть. Но уже вроде как день, а значит в состоянии невменяемости он провёл часов... Много в общем. Мысли в голове крутились вяло и неохотно, всё никак не желая додумываться до конца Блин... В квартире стояла идеальная тишина и это одновременно успокаивало и напрягало. А почему напрягало? Сынхён нахмурился, открыл глаза, осмотрел комнату. Тот же ковёр жёлтый с пятном от чернил, тот же диван, та же тумбочка. Сынхён нахмурился, у косяка небрежно валялась всеми забытая куртка, которую в последнее время носил Джиён... Точно! Сынхён подрывается с места, из-за чего перед глазами его всё темнеет, а потом взрывается искрами, заставляя вновь упасть на диван в бессилии. Джиёна в комнате не было. Его привычный пост у окна пустовал. Сынхён прислушался, но в квартире всё ещё стояла идеальная тишина. Вот же... Современный ниндзя. Сынхён вздохнул и уткнулся лицом в обивку дивана. Потихоньку в памяти начинали восстанавливаться воспоминания о вчерашнем вечере. И лучше бы не восстанавливались, вот честно! Потому что теперь это кажется будет провалом всей его жизни. Порог кухни Сынхён пересекал почти на последнем издыхании. Голова всё ещё ужасно болела, и полтора часа игры в труп не помогли ни капли. Сидящий на подоконнике Джиён поднял на Сынхёна безразличный взгляд, и от этого стало чуть легче. Сынхён выдохнул, стараясь убедить себя в том, что ничего страшного не произошло ночью и не происходит сейчас. Поцелуй далеко не символ любви и не приговор деловым отношениям. Стало легче, да... Но нужно взять себя в руки. Пока Сынхён отвлёкся на собственные мысли, Джиён легко и словно кошка плавно спрыгнул с подоконника, ничего не говоря и даже не глядя в сторону Сынхёна, Джиён открывает нараспашку окно, потом подходит к плите и уверенным движением ставит чайник. Сынхён немного растерян, но в целом рад. В последнее время Джиён словно бы и на человека стал походить больше. Жесты, действия и даже мимика более живой стала. Чхве почти буквально говоря падает на стул, вздыхает от облегчения, а после в изумлении поднимает брови вверх, из-за поставленной перед ним кружки. Сынхён принимает протянутые ему таблетки от мигрени и рассматривает их задумчиво, словно впервые видит. Неожиданная забота сбивает с толку. Неожиданная забота от Джиёна сбивает с толку вдвойне. И хотя получается у этого чудища так себе, сам факт неуловимо... Греет? Возможно и греет. Сынхён усмехается и откладывает таблетки в сторону. — Сегодня без сахара — Джиён оборачивается глядя через плечо с тихой задумчивостью во взгляде, но кивает, так ничего и не сказав. Ну да, конечно. — На счёт вчерашнего... — Джиён выгибает бровь вопросительно, нарочито небрежно изображая внимание. Сынхён прерывается из-за резко бьющей по мозгам боли и довольно долгое время массирует виски в надежде на то, что полегчает. Джиён снимает закипевший чайник, отворачиваясь от Сынхёна и копошась в ящиках в поисках заварки. Сынхён прикрывает глаза, припоминая лениво, осталось ли среди множества пустых коробок хоть что-то кроме собственно самой пустоты. — Если вкратце, я был пьян — Джиён, наконец то, выуживает из ящика злаполучный пакетик, продолжая своё дело абсолютно незаинтересованно, словно и не слушая вовсе. — То, что я сделал, ничего не значит... То, что я поцеловал тебя в смысле... — Джиён усмехается, ставя перед Сынхёном ещё две кружки. Две. А после садится напротив, смотря как то странно, с неизведанными ещё пока огоньками во взгляде. Сынхён хмурится вновь от головной боли и патологической невозможности разобраться в чужих путанных эмоциях. — Ты вобщем извини, если задело.***
Следующий день приносит Сынхёну не только долгожданное облегчение, но и другое, гораздо более приятное и ценное воспоминание. Воспоминание о выставке таинственной журналистки и её не менее таинственном но до дрожи желанном журнале. Сынхён вскакивает с кровати, путаясь в одеяле но не теряя воодушевления. Он рывком распахивает дверь гостиной на несколько секунд щурясь из-за яркого, бьющего в глаза света. Солнце, чтоб его. Прикрывая глаза рукой, Сынхён решительно проходит в центр комнаты, останавливаясь около безучастного Джиёна. — Мы обязаны придумать что-нибудь грандиозное! Что-нибудь цепляющее... И... Запоминающееся, понимаешь? Чтобы увидел однажды и уже навсегда в сердце сохранил. — лежащий на ковре Джиён сосредоточенно хмурится, вглядываясь в текст фотоальбома словно в философский трактат. — Ты меня слушаешь? — но Джиён лишь перелистывант страницу, в Сынхёне и его словах абсолютно незаинтересованно. Чхве в раздражении прикусывает губу и садится на пол рядом с предметом своего неизменно ужасного настроения. — Точно, ты ведь не обсуждал этого с нами. Послушай, мои фото, наконец то, кому-то понравились, и я просто не могу после этого сидеть без дела. Мне нужно больше, ещё больше! У нас ведь контракт, помнишь? Контракт. Точно... Джиён поднимает на человека глаза и тянет губы в подобии усмешки. Он чувствует чужое смятение с блеклыми искорками страха. Чувствует его подсознательное желание отстраниться, а потому заставляет себя скрыть холод глаз и яд на губах горчаший. Человек не виноват, ни в чём не виноват. Ни в том, что в жизни у Джиёна плохо складывается, ни в поцелуях пьяных своих, ни даже в том, что на предложение о контракте Джиён ответил молчаливое "да". В конце концов, на данном этапе Джиён всё ещё свободен и всё ещё может решать сам, куда ему идти и что делать. Он имеет право уйти, сбежать не разбирая дороги, и открыть для себя новую, уже четвёртую по счёту жизнь. Особенную и не похожую на остальные. Вот только Джиён остаётся на месте, словно цепями к человеку прикованный. Он чувствует себя словно на привязи, и это бьёт с силой по нервам. До боли, до дрожи, до привычного вкуса крови. До отчаянных криков, от которых голос срывался постоянно. Снова. Снова. Снова. До воспоминаний, от которых тошнота к горлу подступает. Но Сынхён не виноват, нет. А потому Джиён нарочито небрежно закрывает журнал, садится напротив Сынхёна неторопливо, со звериным изяществом и смотрит из под полуопущенных ресниц выжидающе. Вот же он! Весь во внимании, весь твой почти, говори, приказывай, пользуйся! А к горлу снова противный ком подкатывает, лишает кислорода, душит. Проблема в том, что все люди на одно лицо. Все как один не виноватые... Джиён обжигает его отчаянным холодом глаз, и Сынхён лишь усилием воли заставляет себя усидеть на месте. Он не успевает спросить, даже сориентироваться толком не успевает, когда Джиён небрежно закрывает журнал и садится напротив, смотря выжидающе из под ресниц. Под взглядом этим Сынхён чувствует себя ребёнком, непроходимо глупым и безнадёжно неправым, но не сдаётся, не отступает. Вот ещё. Сынхён не даёт себе проанализировать свои ощущения, он заталкивает зарождающееся чувство вины подальше в сердце, говоря себе короткое: "не до того сейчас". Джиён манит его словно огонь мотылька. Каждым движением, жестом, взглядом. Притягивает магнитом с пугающей силой. Песней сирены в свои сети тянет. И у Сынхёна от каждого взгляда почти руки чешутся, к фотоаппарату тянутся. Джиён становится его помешательством, но Сынхён не боится. Зачем, если помешательство это позволяет ему творить. Если с каждым щелчком фотоаппарата с плеч словно часть иллюзорного груза падает, освобождая от всех оков. Раскрывая все двери. Их с Джиёном взгляды пересекаются, заставляя воздух искриться от всего невысказанного. Из-за всего забытого, проигнорированного, оставленного в прошлом. Но почему-то этот маленький взрыв вокруг Сынхёна словно бы в спину подталкивает, благословляя. Он встаёт на ноги, уверенно протягивая младшему руку и усмехаясь от того, как неуловимо меняется его сосредоточенное лицо. — Одевайся, идея есть!***
Они возвращаются домой ночью. Джиён стоит в подъезде, лениво наблюдая за тем, как Сынхён недовольно возиться с заклинившим замком, и усмехается, вспоминая, как долго сегодня утром человек пытался найти выкинутые по пьяни ключи. Сынхён на его усмешку недовольно фыркает, его веселья явно не одобряч и уж тем более не разделяя. — Чёртова дверь! — человек злится, забавно пинная закрытую дверь в запале, а Джиён улыбается от необъяснимого ощущения уюта. Так глупо но так приятно, что младший не спешит ругать себя за столь непозволительную роскошь как спокойствие. Человек со стоном упирается лбом о дверь, вызывая у Джиёна очередную необъяснимую улыбку. — Сто процентов взломать пытались. Она после отмычек всегда часа на три-четыре из строя выходит — Сынхён хмуро трёт друг о друга замёрзшие руки и поворачивается к Джиёну лицом, опираясь лопатками о железную дверь — Остаётся ждать.... Джиён кивает, остаётся... Подъезд погружается в тишину, прерываемую лишь редкими попытками человека согреть дыханием руки. Джиён прикрывает глаза, вслушиваясь в чужое дыхание и пытаясь отогнать от себя очередную глупость... Сынхён раздражён и это ещё мягко сказано, если быть немного точнее, то он зол как чёрт. День с самого начала был каким-то на редкость неудачным. Сначала с Джиёном поцапались, потом долго не получалось найти ключи... На этих мыслях Сынхён не сдержавшись закатывает глаза, не в силах справиться с остатками утреннего раздражения. Фотосессия тоже не прошла гладко. Подходящее место всё никак не хотело попадаться на глаза, и хоть коллекция Сынхёна и пополнилась за этот день парой сотен фотографий Джиёна на фоне города, всё это было не то. Не то... По своему прекрасно но для искусства бесполезно. Сынхён желал большего. Он чувствовал, что способен на большее, что раскрыть потенциал модели полностью у него пока никак не получается, и это злило почти до пелены перед глазами. Всегда есть куда стремиться. Это правда, но для Сынхёна это правда вдвойне, ведь он не идиот и прекрасно понимает, что за своё место под солнцем нужно бороться. Особенно, если ты немного не в тренде. А потому неудачи всегда злили Сынхёна сильнее, а воспринимать острее, чем должны были. Сынхён хмуро растирает ладони в безуспешных попытках согреться. Проторчать часа три в подъезде без цели и смысла не входило в его планы, и оставалось лишь надеяться на то, что попытка взлома была предпринята достаточно давно Джиён накрывает его ладони своими, вырывая из размышлений и лишая возможности здраво мыслить своим теплом. Его тонкие бледные пальцы были горячими, словно маленькие печки. Сынхён растерянно поднял на него недоумевающий взгляд, но Джиён не смотрел на него. Голова его была повёрнута чуть в сторону, а в глазах его отражался дребезжащий свет тусклой, постоянно мигающей лампы. Сынхён усмехнулся и откинул голову назад, легко ударяясь затылком о дверь. В ближайшем будущем необходимо было на всякий случай сменить замок, и Чхве постарался зацепиться за эту мысль прочнее, лишь бы не думать о чужих руках, защищающих от кусачего холода. — Помню когда я был маленьким, мы с отцом часто ютились по холодным канавам... Он бежал от кого-то, скрывался словно вор — Сынхён прикусывает губу до боли, а потом усмехается не натурально и ядовито. — Он считал, что я особенный, что меня могут забрать у него — перефирией зрения Сынхён зацепил, как Джиён повернулся к нему, выражая таким образом типичное своё участие в разговоре. — Окружающие считали, что он параноик. Из-за его помешательства он не мог найти себе нормальной работы, да и как вообще, если мы бесконечно кочевали с места на место. Мы жили словно крысы, по крысиному радуясь, если удавалось проникнуть в чужой подъезд — Сынхён прикрывает глаза, медленно сползая по двери на покрытый инеем пол. Джиён последовал за ним спокойно и расслабленно, без возражений, без эмоций. Почему-то сейчас это злило Сынхёна особенно сильно. Сейчас младший особенно сильно напоминал ему что-то пустое и незначительное. Красивое, притягательное, недоступное, возможно, опасное, но настолько безвольно мерзкое, что внутри всё сжималось от неоправданной злости. — Я помню, была ночь. Она была холодной, и он закутал меня в своё походное пальто. Над головами нашими простиралось бескрайнее небо, а из открытого настежь окна до нас доносилась музыка.... — Сынхён выдыхает устало, почти брезгливо освобождая свои руки от чужих прикосновений. — Помню, я засыпал под какой-то попсовый мотив и мечтал, что однажды одна из сотен тысяч этих чёртовых дверей откроется предо мною.... Что появится крыша, под которую я бы смог вернуться. Джиён отстранился, спрятался в плохо освещенном покрытом инеем углу, Сынхён не стал звать его ближе. Не стал благодарить, не стремился пригреть на груди. Он боялся себя. И позволял Джиёну делать тоже самое в одиночестве...***
Джиён открывает глаза, лениво всматриваясь в темноту. Металлический пол жжёт лопатки своим холодом, но Джиён продолжает упрямо всматриваться в темноту, словно это последняя в его жизни вещь, ещё имеющая смысл. Он не удержит равновесие сейчас, скорее всего, даже не сможет найти в себе сил для того, чтобы поднять руку. Встать, сесть или даже доползти на коленях до ближайшей стены или забиться в угол, всё это кажется сейчас слишком сложными задачами чтобы хотя бы попробовать заставить себя действовать. Тело его ощущается каменным, и Джиён, к сожалению, знает свой предел достаточно хорошо, чтобы оставаться неподвижным. Там, за стеной толщиной в тысячу его жалкий жизней, находится мрачный коридор с выкрашенными в посеревший от времени белый. Там отвратительным искусственным светом залит каждый уголок. Там время от времени разносятся чужие тихие разговоры, и Джиён вслушивается в них ревностно, почти так же, как застрявший в пустыне путник вслушивается в журчание ручья. Вот только разница в том, что ручей путника спасти может, а Джиёна уже не спасёт ничего. И вроде бы хочется собрать в кулак последние силы, перевернуться сначало на бок, а потом, если повезёт, после короткой передышки подняться на колени и всё таки добраться до спасительного угла, чтобы свернуться клубочком и исчезнуть из людской памяти навсегда. Хотя бы на пару дней... Хотя бы... Но ведь дышать так сложно, что Джиён теряется, заставляя свои лёгкие через силу качать в тело спасительный кислород. И так не должно быть вроде бы.... Не должно быть этой тяжести и ужасающей слабости тоже быть не должно, но Джиён уже давно не помнил о том, как ощущать себя правильно. Но Джиён вообще ни в чём уже не уверен, ему кажется, что он растворяется в этой темноте вслед за своими воспоминаниями. Голова его забивается всё сильнее одними лишь оттенками непроглядного чёрного, образуя в мыслях настоящий вакуум. И эту зияющую дыру внутри уже ничем не заполнить. Такое не преодолеть, не спастись... Джиён кашляет тяжело, задыхаясь от внезапно накатившего на него страха. И он не в силах успокоиться, не в силах взять себя в руки. В глазах темнота наполняется постепенно блеклыми цветными пятнам, крутится, вертится, путает, душит. И Джиён задыхается от кашля и боли в переломанных костях, но даже приподняться на локтях, чтобы легче было дышать не может. Ничего не может. И бессилие это давит на голову, усугубляя и без того безнадёжную ситуацию. Он может лишь из раза в раз, изо дня в день умирать на ледяном полу в тесной камере размером чуть больше чем два на два. Он может сходить с ума и теряться в темноте и собственном безумии, всё не находя ни единого выхода. Лишь умирать, умирать, умирать, умирать... Но как назло даже в этом дело до конца довести не получается. И Джиёна пронзает словно пулей безысходностью — навылет. Нет, нет, нет. Его заметили, его услышали, о нём вспомнили. Там, за стеной толщиною в вечность. Они придут. Они так близко. И Джиён сильнее задыхается, бессмысленно дёргаясь на грани с истерикой. Вот только тело не слушается, выдавая лишь бессмысленную крупную дрожь на грани с конвульсиями. Джиён хочет кричать, но крик застывает у него в горле комом, а от каждого, даже самого незначительного движения в ушах стоит хруст трескающегося льда. Джиён не может успокоиться, он мечется по полу, задыхаясь от кашля и собственного безграничного отчаяния. — Думаешь, сдохнет в этот раз? И у Джиёна перед глазами мир рушится, разлетается в щепки, из под лопаток уходит пол, теряется ощущение реальности, а Джиён не знает, как из собственного бреда вырваться, как самому на части не разбиться. — Думаешь позвать Хёнсока? Джиён чувствует, как в горле застревает режущий изнутри крик, а потом ощущает настойчивое прикосновение к плечу и просыпается так резко, что сам же ничего осознать не успевает. Он вскакивает как ужаленный, с размаху врезаясь лбом в лоб склонившегося над ним Сынхёна. Человек сгибается пополам, хватаясь за голову с тихим но красноречивым шипением, а Джиён отшатывается прочь, но наткнувшись поясницей на подлокотник шарахается в сторону и падает с дивана. Сынхён смотрит на него чуть шокировано, а Джиён мечется взглядом по комнате в беззвучной панике и, не выдержав скопившегося внутри напряжения, утыкается лицом в колени, чтобы после разрыдаться так оглушающе отчаянно, как только мог. Если честно, то Сынхён довольно редко просыпается первым, если говорить ещё немного честнее, то он просыпался первым примерно никогда, но ведь всё когда-нибудь бывает впервые. А потому выходя из комнаты за кружкой утреннего кофе, Сынхён совсем не ожидал наткнуться в гостиной не на внимательный, чуть подозрительный взгляд, а на самого Джиёна, спящего и уязвимого. На пару секунд, Чхве замер в проёме, наблюдая за напряжено нахрумеными бровями, но наваждение это не продлилось долго, и Сынхён, отогнав глупые мысли прошел на кухню, игнорируя то, как напряжено подрагивали чужие тонкие пальцы. На обратном пути старший понял, что ошибся, когда увидел, как Джиён задыхался во сне, то дёргаясь испуганно, то напротив, замирая каменным изваянием. Его болезненная бледность уже не выглядела притягательно, выходя на новый уровень нездоровости, и Сынхён сглотнул застрявший в горле ком, прежде чем подойти ближе. Он решился коснуться его не сразу, лишь после того, как с чужих губ слетел слабый но обречённый выдох. Сынхён был растерян, он смотрел на Джиёна, на человека, ни наркомана, ни бандита, ни монстра. Прямо сейчас, на человека. Испуганного, явно замёрзшего, вымотанного кошмарами до предела. И Сынхён задумался. Мечется ли он так каждый раз? Прячется ли в темноте и безделии от своих страхов каждую ночь? Но что же снится ему? Что пугает его? О чём может думать столь несуразное, скомканное, пережёванное жизнью и самим собой создание как он? Что манит его оттуда, из-за тонкого стекла? Сынхён касается его плеча, сам не зная, чего желая этим добиться, разбудить или просто дотронуться, убедиться в том, что он жив и он существует. Скачать себе: вот, смотри, реален... Не иллюзия и не очередная вылизаная до неприличия галлограма, а человек, живой и тёплый. Сынхён касается, и сразу же жалеет, потому что на прикосновение младший реагирует мгновенно. Он вскакивает так резко, что Сынхён не успевает ни среагировать, ни тем более отстраниться, из-за чего лбы их с силой столкнулись, и Сынхён скрючился от резкой боли. В отличии от него Джиён, казалось, даже не заметил удара, от отшатнулся назад, а потом и вовсе грохнулся с дивана. Ноги его оказались запутанными в упавшем вслед за хозяином одеяле, но Джиён не замечал этого. Он вообще ничего не замечал. Оковы сна ещё не спали с его плеч, и не в силах справиться с ними, Джиён поджал закутанные одеялом колени к груди, чтобы уткнувшись в них лицом, разрыдаться отчаянно словно ребёнок. Всхлипы его были глухими, граничащими с беззвучными от бессилия криками. Сейчас, став невольным свидителем этой сцены, вслушиваясь в эти всхлипы и наблюдая за тем, как судорожно дрожали его плечи, Сынхён чувствовал себя почему-то последней тварью на этой земле. Джиён ведь не виноват во всех его, Сынхёна, ошибочных решениях. Не виноват ни в поцелуях, ни в беспочвенном презрении, ни в вечном подозрении, ни в не менее беспочвенном восхищении. Он даже не виноват в том, что в бессознательном состоянии переступил порог этого дома, ведь если задуматься, то даже контракт их предложил далеко не он. Так значит Сынхён виноват? А виноват ли, и если да, то в чём? Он запутался во всём этом ровно так же как и запутался в себе. Сынхён был словно кот, заигравшийся с клубком ниток, или рыба угодившая в сеть. Джиён плакал перед ним на полу, вздрагивал время от времени всем телом, сжимался, словно стремясь защититься от несправедливых ударов, а Сынхён всё сидел растерянный, не в силах ни оставить его одного, ни утешить. И пускай находится здесь казалось Сынхёну неправильным, почти оскорблением, вмешательством во что-то тайное, личное, что-то тёмное и глубокое, он оставался неподвижен. А Джиён рыдал на полу у его ног...***
Их копилка проигнорированных вопросов с глухим звоном несуществующих монет пополнилась вновь. Во всяком случае Сынхён старательно не обращал внимание на то, как затравленно Джиён всматривался в мир за окном и как ревностно вслушивался в каждый новый шорох, каждый неосторожный шаг. В этот раз Джиён замер на кухне, почти сразу после того, как Сынхён согнал его с подоконника в гостиной обедать. Погода на улице была отвратительной, намечалась метель, небо было окрашено в унылый серый цвет, однако и этот вид примагнитил Джиёна сразу же как только младший успел перешагнуть порог. Сынхён цокнул недовольно языком, но решил не трогать. В конце концов от всё ещё не нанимался в няньки, а копилка проигнорированных проблем всё ещё была цела и функционировала на полную. Атмосфера в квартире колебалась с самого утра от уныния к шторму, а потому и настроение Сынхёна было далеко от идеального. Дэсон вот уже пару дней не отвечал на звонки, зато активной была Дара, местами даже слишком. Вот уже несколько дней она полоскала ему мозги поисками нормальной работы, ведь: "А фотографии можно оставить в качестве успешного хобби! Опомнись, Сынхён, скоро вам есть не на что будет! А как же квартира? Ты же так её любишь, неужели хочешь, чтобы её забрали у тебя за долги?" Чёрт, почему даже когда у него наконец начало что-то получаться, его друзья всё ещё настолько не верят в него? Неужели так сложно молча помочь? Вот только отвратительная правда заключалась в том, что девушка была абсолютно и во всём права. Она чёрт возьми всегда была права, и это угнетало немного, потому что обстоятельства упорно пытались убедить Сынхёна в том, что виноватым в этой жизни может быть лишь он сам, а счастливым кто угодно кроме... Чхве вздыхает и, потянувшись за скомканной полупустой пачкой сигарет, задевает кружку с застывшим кофе локтём. Та падает на пол, разбиваясь с оглушительным звоном. Сынхён видит краем глаза как расползается по полу уродливое пятно, но вставать не спешит, лишь смотрит бессмысленно перед собой на застывшего у окна Джиёна, да машинально крутит пачку в руках. Усталость как-то особенно сильно давит ему на плечи, заставляя склонить голову и покориться судьбе. Сынхёну хочется бросить всё к чёртовой матери и одновременно с этим бесстрашно броситься в бой, доказать окружающим как же сильно они все ошибаются. Сынхён с силой сжимает руку в кулак, но тут же почти испуганно разжимает назад, во время вспоминая о сигаретах. Он закрывает глаза и, погрузившись в темноту, старается забыть о том, что усталостью пропитано в этом доме всё от их с Джиёном разрозненного дыхания до редкого скрипа половиц. Беспорядочные вихри белых, словно лабораторные потолки, снежинок напоминали чарующие своим хаосом мазки художника. Метель за окном то набирала силу потихоньку всё сильнее, сильнее, сильнее. То вдруг прекращалась резко, словно от перенапряжения в одно мгновение выходил из строя рубильник. А потом сначала всё. И снежинки разбивающиеся об стекло, и полёт фантазии, и зимний, просачивающийся сквозь тонкое стекло холод. Сзади раздаются неторопливые шаги, но Джиён упорно не желает оборачиваться. Он сегодня особенно слаб, и лишь плывёт по течению, надеясь на благосклонность неба. Вот только жизнь показывает ему на практике, что у моря погоды лучше не ждать. Как правило это не является лучшим выходом. И Джиён понимает это вроде бы, да всё равно на те же грабли из раза в раз наступает. Принимает неверные решения. Шаги приближаются неторопливо, из-за чего в сердце навязчивой мыслью рождается желание сползти на пол, и съежиться где-нибудь там, в уголке. Остаться на уровне чуть выше человеческих щиколоток. Хочется шептать беззвучно мучительные мольбы о пощаде так долго, как позволят истекающие силы. Признаться, Джиён чувствует себя заводным чудовищем, у которого этот самый заряд на исходе. Он боится закрывать глаза, боится, что стоит ему хоть немного отвлечься, и он снова окажется там. В лаборатории на глубине в несколько сотен метров под землёй. Он окажется там, связанный и беспомощный. Обезличенный и неспособный даже на то, чтобы самостоятельно открыть глаза. Сынхён подходит к нему так близко, что прижимается грудью к спине, но Джиён лишь на секунду дёргается, забывшись, застряв в своём кошмаре, а потом методично пытаясь убедить себя в том, что это всего лишь Чхве Сынхён. Что он раздражительный, требовательный, рассеянный и вообще невыносимый в общении, но он не жестокий. Не такой, не.... Просто не. И от вновь нахлынувшего отчаяния Джиён упирается лбом в стекло, изо всех сил стараясь заставить плечи перестать подрагивать мелко и жалко. Но Сынхён не даёт ему сосредоточиться и окончательно закопать себя в себе. Он расслабленно дышит в затылок, когда прижимается к Джиёну ещё сильнее для того, чтобы раскрыть окно нараспашку и впустить в квартиру морозный зимний воздух вместе с игривым, неугомонным снегом, всё норовящим забраться в рот или угодить в глаз. Вот только сегодня явно не тот день, в который контакт с природой помог бы успокоится, и Джиён неуловимо даже для самого себя начинает задыхаться от дикого ужаса. Он вспоминает, как не различая дороги полз по сугробам, то и дело проваливаясь под снег и задыхаясь. Вспоминает, как с ужасом осознал, что не может встать на ноги. Как боялся, что кровь его застыла прямо там, в венах... А человек закуривает всё так же расслабленно, выпуская сизый дым на волю, в дивный мир обжигающего холода. И от близости его Джиёну почему-то становится легче. Он смотрит на то, как сжимают сигарету человеческие пальцы и заставляет себя дышать. Из последних сил. Из чистого упрямства и желания жить так же....