На вкус словно вечность

Скучающий. Это слово как нельзя лучше характеризовало его натуру. Обычная семья, обычные знакомые, обычная комната, по классике выдержанная в темно-серых тонах, с едва ли заметным отливом мутно-пурпурного по углам, с такими же серыми занавесками и грязным, пыльным подоконником, протираемым лишь по выходным и, немного чаще, штанами, там, где обычно он предпочитал сидеть, привалившись ноющим плечом к стене, остужая, убаюкивая боль о холодный камень. Он скучал слишком часто и непозволительно долго для подростка его лет. Но компании шумных детей-переростков, его абсолютно не радовали и даже не развлекали. Он не мог испытывать к ним ничего больше притупленного омерзения, выступающего едва поджимающимися губами, на красиво очерченном, пропорциональном лице. И пусть он мог, сумел бы найти утешение в бесконечных толпах, суматохе, разрывающей колонки музыке и дешевом алкоголе, столь вознесенным вокруг и всюду, он не хотел. Просто был слишком далек от этого мира, окрашенного в грязно-болотные цвета. И, разумеется, он понимал, что с ним что то не так. Не могло быть иначе. Когда (не слишком часто) проявляющие заботу родители, забеспокоились о любимой деточке, вполне себе доросшей до того, чтобы смело посылать родителей, со всей их несвоевременной заботой, нахуй, и, подползая на трясущихся ногах к его кровати, дрожащим голосом спросили, не нужен ли ему психолог, он неожиданно согласился. Ну просто, почему бы и нет? — Юлий Онешко? — И снова этот вопрошающий тон, возможно, он мог бы довести до раздражения или до усталости, граничащей со скукой, кто знает. В любом случае, кроткого кивка было достаточно для того, чтобы тучный мужчина, спустив, ограненные толстой оправой, квадратные очки до самого носа уставился в папку перед собой, и вновь перестал использовать человеческую речь, заменяя ее «громким размышлением». Но затем он ожил, так не кстати начиная задавать нелепые, и совершенно глупые вопросы, изредка прерываясь на сдавленные «думающие» охи. И не то, чтобы конечный диагноз его удивил, нет, совершенно. И хотя суетящиеся рядом, хлопочущие, топочущие и воющие от удивления и непонимания, родители, отказывались принимать сия вердикт, выкрикивая в лицо терпеливому терапевту не завуалированные оскорбления, постоянно твердя что-то про его некомпетентность и огромную ленивую задницу, в конечном итоге, им пришлось смириться и отступить, хотя бы от мысли о том, что их сын чем то болен. Потому что болен он не был. От слова совсем. Просто в какой то период своей жизни, его внутренний рубильник, неожиданно даже для самого паренька, переключили, оставляя всех остальных гадать, сияла ли на его лице улыбка когда либо, или им все-таки, просто показалось. Но им не показалось, нет, правда. Чуть ранее Онешко действительно был готов озарять весь этот злосчастный мир, своей невероятной, столь притягательной улыбкой. Он заражал теплом, убаюкивал сверкающими медовыми глазами, заставляя забывать о том, что так терзало минутой ранее. А теперь? Разве что то могло поменяться столь стремительно, столь незаметно для самого мальчишки? И пусть он знает ответ на мучающий его сознание вопрос, но давать его не станет не под каким предлогом. Страх действительно ломает волю людей, даже если это страх принятия самого себя.

***

Возможно, не так давно это казалось единственным выходом. Возможно, не так давно он мечтал скрыться, убежать и спрятаться, от назойливых глаз. Почему же теперь, это казалось бессмысленным? И город миллионник, горделиво щеголяющий бесконечными небоскребами, поражающими сознание и воображение огнями и убегающими вдаль, чарующими тропами, мостовыми, казался ему чуждым и лживым. И Юлий действительно оставался уверенным в том, что всякий, важно выпячивающий грудь и без конца светя дружелюбной, даже слишком приветливой улыбкой, в конечном итоге оказывается подлецом. Он не хотел было, но с тяжело опустившейся на деревянный стол, отцовской рукою, вопрос был решен, абсолютно безапелляционно. Почему же теперь, он так не хотел уезжать? Родные просторы Ульяновска пусть и не казались безумно трогательным, но все же от случая к случаю навевали пустую тоску. Возможно, покидать это место не хотелось, лишь потому что даже злосчастные, едва ли прозрачные лужи пахли ею. О да, он до сих пор ощущал ее аромат повсюду, куда бы не ступила широкая стопа. И кто то, кто когда то прошептал, уронив шершавую ладонь, на исхудавшее плечо, «Переболит, забудется» был в его глазах не более, чем сладострастным лжецом. Нет, не забудется, такое никогда никем не забывается… Шрамы всегда затягиваются, таков закон времени, и пусть сегодня кажется раскаленным пеплом на открытой ране, когда нибудь, приподняв помятую, серую кофту, ты разглядишь на месте поля боя, лишь белесый, чешущийся время от времени шрам. Но взглянув на него однажды, не сможешь более утолить тот болезненный голод, что будет пожирать тебя изнутри. Когда прошлое, перетирая тебя в частички воспоминаний, вновь напомнит о себе. И Юлию отчего то казалось, что уехать сейчас, будет значить не больше, чем наклеить пластырь, на злосчастный шрам. Наклеить и забыть.

***

Аэропорт и чемоданы, полные бесполезного дерьма. Он глотает затхлый воздух переполненного, мало проветриваемого помещения, пока вокруг слоняются, суетятся, отчего то постоянно спешащие люди. У Юлия уставший, загнанный взгляд, но вопреки залегшим под глазами мешкам, на сухих губах играет легкая улыбка. Иной мог бы засмотреться, обегая цепким взглядом острые очертания губ и улыбнуться в ответ. Но Юлий не винил за это случайного прохожего, ведь никому не в домек его вымученная нервная улыбка. Он не смеялся — он рыдал. В этот день, в день своего отъезда, он впервые за много-много месяцев навестил ее. Он знал, что не сможет ошибиться со днем и часом. Не застанет ее в неудобном положении, в неудобное время. Знал, что она никогда не назовет его сумасшедшим, приди он к ней под самое утро, подолгу сидя подле нее, разговаривая ни о чем. Это было просто невозможно, потому что отныне, она всегда там, на Северном кладбище, .молчаливо ожидая его возвращения. Он выскользнул в окно, дома было тихо, и Юлий ругнулся себе под нос, цепляясь носком за собранные чемоданы, а потом долго-долго шатался по пустнным улицам, освещенным блеклыми фонарями. Он не мог вспомнить с точностью до минут, в каком часу очутился рядом. Но старый, сопевший в сгиб локтя сторож, не догадывался, а столь наглом проникновении и, возможно будь он чуть большим циником, не поскупился бы на кого нибудь пострашнее глухого, старого бассета. Увы, его замучала бы совесть. Юлий вряд ли смог бы походить на тех, кто тешит свое мизерное эго, подкрепляя его доводами «Я не такой «, проводя ночи на кладбище, обворовывая души усопших. Находиться здесь было как то не по себе, но об этом думать не приходилось. Он знал куда идет, знал верный поворот и направление, его вели ноги, а не глаза, давно проигравшие битву со мраком. Юлий знал, в эту ночь он впервые не сможет сдержать этот ком. Он упал на колени, прямо перед ее могилой. Не всматриваясь в надгробие, не вникая в смысл, аккуратно выведенных, каменных букв. Он беззвучно кричал, выдавливая из себя хриплые вздохи. Плакал навзрыд, зарываясь ногтями в землю, пачкая сбитые колени, подполз ближе, укладывая отяжелевшую от рыданий голову на холодный камень и долго долго, словно в бреду, умолял простить его. Он не смог признаться раньше, сколько времени он потерял, не признаваясь даже перед самим собой, но в эту ночь, мечтая умереть прямо сейчас, лишь бы только остаться рядом, выворачивая душу наизнанку, он в первый и последний раз, сипло произнес «Я любил тебя». Санкт Петербург на 22.15, выход одиннадцать, до конца посадки десять минут.