Прежде чем сделать шаг

Как нежно ложились тени вчера на исходе дня! Казалось, душа родная пришла навестить меня. Хуан Рамон Хименес.

      Логен достал трубку и набил её чагой. Раскурил. Холод оседал на его обнажённом торсе, приятно покусывая лопатки после жарко протопленной комнаты. Стоя на балконе, он кинул короткий взгляд вдаль, в самые глубины горной ночи.       Чернильное небо простиралось высоко над Северной библиотекой и дальше: над склонами зубчатых утёсов, над долиной и озером с берегом, усыпанным серой галькой; оно топило во мраке полоску хвойного леса и тёмно-коричневые остовы соседних гор. Тут и там мерцали редкие звёзды.       Эти огоньки были так похожи на блеск в глазах Малахуса Ки, когда он бредил в пылу горячки и вяло, но настойчиво цеплялся за мощные плечи Логена своими ослабевшими руками...       Девятипалый тряхнул головой, отгоняя воспоминания, точно назойливых мух, стремившихся прокусить толстую кожу его самообладания.       Нервная улыбка, тощая мужская фигура, мраморные прожилки вен на бледной коже — едва ли это было тем, о чём Логен мечтал в свои шестнадцать. И уж точно об этом не следовало думать теперь, когда все ветра пролетели, все костры сгорели и всё осталось позади.       В конце концов, чего стоит одна почти случайно спасённая жизнь в сравнении с тем безумным количеством намеренно отнятых? Чего стоят сорок миль, пройденные потом и кровью, с беспрерывным беспокойством в груди и болью в ногах, с чужим худым телом на плече?       “Девять Смертей, — пророкотало в голове Логена неприятным голосом Чёрного Доу, — тащит на своём хребте полуживого юношу неизвестно куда ради помощи неизвестно от кого? Девять Смертей делится с незнакомцем последним запасом еды и воды? Девять, мать его, Смертей не щадит себя в попытках спасти чью-то жизнь? Девять Смертей?! Ну что за нелепая дерьмовая сказка для полудурков!”       Логен устало потёр шею. Прошлого не изменить. Да, не изменить, конечно, но теперь он мог вспоминать не только кровь, пущенную своими руками, не только смерть, созданную им же самим, но и жизнь, спасённую, вытащенную из могилы каждым шагом на пути в сорок миль к Северной библиотеке.       Прошлого, разумеется, не изменить. Но сделать лучше будущее ещё можно попытаться.       Спасение Малахуса Ки — вот он, первый шаг, первое доброе дело в этой новой жизни.       Новой же?       Быть может, он больше не будет одинок.       — М-да, — выдохнул Девятипалый вместе с дымом. — Девять Смертей. Не одинок? Надо смотреть правде в глаза.       (Жаль, чага не могла развеять все сомнения или печаль.)       Логен сделал глубокую затяжку и снова потёр шею. Он просто не мог прекратить воскрешать в памяти ощущение едва слышного дыхания у яремной вены, не мог похоронить в своих лёгких чужой болезненно мятный запах. Логен думал о Малахусе Ки. Думал слишком много. Этот юноша одурманивал не хуже, чем долгое курение чаги или самый крепкий алкоголь. Логен вспоминал чужое тепло, и оно почти против его воли расползалось под рёбрами. Он всеми силами пытался думать о чём угодно другом.       (Так моряк, выброшенный стихией в морские бездны, борется с волнами в двадцать футов, когда парус его корабля скрывается из виду.)       Облокотившись на парапет, Логен глубоко вздохнул. Ещё утром чистота горного воздуха казалась ему отголоском домашнего уюта и призрачным шансом начать новую жизнь; теперь же она представлялась грубым предвестником грядущей войны. Размышления о дневном визите Бетода неприятно царапали нервы, угрожая пробраться в мышцы ощущением напряжения, точно так же, как холодный ветер во время походов пробирался под его одежду, путаясь в складках. Теперь Бетод был королём, все кланы и земли оказались подчинены его воле и непомерным амбициям; теперь его ничто не остановит, если он захочет — а он непременно захочет — прирезать Логена, как собаку.       Поэтому, возможно, решение Байяза покинуть библиотеку с рассветом и отправиться в путешествие не было таким уж дурным, и они благополучно доберутся туда, куда бы ни пошли, минуя все опасности, в том числе и Бетода. Быть может, оно приведёт их к чему-то хорошему. Быть может, оно приведёт их всех к гибели.       Если не хуже.       Впрочем, Логен не хотел знать, куда они отправлялись. Знание никогда не делало его счастливым. Оно разожгло вражду между ним и теми немногими, кого он раньше называл друзьями и кому доверял. Знание подогревало его жажду крови и никогда не утоляло жажду мести. Оно вело вперёд: от одного выжженного пепелища к другому, от одной войны к другой. Заставляло принимать нелёгкие и часто ошибочные решения. Лишало выбора. Лишало всего.       Нет, он не хотел знать.       Логен не хотел знать, куда они отправлялись. И уж тем более он не хотел знать, какими могли быть на ощупь руки Малахуса. И далеко не только руки. Каким мог быть запах его кожи под самым глубоким вдохом на расстоянии сумасшедшей близости. Или каким могло оказаться дыхание спящего Ки перед самым рассветом в надёжных объятиях Логена. Даже думать об этом было мучительно. Как будто Логен предавал память об умершей жене такими мыслями и порочил только что завязавшуюся дружбу с самим Ки.       Как будто позволял себе надеяться на то, чего никогда не произойдёт, начни он хоть сотню “новых” жизней.       Девятипалый посмотрел на свои ладони. Он недоверчиво поднёс правую к лицу. Странно было видеть чистую кожу, свежие розоватые шрамы, скрывавшие старые и серые. Он привык к вечной кровавой грязи на руках, к земле, забившейся под ногти, к золе, измазавшей костяшки. Он привык к постоянным мозолям и содранной коже так же, как обычно привыкают к снегу зимой или к дыму походного костра во время войны. Логен привык, что его руки — руки убийцы — всегда были такими.       И теперь видеть их опрятными после стольких месяцев скитаний и борьбы за выживание... было странно.       Странно.       Логен вздохнул.       Какими бы чистыми ни были его руки ныне, это ничего не меняло. Он — Девять Смертей. У него руки убийцы. Большие, неаккуратные, некрасивые.       Совсем не такие, как у Бетода с его сильными энергичными пальцами. Эти руки Логен ненавидел всей душой. Совсем не как у Телфи с мягкими предплечьями и нежными ладонями. Эти руки Логен любил всем сердцем.       И уж точно не такие, как у Малахуса Ки.       Эти руки Логен помнил лучше, чем хотел, и отчётливее, чем следовало. Он старался не думать о них. Очень старался.       Но правда в том, что воспоминания об этих руках — руках, которые он хотел, и хотел везде, — острыми льдинками впивались в его вечер, в его мысли, в его пошатнувшееся самообладание человека, впервые за бесконечно долгие годы повстречавшего кого-то, кто не испытывал к нему ни страха, ни отвращения.       Малахус ясно дал понять своё отношение к Логену после утреннего откровения. И, мёртвые свидетели, это благодарное принятие подкупило Девятипалого. Толкнуло в самую пропасть.       А ещё эти руки... Такие тонкие, но совершенно не женские. Бледные, но крепкие. Тут было, чем взволновать сердце да и... всё остальное.       Логен выпустил последнее кольцо дыма и постучал трубкой по парапету, вытряхивая остатки.       Жаль только, что взволнован здесь был лишь он один.       Внезапно послышался скрип отворяемой двери. Логен напрягся, с изумлением обернулся и вошёл с балкона обратно в комнату. Возможно, это Уэллс, старший слуга, решил осведомиться, не нуждается ли Логен в чём-либо? Или Байяз заглянул ради обсуждения грядущего путешествия? Но на пороге своей спальни Логен увидел неожиданного гостя — виновника своих нежелательных мыслей и сладких, как самый страшный яд, грёз — Малахуса. Он завернулся в толстое одеяло и теперь нервно переминался с ноги на ногу. Тёмные круги под глазами ученика Первого из магов выглядели несколько более глубокими в полумраке каминного отсвета.       Логен почувствовал, как изумление переросло в смятение, затем в недоверие, в радость, снова в изумление и, наконец, в ступор. Он не ожидал, что Малахус навестит его вновь. Но “не ожидать” и “не надеяться” — вещи едва ли одинаковые.       (Смутное облегчение и тихий восторг бились где-то под ключицами.)       Сомнений не было никаких: он наверняка зашёл сюда просто, чтобы пожелать Логену доброго сна. Вот сейчас Малахус скажет это и через пару секунд скроется за дверью, оставив Логена одного. Снова одного.       Ну что ж. Если такова цена новой жизни — элементарная искренняя вежливость — то это гораздо больше того, на что мог рассчитывать Логен когда-либо. Он рад и такому. Это лучше, чем всё, что у него было до этого. Это лучше, чем ничто. Логен уже был готов улыбнуться и попрощаться.       — Утром наш диалог прервали, — начал Ки, и уголки его губ слабо дёрнулись; если бы Девятипалый не был тем, кем он был, его сердце пропустило бы удар от волнения в этот момент, — и я подумал, что ты будешь... не против его продолжить?       А вот к этому Логен готов не был.       В лёгком акценте Малахуса слышалось нечто неуловимо притягательное. Такой акцент хотелось осязать на языке, на вдохе и на выдохе, хотелось слышать его во время... Логен тряхнул головой, стараясь отогнать непрошенную мысль; вероятно, Малахус по-своему понял этот жест, потому что его улыбка стала чуть шире, спокойнее и увереннее. Он закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов вперёд, останавливаясь на медвежьей шкуре, расстеленной у камина. Логен заметил, что Ки пришёл босиком. Одеяло не скрывало его обнажённых ступней и тонких красивых щиколоток.       И в этом чувствовался странный, особый смысл.       Босиком обычно приходят ненадолго, чтобы почти сразу уйти обратно.       Или чтобы вообще не уходить.       Воспоминания об утреннем откровении сами всплыли в памяти. Логен был удивлён и бесконечно рад, что Ки не осудил его за ту длинную вереницу кровавых мерзких деяний, родившихся по его вине, глупости и жестокости. На своём плече Логен будто всё ещё чувствовал утреннее приободряющее прикосновение чужой горячей ладони. Как говорил отец Логена: “Так делают друзья: они поддерживают”.       Но друзья не приходят друг к другу в спальни посреди ночи.       — Ты хочешь поговорить? — спросил Логен глухо. — Сейчас?       — Мне не спится, — Малахус сделал ещё один небольшой шаг вперёд к застывшему камнем Девятипалому. — Как и тебе.       Логен старался не думать о том, насколько в этой ситуации всё было не так. Он старался не думать о том, как тащил этого юношу на спине сорок миль почти без еды и без всякой надежды на хороший исход. И о его слабом дыхании, которое грело мышцы шеи, пока Ки был в бреду болезни, повиснув на его плече полуживым трупом, о его худых ослабевших руках, цеплявшихся за потрёпанную куртку, как за единственное дорогое и самое важное в этой скоротечной жизни, о полувменяемом взгляде тёмных — чистых и искренних — глаз... об этом тоже не стоило думать. И Логен пытался.       Правда, пытался.       (Пытался перестать думать. И желать. И думать о том, как же сильно его желание.)       — Поэтому ты пришёл? — спросил Девятипалый.       — А почему люди приходят?       Малахус смотрел вопросительно, прямо, с глубоко затаённой надеждой на... на что?       — Чтобы убить меня, — ответил Логен спустя бесконечные, как ему показалось, несколько секунд. — Больше им не за чем приходить. Чтобы отомстить. Чтобы свести счёты.       Одеяло было накинуто на плечи Ки неровно. Левая ключица и часть левого плеча были обнажены. Логен смотрел на бледную кожу, на яремную ямку, на край одеяла, которое мешало увидеть больше. Логен смотрел и думал о том, какой же он всё-таки дурной человек, просто конченный ублюдок, потому что он не мог отвести взгляда. Так потерпевший кораблекрушение смотрит на полоску суши. Из последних сил. С величайшей надеждой.       И голодом.       Он наконец-то нашёл в себе силы посмотреть Малахусу в глаза: ждущие, красивые. Ки сделал ещё один шаг вперёд, сокращая расстояние между ними до нескольких дюймов. Логен слышал запах его кожи: фенхель, пергамент, мыло и мята. И этот запах забивался в лёгкие с настойчивостью арбалетного болта.       — Счёты бывают разные. Я бы хотел... свести с тобой свой.       Логен напрягся, когда Ки протянул к нему руку. Ученик замер на миг, но, не получив никакого сопротивления в ответ, коснулся тёплой ладонью щеки Девятипалого. Мягкие, осторожные руки.       У врагов таких не бывает.       Но такие руки когда-то были у жены Логена. Он помнил. И не верил, что это происходило снова.       — Я хочу поблагодарить тебя, — с улыбкой, в глубине которой пряталась нервная неловкость, произнёс Малахус. — Так нежно, как только смогу.       Он провёл подушечками пальцев по безобразным шрамам на лице Логена, по его неоднократно сломанному носу, коснулся уха с большой зарубкой. Ки делал это столь бережно, будто под его пальцами были не чудовищные шрамы самого опасного человека на Севере, а лёгкие царапины на лице ребёнка.       (Друзья не навещают друг друга под светом луны. Только не друзья.)       Если бы Логену Девятипалому сказали, что кто-то может по доброй воле прийти к нему в спальню и прикоснуться к нему с такой осторожностью и благодарным желанием... он бы рассмеялся в лицо тому, кто сморозил бы подобную нелепицу.       Но вот: это происходило. Логен давно оставил надежды на подобного рода отношения. В старой жизни все, кого он касался, умерли. Но в новой... возможно, это и было началом чего-то нового. Правильного. Лучшего.       Ладонь Ки переместилась на шею Логена и ниже. Остановилась на мощной исполосованной груди. Прикосновения успокаивали ум и будоражили кровь.       — У тебя много шрамов, — сказал Малахус; в его глазах плескалась очарованность, как если бы он одновременно смотрел на что-то великое, как замок Скарлинга Простоволосого, и что-то красивое, как самые живописные горные долины.       Логен усмехнулся. Тем временем Малахус провёл подушечками пальцев по его рёбрам, словно пересчитывая их. Переместил руку на бок, туда, где красовался шрам от копья Хардинга Молчуна.       — Знаешь, — Малахус опустил руку, — у меня ведь тоже есть шрам. Хочешь его увидеть?       Логен шумно сглотнул. Что это? Предложение? Благодарность? Доверие, в конце концов?       За время короткого разговора одеяло с плеча юноши съехало ещё сильнее. Логен прикрыл глаза. Давно забытое ощущение скатилось от кадыка по груди вниз, свиваясь жаром в нижних мышцах пресса. Он прислонился своим лбом к чужому. Он вдыхал приятный запах, исходивший от кожи Малахуса. Вдыхал так, будто в последний раз. Вдыхал и никак не мог насладиться.       (Бледные пальцы на скуле, на виске и, наконец, в волосах на затылке.)       Логена вело так, будто он только что выкурил всю чагу на Севере.       — Ты уверен? — спросил он прежде, чем сделать последний шаг в эту пропасть.       Вместо ответа Ки потянулся вперёд, чтобы оставить короткий поцелуй в уголке губ Логена. Не единожды Девятипалому прижигали раны раскалённым железом, но всё меркло в сравнении с этим прикосновением губ. Так сильно, остро и ярко ощущалось принятие. И благодарность, и дружба, симпатия, доверие.       Так ощущалось начало новой жизни. Его второй шанс.       Логен смотрел в уверенные глаза напротив. В них плескались нервозность и предвкушение.       Не страх.       Логен огладил обнажённое плечо Малахуса Ки. Как странно было чувствовать под пальцами чужую плоть не в пылу сражения, не в поединке среди сомкнутых кругом щитов, а вот так: под крышей, у пылающего камина, на медвежьей шкуре, без спешки, со взаимным желанием. Логен огладил хрупкую ключицу Ки, его бледную кожу, мраморные прожилки вен.       (Фенхель, пергамент и благодарность. Мыло и доверие. Мята и желание.)       И только пламя в камине стало немым свидетелем того, как одеяло скинули с худых плеч.