«А ведь я так и не успел рассказать ей о своих чувствах».
***
Инеем липнет на окна память Евы Ян, и бакалавру не хватает сил, чтобы теплой ладонью растопить этот лед – да и руки уже холодны настолько, что кажется, будто от одного прикосновения к небритой щеке по лицу распространится обморожение. Тонкая рубашка не спасает от морозных ночей, а стоит надеть что потеплее, как все тело трясет и волосы прилипают к потным вискам. Невозможно работать, да что там работать – вот так просто-напросто жить невозможно, но бакалавр раз за разом отказывает себе в этой мысли, как привык за те роковые полмесяца отказывать себе в воде и пище. Уходит с платформы чертов регулярный поезд – в который уже раз, но бакалавр никак не может собрать себя в кучу и поспеть на него, а уж о том, чтобы собрать свои вещи, как бы мало их не было, и речи не идет. Город держит его своей жилистой хваткой, сжал крепко-накрепко и теперь уж ни за что не выпустит – не смертью, так ледяной апатией пришпилил за край плаща, словно бы бабочку или жука за крылышко, да в запыленную коробку, на чердак. Одеяло набросив на худые ноги, проводит свои дни бакалавр, уставившись в пустоту, слушая, как ползет по подоконнику облачко плесени да как рассыхается в коридоре дерево. Вдалеке кажутся порою шаги, и замирает сердце, но ожидание напрасно, ведь никто за ним не придет; кому не все равно, те наверняка думают, что бакалавр давным-давно покинул ледяной Омут, а всем остальным Даниил мертвый явно более по нраву, чем Даниил живой.***
Легким дыханием отзывается память Евы Ян, и каждую ночь бакалавру неизменно кажется, что чьи-то теплые руки заворачивают его в одеяло. Сквозь сон пытается коснуться этих рук, почувствовать хоть чью-то кожу, кроме своей, ледяной, но иллюзия рассеивается вмиг, и он сидит на кровати, взбудораженный, смотрит, как нечаянно заползший на простыни таракан (и откуда они тут? в доме нет съедобного ни черта) вопрошающе шевелит усиками. Сталью блестят холодные стекла, занесенные не то снегом, не то влажной пылью. Бакалавр потерян. Был бы мел, перо, карандаш, да хоть что-нибудь – и он взялся бы рисовать окна на стенах, сдирая обои яростным жестом. Однако нет ничего, и только редкий солнечный луч, насмешливо проглядывающий сквозь едва-едва прозрачную завесу, осветит ту самую стену, в которой уже который день просматривает круги бакалавр. Умывальник покрывается чем-то маслянистым, и вода закончилась трое суток назад. Бакалавр вытирает грязные руки об свою же рубашку, и его передергивает от того, насколько же он сам себе стал отвратителен. Но момент этот длится недолго – примерно до того времени, когда бакалавр валится полностью одетым на кровать лицом вниз, чтобы не просыпаться до самых мутных часов серого утра. День за днем бакалавр истязает себя, делаясь по нужде аскетом, то целыми ночами бродя по комнате взад-вперед, то часами не вылезая из-под тяжелых от окружающей влажности одеял. Глубокие морщины, которые обычно изгрызают кончики пальцев после долгого прибывая в воде, теперь не сходят никак, а мигрень мелким зачатком пульсирует в обоих висках, зачастую мешая спать. Последнее обстоятельство кажется особенно гадким.***
Инородным звуком слышится память Евы Ян, шепотом из темноты, вывернутым наизнанку голосом. Бьется ее душа заместо соборного колокола, и бакалавр кричит в унисон с молитвами. Его мир свернулся до размера Омута, из которого не видно ни одной звезды – бархатное небо закрыло глаза на страдания бакалавра. Венами скребутся ветви деревьев в окно спальни, венами же набухают половые доски. Дом все больше напоминает бакалавру паразита, что питается его же, бакалавра, кровью, и ждет не дождется момента, когда выпьет своего «гостя» подчистую. Он начинает понимать, отчего одна лишь Ева могла жить здесь так долго, как жила, но произносить ее имя всуе кажется висцерально неправильным. Узкие бедра при касании ощущаются острыми; такого бакалавр за всю свою жизнь не видел. Ребра выступают из тела, как леса недостроенного здания, и кожа между ними настолько тонкая, что кажется, будто еще неделя – и можно будет, не вскрывая, разглядеть сердце. Легкие раскрываются тяжело, медленно, будто бы бакалавру подрезали межреберные мышцы, стреножили, и теперь его же грудная клетка душит хозяина, обхватывает органы железными прутьями. Тонкой нитью к спасению видятся сны: редкие, короткие, мгновенно рассеивающиеся с приходом рассвета, но такие преисполненные надежды, что бакалавра пробивает на слезы. Он не помнит, что видит во сне, если видит, не помнит, где находится и что делает. Помнит только хрустальный смех и мягкую улыбку, а еще насколько открытые одеяния, что в них и посреди жаркого степного августа простыть недалеко.***
Летним ветерком проникает сквозь ставни память Евы Ян, и бакалавр еле слышно стонет, когда это мягкое дуновение касается его ледяных рук. Хочется свернуться под одеялом, подтянуть колени к груди и прятаться от света, словно бы какое-нибудь насекомое, но такая смерть – в одиночестве, без единой попытки выплыть на поверхность – кажется бакалавру позорной. С ностальгией он вспоминает все пущенные в него пули, думая о том, что на тех улицах, которые сейчас так спокойны, еще совсем недавно таилась настоящая воинская гибель. Сталью десятка вериг ложится на плечи каждый прожитый – выжатый, выжданный – день, и бакалавр уже не понимает, почему он так упрямо двигается дальше. Чувство апатии, которое он привык замалчивать во время борьбы с песчанкой, теперь казалось совершенно обоснованным, и сил бороться с ним уже не было. Все вокруг будто умоляло его лечь на доски пола лицом вниз и позволить себе проскользнуть облачками плесени вниз, в подвал, а затем – в матушку-землю. Утро встает лениво, натягивает на уставшие глаза льняную повязку, через которую светит выкрученной на максимум лампой. Бакалавр пытается заставить себя функционировать, создать хотя бы симуляцию деятельности. Негде и нечем варить кофе? Что ж, придется разгрызать кофейные зерна сырыми. Нечем побриться? Надо попросить у пробегающего мимо мальчишки принести ведро воды и надеяться, что он туда не плюнет или не сделает чего похуже, и хотя бы умыть лицо, подделываясь под свой несколько свежий вид, такой привычный зеркалам Столицы. День за днем бакалавр медленно, очень медленно, черепашьим шагом возвращается в форму. Какой-то доброхот передал ему небольшую корзину еды, и после скромного обеда Даниил наконец нашел в себе силы совершить небольшой моцион – в тенях и дворами, дабы не был так заметен. Он все еще невозможно худой, кожа да кости, все еще уставший глубоко, до самой души, и все еще не понимает сам, отчего он так уперся в эту жизнь. Может, ответы таятся в мягких снах, поглаживающих его бледные щеки теплыми, нежными руками?..***
Шелковым прикосновением проходит мимо память Евы Ян, да и Данковскому, окрепшему, поздоровевшему, она уже не нужна. Он невозможно благодарен всему, что сделала для него Ян, при жизни или после смерти, но благодарность – не любовь, и забывается гораздо быстрее. Он уже с трудом находил в памяти ее лицо, все мутнее виделись отдельные черты. Сверкали нежные, яркие глаза – и только. Не верит сам себе Даниил, не может; неужели так легко оказалось выйти на солнечный свет после того страшного заточения, на которое он сам себя обрек?.. Но после страдания даже самые крохотные мелочи казались подарком: пение птиц, блеск пыльной мостовой, еле-еле распустившиеся зеленые листочки… Даниил будто бы родился заново, и все же горькое чувство вины подтачивала его сердце. «…так и не успел признаться ей в своих чувствах», – эхом отдавалось в изможденном разуме, и как Даниил ни старался, он не мог возразить.