«Лунная соната»

      Тёплая вода льётся из крана, щекотит пальцы. Звонко стучат друг о друга тарелки, пена на них приятно на слух шипит, и лопаются маленькие мыльные пузырьки. Грязь потихоньку стирается, будто по волшебству, словно ластиком по бумаге, смывая за собой жир, противно прилипшие остатки и другие объедки. Тряпка скользит по чистой посуде, протяжный отзвук рождается под ворсистой тканью. Шуберт напевает мелодию: губы плотно сомкнуты, ноты стараются вырваться с уст, но они лишь оседают на тонкой границы рта, вызывая на них лёгкую дрожь. Он бы запел в полный голос, но время позднее. Часы –единственный метроном в тихой округе. Франц хлопает глазами, силясь держать их открытыми. Ресницы сонно спутываются, веки слипаются. Как назло, тёплая вода успокаивает, льётся колыбельной, зазывая в царство Морфеево. Пальцы от усталости немного дрожат — слишком расслабились.       «Как же тяжело. Меня пленяет этот шум. Сон всё ближе подкрадывается, я его чувствую, но надо домыть посуду. А не то… Я думаю не очень обрадуются, » — думает Шуберт.       Тарелок осталось на так много, кружки уже блестели от жёлтого света, а другие приборы уже и вовсе попрятались по своим полкам. Сил не осталось даже на музыкальное мычание.Мысли о теплом одеяле, удобном диване как-то участились, подкрадывались как-то до обидного незаметно. В некотором смысле Франца это раздражало. Это сильно мешало сосредоточиться на работе. Но когда последняя тарелка была поставлена на стол с победным звяньканьем, когда тряпка устало полетела в сторону, а рука машинально потянулась к крану, Шуберт тяжело и ещё более устало вздохнул, потирая вспотевший лоб.       — Уф… ну, на этом всё.       Он зевает медленно и томно, потягивается так, что слышно, как щёлкнул позвоночник. Шуберт чувствует, как наливаются теплотой затёкшие мышцы, как приливает к ним кровь. Лёгкое оцепенение задерживается на две-три секунды — желанное расслабление разливается по телу. Он выключает на кухне свет — в глазах потухло моментально. Помещение растаяло, потеряло очертания. И как бы он не поправлял свои круглые очки — чётче не становилось. Решает идти медленно и осторожно, чтобы не споткнуться о ковёр, ступеньки или ещё чего похуже. Пальцы хватаются за стены и дверные косяки, ощупывают каждый сантиметр. Всё ещё темно.       «Ох, надо было для начала приготовиться ко сну, хоть бы Моцарт убрал свою доску, не мешало мне ещё и на неё наткнуться, » — с этой мыслью его шаги стали ещё осторожнее и неторопливее.       В коридоре стояла мёртвая тишина, которую нарушало лишь его шарканье по полу. Из окна проник единственный луч света, и постепенно вся мебель начала заново вырастать перед Францом. Умиротворённо и сонно — прекрасно.       Громкий стук. Деревянные доски под ногами зашевелились, заскрипели.       Шуберт вздрогнул и замер. Сердце неприятно ёкнуло, а дыхание сбилось с умеренного темпа. Снова тишина.       «Показалось? — спрашивает сам у себя Франц, но в ответ ему не отдаётся даже малейший шорох, — Похоже на то. Я, наверное, вымотался. Вот и мерещится всякое. Да, именно, » — с его губ сорвался нервный смешок. Рваный от испуга и тихий от усталости.       Франц доходит до конца коридора, где лунный свет пробивался сквозь полупрозрачную дверь, лучи кривились от неровных узоров и других завитушек на стекле. Впереди потихоньку вырисовывается опустевшая лестница.       «Так… ну, наконец, я…»       Скрип железных петель режет по ушам, писклявый звук проходит по перепонкам не хуже лезвия. Тишина рассеивается. Шуберт вновь замер: рыжие брови шустро задёргались, глаза распахнулись снова. Он пытается увидеть сквозь запотевшие очки фигуру, но силуэт скрылся за дверью быстрее.       — А? — голосовые связки выдали негромкое удивление, за что Франц мысленно выругался. Он последовал на пару шагов вперёд, но как только дверь захлопнулась окончательно — ускорился.       Внутри бушуют лёгкие нотки тревоги, это непреодолимое чувство подгоняло мощными пинками, Франц почти бежал, наплевав на свои громкие шаги. В голове вертелись лишь вопросы: Кто это? Зачем? Куда? Воры? Воображение рисовало возможные варианты событий и их исходы. Большая часть таких зарисовок заканчивалась до мурашек печально.       Шуберт останавливается у двери. Ручка смотрит зловеще, настолько жутко, что Франц кривится. Его дрожащая ладонь боязливо дотрагивается, касается мягко, будто пыль стряхивает. Пальцы сильнее обхватывают ручку.       «Раз, два… — ведёт обратный отсчёт, — Три!»       Дверь распахивается. Франц снова кривится. Громко. Очень громко. Но морщинки тут же разглаживаются, когда он видит впереди уходящую вдаль темную фигуру. Шуберт одним движением поправляет круглые очки — щурится. Высокий человек, волосы немного взъерошенные, неприглаженные, шаги размашистые, но вовсе неторопливые, они задумчиво-медленные, как и сам силуэт. Спина кажется слишком широкой и неровной, на плечах то ли какой-то рюкзак, то ли сумка — трудно различить. Шуберт распахивает глаза шире. Он узнает эту фигуру даже сквозь запотевшие очки и расплывчатые очертания.       — С-семпай?! — лицо вытянулось от удивления, скривилось от нервно дрожащих бровей и играющих на скулах желваков. Красные искры в глазах заблистали, готовы выплеснуться и забегать вприпрыжку. Что-то сжалось внутри, не давая голосить в полную силу. Его зов вышел хрипящим и, конечно, неуслышанным.       «На дворе ночь, время уже перевалило за полночь! Семпай, куда же вы направляетесь? Неужели его терзают кошмары? Нет! Почему он… Куда он уходит? А насколько? Это чемодан? — превозмогая собственную дёрганность, Франц силится рассмотреть, снова приходиться смыкать веки, — О, нет! Почему.? Это я чем-то провинился? Я не желал бы такого! Он уходит… подождите!» — запахнув свой кафтан, он делает пару шагов вперёд, следуя за фигурой.       Шуберт оглядывается по сторонам. За решеткой поблёскивал тусклый белый свет фонарей, ласкал мягкими, холодными лучами черные дома. Ветер чуть шелестел, просачиваясь сквозь дырявые листья, насвистывал тихую мелодию в трубах, смешиваясь с ритмом трепыхающегося в груди сердца. Оно сжималось с каждым удаляющимся шагом того силуэта. Франц идёт неторопливо: нельзя спугнуть, нельзя быть замеченным. Мысли бурлят, смешиваются в общую солянку, порождая звучную какофонию. На лбу вступают пульсирующие вены, и боль начинает бить в виски, ладони слегка вспотели под перчатками.       Асфальтированная дорога тёмная от недавнего дождя. Лужи поблёскивают, волны на них красиво выгибаются, волнуются, и Шуберт старательно обходит баларужины стороной — плеск резанет уши. Да и обувь промокаемая.Франц прыгает из тени в тень. Туда, куда различимый свет не достаёт, где он сможет оставаться почти невидимым.       «Невидимым? Хах, куда уж более…» — горько хмыкает он. Отрывки воспоминаний проносятся, подобно кадрам в проекторе. Яркие картинки мозолят уставшие глаза. Он остаётся незамеченным почти везде. Его нагоняет опустошённость. В этот миг Шуберт чувствует себя не наполненным сосудом, чистым, без единой помарки листом. Знакомое чувство. Незначимость, бессмысленность. Где-то это уже было. Где-то он уже искал ответ на хрупком мосту неизбежного потерянного существования над глухой пропастью. Где-то он чуть не сделал шаг в ту бездну. И эта бездна была намного светлее моста; его бездна бурлила в ярких огнях: красных и жёлтых, иногда зелёных. В ней намного шумнее, чем на мосту: слышны сигналы, беззаботный заливистый смех… Мост — крыша.Одинокая, погрязшая в темноте крыша. Завывающий ветер… А потом всё как-то быстро вернулось на круги своя, но прежними круги не остались.       Хруст. Франц бегло поправляет очки, смотрит вниз — ветка. Переводит линзы на фигуру, которая, кажется, намеревается повернуться.       Шуберт прячется за каким-то домом в небольшом переулке. До него только сейчас доходит, что они уже миновали частные дома и оказались на более оживлённой улице. Франц ближе прижимается к стене, словно прилипает, переводя дыхание. После нескольких секунд отдышки он решает выглянуть из укрытия. Бетховен стоял не так уж и далеко. Остановился ненадолго, похоже. Шуберт выдыхает глубоко, а потом морщится. Противный запах чего-то грязного, мерзкого, тухлого.       «Агрх… Боже, что за вонь? Отвратительно, » — на глаза попадается полный бак с мусором, откуда торчали и замасленные в объедках коробки, и обглоданные кости, и протухшие молочные продукты вперемешку с яйцами, и другие испорченные продукты. Франц зажимает нос и выдыхает с характерным отвращением. После дождя помои лишь больше размыло, тухлая вода разлилась и растёрла мусор по округе.       — Ох… — затылком он чувствует сырую кирпичную стену.       — Мяу…       — А? — Франц наклоняет голову вниз.       Рядом уселся на редкость большой кот с довольно пухлым животом. Внушительный взгляд, умные светящиеся неестественно зелёно-желтым глаза. Сидел прямо, посадка почти львиная, ровная. Размахивал хвостом, словно плетью: одновременно резко поднимая и плавно опуская на сырую землю. Смотрит немного осуждающе и оценивающе. Шерсть вся комочках грязи, на передней лапе виден засохший репейник, но тем не менее, покров лежит гладко.       — Мяу… — с лёгким недовольством мычит кот. Он перемялся с лапы на лапу и с большей гордостью вытягивает шею.Во тьме блеснули его бусинки в меру зловеще и внушительно.       — О… воистину умные создания. Величавые. Посланники из иного мира. Колеблитесь где-то на грани между этих двух миров…       — Мяу.? — его хвост упал на землю и больше не подымался.       — Я, наверное, нарушаю границу вашей территории. Искренне приношу извинения за неудобство, — как только вдали Франц заметил уже уходящую фигуру — вышел из укрытия. Кот остался сидеть на том же месте с непонятным выражением морды. Но вскоре быстро забыл Шуберта: облизнул усы и почесал затылок задней лапой.       Из-за облаков выходит полная луна. Фонари меркнут на её фоне, они не настолько величественные, они не сравнятся с природой, фонарный свет лишь жалкая пародия, копирка, подражатели небесному чуду. Фонари не могут выйти из тени, их тусклые лучи не пробьются сквозь магическую дымку. Луна недосягаема, прекрасна –фонари лишь стремятся. Улица постепенно кончается, дорога расходится, ставя в тупик.       Франц по-прежнему наблюдает неподалёку, выслеживает Бетховена по пятам, тот же сворачивает на распутье налево.       «Это же… дорога в парк? — спрашивает Шуберт то ли у себя, то ли Бетховена, чья тень выскальзывает из виду, — С другой стороны, будет проще затесаться среди ветвистых деревьев и кустов…»       Ночной парк полон чудес. В деревьях преобладает таинственность, их листья шуршат колыбельную, с них ледяные капли летят на землю, иногда звонко бьются о водную гладь тонких, напоминающую слюду, луж. Меж смолянистых стволов гуляют ветряные порывы и в некоторых дуплах отдаётся тихим эхом свист. Не слышно птиц — спят. Не видно людей — сидят по домам. Франц ныряет в первые кусты, крадётся среди острых и колючих веток. Они протыкают одёжу, царапают несильно кожу. Мало приятного в этом. Ботинки хлюпают по мокрому ворсу лесного ковра — мху. Пробираться сквозь заросли очень не просто, но иного выбора у него нет. Бетховен идёт по ровной тропинке. Протоптанная дорожка сама указывает путь и гордо ведёт за собой.Уверенные шаги разносятся по парку так, что земля дрожит мелко-мелко, трепещет вместе с ней и Франц.       «Ох… Бетховен Семпай, ваши шаги — уже музыка для моих ушей, они заставляют дрожать мои фибры души, эти струны радуются Вам, как солнечному лучику среди кромешной тьмы, но эти шаги лишь их рвут тонко и удушающе… Куда же Вы?» — вздыхает он. И ветки уже не такие болезненные, и травинки не так щекотят голени.       Скоро они выходят на какой-то пригорок. Кусты остаются чуть поодаль, а где-то на краю этой возвышенности, виднелся мигающий свет. Густой лес позади — свобода впереди.       Франц не решает подбираться так близко, он покорно и выжидающе расположился в своей засаде. Он боится пошевелится, а уж тем более издать хоть малейший звук. Мышцы затекают, начинают зябнуть и неприятное холодное покалывание расползается по телу, правая нога чуть зудит. Он аккуратно протирает очки пальцем, он ещё раз успевает подумать, что перчатки вещь очень полезная для этого дела, и смотрит на замершего Бетховена. Композитор стоит от силы минуту, смотрит куда-то вдаль, где верхушки высоток прячутся в густом белом тумане, а Луна подсвечивает его сизый воздух. Франц замечает: ему дышится легче, очертания грудной клетки со спины чуть поднимаются в свободном вдохе и резко опускаются на выдохе.       «О… Я, наверное, слишком погорячился… Вдруг ему просто нужно было уединиться, а я в этом деле мешаю, я нагло вторгаюсь, тревожу. Как я мог подумать, что Бетховен Семпай отправится куда-либо, об этом не оповестив? Он всегда предупредит. Он… бы не оставил нас так и не обрёл на муки существования без него, не сообщив об этом. Как я мог так предположить?! Я… Да я просто… я…я…» — в нос ударил оторвавшийся мягкий листок. Защекотало. Франц делает рваные вдохи в попытке чихнуть. Он проклинает этот лист всей душой и сердцем, ненавидит больше, чем кого-либо.       — А… апчхи! — он чихает негромко. Достаточно тихо, чтобы не быть услышанным.       — Будь здоров, — доносится до него откуда-то с поляны.       — А… — Шуберт шмыгает и поправляет съехавшие очки, — Благодарю.       Смысл до него доходит не сразу, оно валится неожиданно для себя, он вздрагивает и валится с ног. Под подбородком он чувствует сырую землю, трава щекотит неприкрытую шею — упал.       — С-семпай? — глупо спрашивает, — А… я прошу прощения за своё появление в столь поздний час, и я просто…       — шпионил? — хмыкнул Бетховен.       — Ч-что? Как… Вы могли такое подумать? Ни в коем случае…       Франц чувствует, как он вздохнул. Не видел — почувствовал, будто ощутил на себе. От таких мыслей даже мурашки по коже.       — Знаешь, ты довольно шумный, да и яркая одежда не лучший вариант для слежки ночью, — кратко поясняет Бетховен. Он присаживается на траву, не боясь запачкать зелёным соком штаны, наблюдает за звёздами.       — Простите, но я не следил, — «Я следил, и так подло и жалко пытаюсь врать, доказать обратное… Я чувствую на своём языке горечь своей лжи, она так противна мне, слишком приторна и слишком грязная, я прошу простить меня за такое невежество, Бетховен Семпай»       — Тем не менее… — он делает глубокую паузу. Франц быстро поднимается, дыхание спёрло, сердце заколотилось до боли быстро, а лёгкий страх засел в голове, — Атмосфера пропала…       Его интонация печальная. Это так странно. Шуберт уже давно привык, если озарение покидает его, то он тяжело страдает, его распирает от непонимания и злости, нескончаемая агония его преследует. Он ни ест, ни пьёт — думает сутками, неделями. Он переполняется чем-то неестественным для других, когда не может подобрать слов для описания чувства. А сейчас Бетховен странно спокоен. И это настораживает.       — П-пропала? — дрожащим поникшим голосом переспрашивает Шуберт.       — Да… — уныло подтверждает, — Тихая ночь, чистое небо, усыпанное маленькими белыми капельками — звёздами. Из них образуется то, что называют млечным путём. Будто ничто иное, как высшие силы потрудились дать нам знак, преподнести подарок не щадящей судьбы. А мы лишь любуемся этим чудом, даже не пытаясь разобрать эту символику. Луна главный посланник свыше, праведник на нашем небосводе… Всё это чарует, придаёт таинственности и неразгаданности, вдохновляет. Я чувствую, как меня переполняет страсть этой ночи, эмоции во мне бурлят, смешиваются между собой, подобно краскам на холсте неизвестного художника. Похоже, эта магия ночи одурманивает меня. Сейчас я слишком сентиментальный, но именно сейчас это кажется и не таким уж и важным. Всё сейчас кажется неважным и ненужным, словно крупица на фоне всего морского песчаного пляжа… Разве это не прекрасно?       Франц задумывается над словами немного дольше, чем следовало. Он следует за поворотом головы Бетховена и смотрит на небо. И правда, чарует, завораживает.       — Не могу не согласиться… — кивает Шуберт.       — А теперь эта зачарованность тает у меня на глазах. Выскальзывает из пальцев, как хрустальные песчаные крупинки, скрипят и выползают. Я теряю её.       Франц задерживает дыхание, на короткое мгновение пропали мысли, вытиснули их, заставили покинуть голову. Он чуть сжимает кулаки и разжимает от безысходности.       — О, боже, я так виноват, я порушил эту тонкую грань. Мне… мне так жаль, я не хотел… Я просто… Я боялся, что вы покинете нас…       — Покину? — недоумённо хмурится Бетховен.       — Вы ушли, ничего не сказав. Мне посчастливилось Вас увидеть, когда я домывал посуду. Заметил у вас сумку, как я понял, с нужными вещами и… испугался. Похоже, моё воображение сыграло дурную шутку, страх затуманил мой разум, и я наделал глупостей. Мне, правда, очень стыдно за необдуманные решения, Семпай.       Тишина поселилась на полянке. Ветер стих, пищащие сигналы ночного города не слышны больше. Франц чувствует себя самым нелучшим образом. Стыд, позор, срам. Как же это противно, как это беспокоит неспокойную душу. Ему бы хотелось уйти, чтобы лишний раз не испытывать подобное, чтобы дважды не помешать композитору. Где-то позади аукнула измученная бессонницей птица.       — Извинения приняты… — тихо произносит Бетховен. Накатившая эйфория на Шуберта выворачивает его наизнанку, камень с души отчаянно рухнул вниз, не оставляя в памяти о себе и следов. Хотя тревожность не исчезает, когда Бетховен не произносит больше ничего. Франц сглатывает.       — Тогда мне, наверное, лучше уйти… Я бы не хотел продолжать рушить атмосферу и портить настроение, так что…       — То, что сломано однажды — не разбить дважды, — с усмешкой перебивает его Бетховен.       — Ч-что? — брови у Франца медленно ползут вверх от удивления, — я… делал это не раз? — очки потеют. Сквозь белёсую пелену он видит, как взъерошенная голова устало поворачивается.       — Конечно, не раз, но не об этом сейчас. Это ночь воистину удивительна, и она не принадлежит одному мне. Все, кто могут лицезреть это, не должны прятаться в норах, они должны покорно учится видеть прекрасное, учиться на том, что им приподносит судьба. Это её своеобразный подарок, — он разворачивается обратно к себе.       Франц недоуменно чешет затылок. Он пытается сообразить, правильно ли он понял смысл слов. Он уже ни в чём не уверен. Руки обвисли вдоль тела, подобно длинной лапшой быстрого приготовления (эту еду им показывала ещё Канаэ). Он глазел на тёмный силуэт, подсвечиваемый лишь дальними фонарями и луной.       — Садись. — слышит чуть раздражённый голос, от которого он ощутимо вздрагивает. Ничего не понимает. Единственное, что он способен переварить в голове, так это яркие вспышки радости внутри себя, он ликует, счастливо сдерживает в себе тяжёлую улыбку, растягивающую мышцы на лице.       Под ним мягкие травинки, хоть и покрыты холодной свежей росой. Ледяные капельки тают на одежде, превращаясь в темные круглые пятна, заставляют содрогнуться так, что холодок пробегается по спине. Но и это терпимо.       — Я… — договорить ему не дают.       — Просто молчи и смотри на небо, — Франц робко кивнул. Он взглянул на то, как крупные ладони Бетховена достают из небольшого рюкзака мелодику. Блики играли на клавишах, а трубка и вовсе переливалась серо-голубыми оттенками. Франц наблюдает, подобно пятилетнему ребёнку за механизмами, его интерес неподделен и искренен. В его мерцающим алым глазах заплясали польку искры, энергично, ярко, но главное — тихо. Вдруг под пальцами зародилась мелодия. Звучная, чувственная.       «Лунная соната, » — моментально сообразил Франц. Ресницы задрожали мелко-мелко. Восхищение отражалось в черных зрачках горячим пламенем. Он рассматривал каждую мелкую деталь: то, как пальцы легонько постукивали по клавишам, как на его лице иногда раздувались щёки каждый раз, когда он брал воздух, как хмурились, сдвигаясь ближе к переносице, брови, как лунный седой свет гладил скулы и разглаживал морщины, как пропускали, будто через сито, студёные порывы воздуха волосы.       «О, Бетховен Семпай, ваша музыка… она так божественна, так обворожительна, так образцова и так превосходна, прелестна и удивительна, просто бесподобна! Мне не найти слов для полного её описания, увы. Не так богат язык, как ваша мелодия, не так начитан я, чтобы передать весь тот восторг, что мне доводится испытывать. Меня так пленяют ваши творения, если б я только мог сказать и выразить это кратко. Я не могу. Мне не хватит и вечности. Вы просили меня лишь о двух вещах, которые я не могу исполнить для Вас. Вы вежливо просили помолчать– я кричу в душе. Вы просили смотреть в небо — я смотрю на Вас. И как же так. Казалось, так просто, но и сложно. И я благодарен Вам за всё, была б моя воля я сделал и для Вас всё. Я стараюсь ради Вас, пусть мои попытки плохи. И эту ночь я буду хранить в памяти вечно, может, для Вас это один бессонный вечер, на утро которого вы будете жаловаться и злиться из-за неверного подсчёта кофейных зёрен, но для меня… Это словно одна прожитая жизнь. Счастливая жизнь. И хвала святым небесам, что Вы и не думали уходить, это греет мне душу. Греет также горячо, как и ваша музыка, как и ваше присутствие… Я безмерно польщён вашим разрешением остаться. Я буду с вами до конца, Бетховен Семпай…» — Франц ненадолго прикрывает глаза.       Всё превращается в сладостную темноту, глаза приятно чуть пульсируют. Дыхание выравнивается постепенно, всё плохое отметается на задний план. Спокойствие укутывает лёгким теплом, убаюкивает, сладко шепчут листья. Умиротворение подкрадывается, гладит по взъерошенным рыжим волосам так мягко. Расслабляется. Мелодия всё ещё звучит, всё ещё нежит в своих ласковых нотах мелодия. И Шуберт думает о том, что так хорошо и так свободно он не чувствовал себя очень давно. Возможно, в последний раз это было где-то лет двести назад. Он не помнит, да и ворошить прошлое не хочет. По крайней мере именно сейчас.       «Ох, мне нельзя засыпать! –вздрагивает довольно резко Франц, даже не заметив чуть косого взгляда в свою сторону, — Нельзя. Уйдите прочь, посланники царства Морфея, идите другой дорогой. Если я засну, это будет неуважительно. И вообще… Это будет глупо… нелепо… и… глупо, » — он снова постепенно расслабился.       Он и не заметил, как глаза снова сцепились в неравной схватке и закрылись. Остальные звуки затмились. Он вымотался. Франц обессиленно склоняет голову. Очки немного съехали, но очевидно поправлять их не будет, не сможет. Последний аккорд, последняя нота. Бетховен заканчивает свой маленький концерт и ещё минуту смотрит вперёд.       — Смысл ранних слов моих запредельно прост. Вторгшись и последовав за мной, ты нарушил первое настроение таинственности. Но насколько забавен факт, что своим уходом ты бы уничтожил второе настроение. А точнее, создал бы другое. Уйдя, я бы остался в гордом одиночестве, и мировоззрение моё стало бы мрачным, совершенно непригодным для размышлений. Так странно. И сегодня слишком сентиментальный. К этому слишком легко привыкнуть. Не находишь? — он частично поворачивает голову.       Франц ответить ему не смог. Голова упала совсем, очки хлипко держаться, зацепившись за волосы, глаза закрыты. Он в полудрёме силится не упасть, но и это становится неизбежным. Уже через секунд пять Бетховен чувствует что-то тёплое на своем плече. Чувствует жаркие рыжеватые волосы, щекочущие шею. Слышит лёгкое сопение. Сил хмурится нет –силы есть только на томный тяжёлый вздох.       — Ты меня всё больше и больше удивляешь, Шуб… — задумывается на долю секунды, — Франц.       Бетховен осторожно отодвигает мелодику, облокачивается, отставив руки назад, и теперь небо с белым бисером открывается ему с новой стороны. То ли ракурс изменился, то ли обстановка с выцаряющей сонной тишиной так действует — не знает. Вздохнув ещё раз, он и сам прикрывает глаза.