Правящий в мрачные времена II

Испытание пройдено. Рилан находит Лалориарана у святилища — князь Порчи, Насильник, Осквернитель… сделал свою работу. Айлейдский король без королевства — сделал выбор и последовал ему. Молаг Бал оставил напоминания о заключенном контракте: Лалориаран снова без сознания, без сил. Болезнь поражает его. Изменяет. Пропитывает. Синяки и ссадины покрывают тело — Молаг Баг позаботился и о том, чтобы такие простые отметины напомнили господину Дэвату всё, что должны. Страх парализует, пока с ним не встретишься. После своего посвящения Рилан боялся, что однажды распадется, станет душелишенным, простой оболочкой с горсткой воспоминаний… или вселенской ошибкой, сперва крохотной, а потом разлезающейся в дыру с рваными краями размером с Ситиса. Не стал. Страх за другого преодолеть сложнее. Лалориаран теперь одной с ним судьбы. Даже, если рядом не останется… так спокойнее. Молаг Бал — зло знакомое, честное и понятное; как противостоять Меридии, кроме стальной стены и прямой кражи, не ясно. Даэдра всегда пытаются пожрать тех, кто силён духом. Продолжают навязывать и навязывать свою волю, подрезая их собственную, как корни дереву, чтобы то росло в правильном направлении… Меридия ненавидит свободу воли чуть ли не сильнее всех других даэдра. Ее слуги, аврорианцы, напоминают фактотумов из Заводного Города; фактотумы умнее. Аурил немногим лучше. «Очищенные», которым она дарит свою благость, становятся пустыми сосудами, которые потом выбрасываются на помойку. Выходит, быть сосудом Тьмы выгоднее. Молаг Балу нравятся хорошо настоявшиеся страдания. Чем они утончëннее, тем лучше, а без личности не будет ни вкуса, ни букета. Рилан может считать себя отличным вложением: урожай года Плановорота. Превосходный рубиновый цвет. Меридия пробовала всë испортить, но лишь придала нотки злой упëртости, граничащие с сумасшествием. Лалориаран — урожай Первой Эры. Раритетный антиквариат, так сказать. Выжил бы… хотя телу нет причин не выжить. Выжил бы разум. Очищенный от необходимости сдерживаться, от ответственности за других — не рухнет ли он в противоположность тому, каким был? Свобода кружит голову, особенно когда потеряно всё. Лалориаран всегда искал наилучший компромисс для остатков своего погибающего народа, разумный выход для обломков всей цивилизации, вертелся, воевал, шёл на уступки, старался угодить и даэдра, и союзникам, и новому времени… король, у которого почти не было шансов. Никто бы не справился достойнее. Любого бы потом оболгали. Он хотел для своих людей — меров — лучшего. Чтобы хотеть хоть чего-то для себя, времени не оставалось. Рилан его понимает, он же вертится сам. Где-то уступает, где-то прикидывается идиотом, любящим путь силы, где-то отступает в сторону, где-то принимает решения первый. Его руки в крови не по локоть — он искупался в ней весь, несколько раз, в чужой и в собственной. Убийца, вор, «создатель королей»… перед Лалориараном он почему-то чувствует себя едва оперившимся юношей, хотя кто-то более трезвый увидел бы в них обоих лишь потрёпанных хищников. Один хищник переносит другого в Тел Ханнак. Укладывает в собственную постель — ту, что для болезни и для дурных ночей, которые бывают у всякого вампира — стирает чёрный пот с его лба и помогает пережить период первой болезни. Очнувшийся Лалориаран смотрит на него… словно проходит лучом внимания по всем структурам. Те — не чисты и не невинны. Вампир, состоящий из лазурной плазмы. Такой же, как он сам теперь. Свет Мерид-Нунды отступает — и чем дальше, тем больше кажется лишь сиянием стекляшки, что хорошо умеет отражать. Это не латта, не свет Этериуса… и уж точно не то плотоядное сияние Пустоты, что открывается между забвением и моментом перехода. Так жаль, что гипнотический эффект этой дряни длился так долго. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает Лалориаран. — Слушаю, как ты дышишь, — улыбается ему Рилан Дэват. Это максимально честный ответ. Рилану надоело прятаться. Зачем? Проще выяснить всё сейчас. Рилан понимает где-то в уме, что попал в типичную ловушку контроля: когда его слишком много, наступает момент срыва, и вот, всë здесь: он не хочет и почти не способен уже сдерживать себя в том, что касается Лалориарана. Осознанная уязвимая зона. Снова забившееся сердце. Возможность привязанности уже кажется абсурдно недостижимой. Даже секс в жизни Дэвата давно исчез, и не сказать, чтобы до первой смерти его было так уж много. Теперь и вовсе никто не рискует лечь с вампиром; а он достаточно горд, чтобы никогда не предлагать дважды. Да и к чему соединение тел, если интимность с таким существом всех пугает? У него есть соратники. Друзья? Вряд ли. На таком уровне тебя всë больше перестают видеть не как символ… Постоянных любовников — нет. Случайные — тоже в прошлом. Последний раз он спал с кем-то на Артейуме; псиджики любопытны. С тех пор и не тянуло; только извращенец ТАК играет с потенциальной едой. Нужна близость, а вблизи он… специфичен. Потому проще перестать хотеть. Женщины Рилану не нравятся с тех пор, как он убил свою мать. Большинство из них алчны, а способность беременеть и рожать и вовсе приводит в ужас. Впрочем, он уже бесплоден. Мужчины не нравятся тоже: те превращают жизнь в соревнование, а найти того, кто не будет бахвалиться связью с Бездушным, еще сложнее, чем девственника на вечеринке Сангвина. Многим кажется, что Дэват — кладезь извращений, ведь существо его профиля само по себе хищник и потому обязано иметь необычные желания. Конечно, у Рилана они есть. Иногда. Иногда он даже эпатирует их наличием, пугает, бравирует, глумится над чужими страхами и предрассудками… Но чаще ему хочется просто быть принятым, не важно в какой форме, увиденным, достойным хотя бы той нехитрой ласки, какую живые меры и люди дарят друг другу. Он готов ответить, но это, наверное, пугает всех ещё больше!.. Ему хочется вспомнить, что можно почувствовать, кроме очередной смерти в битве, которые он даже считать перестал. Секс — не о женщинах или мужчинах, а о том, кого не стесняешься желать именно ты. Как жаль, что чаще всего о взаимности нет речи. Да и что бы вы сделали с ядовитым шалком, предлагающим свою симпатию?.. Сперва он не любил умирать, но со временем это стало осознанно-болезненным удовольствием: другого и вовсе нет. Каждый прыжок в пустоту приближает к зубам Ситиса, но какая разница, пусть даже и существует где-то лимит этих смертей. Перед каждой чувствуешь, что жил. Смерть и секс рядом. То, что для обычных смертных просто и понятно, для таких как Рилан может стать почти невероятной роскошью. Но, кажется, и на этот раз ничего не светит: Рилан чувствует чужую жажду, да только любви в ней нет. Лалориаран трогает его плечи. Спускает с них халат, и тот просто падает на пол. Проводит кончиками ногтей Рилану по щеке, задев украшение от уха к носу, по губам, подбородку, шее, ложбинке на груди. — Ты голоден, — Рилан вскидывает подбородок. Знает и этот блеск глаз, и эту сухость губ, и чёрные ниточки по коже… — Я не могу просто пойти и убить ради этого. Не потому, что мне их жаль. — Боишься, что следы твоих убийств приведут сюда? Лалориаран. Лоран. Ты себя недооцениваешь. Да и все давно знают, что лучше не гулять в окрестностях Тель Ханнака по вечерам. Я как-нибудь переживу появление ординаторов под окнами. Динар слегка морщится. Рилан убирает со своей шеи волосы — нарочито медленно — а потом резко чиркает по коже у вены перстнем-когтем на указательном пальце, словно ставя точку. Порез неглубок, но выступившие капли крови быстро становятся растущей дорожкой. Подавившись собственным дыханием, Динар смотрит на них несколько секунд, завороженный, а затем обнажает клыки и прокусывает вену. Рилан вскрикивает громко, не скрывая боли, и обнимает его за плечи, судорожно вцепляется в волосы. Лалориара… Лоран пьет жадно и быстро, и стремительно иссыхающие сосуды пульсируют тугой, даэдрически-пронизывающей болью, в ушах нарастает гул, а сознание потихоньку расплывается и тонет. Рилан старается не хрипеть. Лалориаран пьет его; это приносит такое острое наслаждение, что хочется продлить момент, но Лалориаран очень жаден: не просто голоден, голодна его хищная, подавленная, жестокая сущность, и Рилан позволяет ему куда больше, чем когда-либо позволял сам себе. Причина у этого только одна: здесь и сейчас Лорана будет кому остановить в случае чего. Если потеряет меру Дэват, то остановит его только князь даэдра — или невероятный везунчик. Динар пьет и пьет; теперь, даже если он и оторвется, сложно будет спасти высохшую плоть, что останется. Рилан только старается держаться на ногах до последнего, и пока еще способен ощущать, скребет ногтями по его коже, гладит её, трогает наконец… Это то, что чувствуют его жертвы? Наверное, нет: они почти всегда боятся, а Рилан эйфорически, наркотически пьян. Он приходит в себя полупрозрачным, сгущаясь у собственного тающего трупа. Лалориаран сидит на полу, прислонившись спиной к ножке стола и таращась на происходящее; спрашивает нечто, но слуховые органы Рилана ещë не обрели достаточную насыщенность плотью, чтобы воспринимать колебания воздуха. Поэтому чародей еще полупризраком садится на корточки и гладит его по щеке. Труп выглядит даже не страшно — слишком сухой. Как айлейдская мумия. — Я тебя выпил… до смерти? — интересуется Лалориаран скорее риторически. — Да. Это выглядит именно так. Не извиняйся, мне тоже понравилось. Но не делай так… часто. Рилан ждëт, когда труп полностью истончится, и лазурная эссенция перераспределится в его теле по «здоровому шаблону» до конца. Он всегда возвращается к исходной копии. Вернее, к сохраненной: когда тело приходит в негодность, то составляющая его плазма просто восстанавливается по последней рабочей конфигурации. Когда это происходит, Рилан обнажает клыки сам и ухмыляется. Превращается стремительно, но только частично — отращивает крылья, меняет форму грудной клетки, ног, подхватывает Лалориарана и одним мощным толчком выпрыгивает в окно. Лететь полупревратившимся неудобно, но можно; он добирается до маленькой обзорной площадки на крыше башни и там роняет айлейда на потрепанный и слегка пыльный ковер, сам рушась на него и придавливая весом тела к полу. Слизывает кровь со следов собственных ногтей на его плечах, соль и пот с его шеи, потом обретает нормальное, меретическое тело, стонет и целует в губы. Он голоден совсем иначе. Лоран только что дал ему испытать блаженную, недозволенную, полную потерю контроля, и Рилан хочет ещë. Нормально. По-живому. Если ему самому для этого нужно поддаться, то Лорану — позволить себе выпустить хищника. Останавливаться нельзя, они тогда снова начнут думать… — Ты меня выпил. Теперь наполни. Не смей больше говорить, что ничего не помнишь, — шепчет Рилан ему на ухо. Сам оказывается на спине — не возражает, только жадно целует своего короля снова, Динар — единственный в его жизни мужчина, с которым именно поцелуи не просто уместны, но распаляют и подчеркивают исключительность разделенных эмоций. Ласка стыднее и интимнее страсти. Боль требует полного понимания. Боль, ставшая лаской, для большинства — фантазия, которую не стоит пробовать воплощать, потому что если в душе осталась гниль, она впитается в свежие раны — и разъест их. Лалориаран — теперь — познал Осквернителя и Лгунью. Познал насилие, имеющее гранатовые оттенки, и унижение, пропитанное холодным светом. В каком-то смысле они оба убили своих матерей, и это выжгло всё — и гниль, и сомнения. Ничьë иное лицо Дэват не хочет видеть и ощущать так близко к своему, ни под чьи руки, губы, укусы даже не мыслит подставиться: либо попытаются ударить исподтишка, либо окажутся слишком слабы и потому немедленно умрут. Он выбрал того, кого выбрал. Лалориарану можно всë — потому, что Рилан позволяет и потому, что Динар силен достаточно, чтобы ударять прямо и в полную силу; он может использовать разрешение так, как должно. Не щадить и не вредить. То, что происходит, сложно назвать красивым или приемлемым, они оба не следят ни за эстетикой, ни за безопасностью, но это хрупкое, упоительное понимание и баланс, для которого слов в живых языках нет: войти можно не только в чужое тело, но и в магические потоки, прикоснуться к эмоциональному плану… Они — два чудовища. Они могут позволить себе те спектры, что убили или покалечили бы смертных, пережитые в полной мере и без подготовки. В какой-то момент Рилан начинает превращаться и получает магических вожжей в осадку; в какой-то момент Динар начинает перегибать, и Рилан прокусывает ему руку до кости. Потом ему слишком хорошо, чтобы обращать внимание на перегибы. Хорошо до воя и до молчания, до признания наконец самому себе, что Лалориаран ему нужен — не как символ или король: как тот, чьë имя само срывается с губ, и тот, кто наконец принял свою темную сторону. Как тот, кто его вынесет. Как… тот, кто настоящий с ним. — Лоран, — стонет он бесстыже-громко и шипит, энергетически «дергая тигра за усы», чтобы тот не вздумал жалеть его. Динара и самого вытерпеть — тяжело. Он вряд ли был таким со своими женами: Меридия поощряла ложь. Поощряла сдержанность и сияние жертвы. Поощряла ограничения. Рилану нет разницы, тяжело или легко; ему нужно — честно, и это наконец приходит. Пусть пока нет изящества, плевать, Лалориаран всë прекрасно помнит: выдают мелочи, о которых он не спрашивает, просто делает, наконец не стесняясь. Всё он помнит. Не выжечь то, что писано злой кровью. Здесь, с Лалориараном, Рилан остаётся таким, как есть, и наконец ощущает то, что думал давно утраченным: свободу. Проницаемость. Принятие. Обнажëнную, искреннюю, принятую влюбленность. Самого себя, а не «Осколка» и всё прочее. Возможно, Лалориарану понадобится больше времени, но он наконец открыт и отвечает. Наполняет его. Жаждой. Жизнью. Энергией. Варлестью. Семенем. Нужностью. Принятием. У его короля широкие ладони и кодекс чести Первой Эры. У его короля-чародея не меньше игл под кожей и настолько же слетевшие тормоза… Пустота сияет, наконец обретя форму и успокоившись. Счастье жжëт и душит, пока не проступают кровавые слëзы, но их Рилан не прячет. У него теперь полно времени. Пусть Нирн и его проблемы проваливаются хоть во все планы Обливиона сразу. Он устал драться за «тех парней» против «этих, похуже» и получать в награду только страх, что скоро драться придётся уже с ним. Он понятия не имеет, что такое быть дома, но надеется не только узнать — но и вернуть дом тому, кто провёл жизнь в сражениях и битвах за его призрак.