18:55

Окно номера на втором этаже отеля «Танцы-в-тряпье» выглядит новым. Оно распахнуто настежь, так что в комнату вместе с ветром проникает запах моря и терпкий, пыльный — запах увядающего лета. Жирный луч солнца медленно ползет по стене, стекает на пол, диффундирует с ворсом ковра в стиле ар-деко, задевает по касательной отделку с потускневшей позолотой. Этот номер был отремонтирован. Единственное, что напоминает о разрушениях — внушительный отпечаток костяшек кулака на косяке двери, ведущей в ванную. Этот след оставила рука идиота. Рост идиота — от 185 до 195 сантиметров, удар был направлен под углом в 45 градусов. Кровь, оставшуюся от столкновения с деревом, замазали краской недавно, она еще не успела пожелтеть. Диван, на котором ты лежишь, хотя и выглядит новым на первый взгляд, скрипит и проминается в самых неожиданных местах. Даже если Гарт решил раскошелиться на новый диван, он купил его в комиссионном магазине, куда попадает барахло из квартир умерших или съехавших с концами арендаторов. Об этом говорят потертости на обивке и приличных размеров пролежень прямо в середине, где ты расположился сейчас как в гамаке, подставив лицо солнцу. На часах 18:55, на тебе твои любимые кожаные зеленые ботинки, выстиранные на прошлой неделе брюки и рубашка в стиле диско. Даже галстук на тебе имеется: он гладкий и блестящий, как только что выловленная селёдка. Ты несколько раз лениво пропускаешь его сквозь пальцы, чтобы ощутить приятную прохладу шелка. С самого утра ты собран и готов к *сделке*, но сегодня в этом снова нет никакого смысла. Встреча с главой профсоюза — Эвраром — откладывается уже три дня подряд. Похоже, что сделка постепенно превращается в дело о похищении и убийстве. Был ли побег Эдгара, брата Эврара, побегом *на самом деле*, или тут замешано что-то еще? Предчувствие подсказывает тебе, что скоро вам придется разгребать это дерьмо. Ты на секунду представляешь, чего будет стоить осмотреть и погрузить для транспортировки в морг трехцентнерную разлагающуюся тушу, заколотую насмерть разгневанными дебаркадерами. Или, быть может, его придется искать по частям? Насколько реально разделать такого борова на запчасти? Как будут выглядеть места среза? Ты морщишься и закрываешь глаза, представляя желтый виноград с красными кровавыми прожилками — грозди жировых долек. Конечно, к тому времени, как вы найдете труп, они не будут уже такими упругими. А этот запах? Про запах говорить нечего. Знакомая удушающая сладость разлагающейся человеческой плоти накатывает волной из памяти. Ты шумно вдыхаешь воздух в номере, чтобы прочистить глотку. От тебя, в отличие от распухшего от газов толстяка, пахнет приятно. Это запах одеколона и чистого, трезвого тела. Ты снова стал мыться по утрам. Если не спускать все деньги на выпивку, зарплаты офицера РГМ хватает даже на шампунь. Ты кладешь руку на свое лицо и медленно оглаживаешь чисто выбритый подбородок, проводишь пальцами по шелковистым на ощупь бакенбардам. Усы в отличном состоянии. Густые и ровные. Рукой обхватываешь шею под галстуком и потираешь слегка затекшее плечо. Ты в хорошей форме: не слишком худой, но теперь можешь заправлять рубашку в брюки так, чтобы ничего не топорщилось. Ты словно уличный кот, которому посчастливилось жить в подсобке ресторана. Больше не нужно питаться объедками из мусорного контейнера. Может быть, полтора года не вернут десятилетия. Так же как Гарт собрал заново этот разъебанный номер с помощью дивана из комиссионки и краски на помятом косяке, ты заново собрал себя из полицейского чутья и представлений о том, что же такое *диско*. Выглядит прилично, жить можно. Ты теперь даже лучшая версия себя, без пьяных слез, без тугой петли вины на шее, без воспоминаний. Интересно, что сказала бы Дора, увидев теперь тебя *таким*? «Дора» Мысль о ней подступает к горлу, как кислая пивная отрыжка. Тебе становится неудобно в этой утробе дивана, как будто пружина только что вылезла и уткнулась тебе под лопатку. «Дора» Сердце дает несколько тяжелых ударов подряд. Разве это имеет какое-то значение? Сколько времени прошло? Сколько ей *теперь* лет? Ворох плохо стертых из памяти образов угрожающе надвигается на тебя, как тяжелая свинцовая туча за окном, придушившая собой только что солнце. Тебе кажется, что дождь уже начался — но это всего лишь звук, с которым вода из душа заполняет дно старой чугунной ванны в соседней комнате. Ты не один. Здесь, в Мартинезе, с тобой твой напарник — Ким Кицураги. Наощупь ты находишь пачку сигарет на столе, ловко выуживаешь одну: ее гладкий бумажный фильтр пропитан сладким сиропом. Ты медленно затягиваешься и закрываешь глаза, вслушиваясь в звуки воды за стеной. Последние три дня в этой дыре, называемой Мартинезом, не происходит ничего нового, а последние три вечера в «Танцах-в-тряпье» похожи один на другой. Сначала профсоюз, по странному стечению обстоятельств оставшийся без «головы», посылает вас к чертям, далее следуют долгие дежурные переговоры с 41 участком и прием мелких, ничего не значащих, заданий; наконец, вы завершаете обход улиц посещением столовой, где на ужин распродают остатки блюд с *комплексного обеда*. Местная кухня отличается специфическими чертами — проще говоря, она паршивая, но после нее есть не хочется до самого завтрака. Командировка, которая сначала выглядела как быстрое, непыльное дельце с элементами сговора между полицейскими участками под номерами 41 и 57, начинает затягиваться. Благо, в этот раз РГМ оплачивает расходы в полном объеме. Ты *любишь*, когда хорошая работа хорошо оплачивается, но и от отпуска бы не отказался. В этот раз, похоже, можно совместить приятное с полезным. «А нужна ли была тебе такая, похожая на жалость, любовь? *Ее* любовь» — поток мыслей выбрасывает тебя на знакомый берег, усыпанный острыми камнями. «Может быть, она любила тебя, потому что ты был жалким?» «Жалких любить очень просто. Нужно убедить их в том, что без этой спасительной любви они тут же сдохнут. Покончат с собой. *Вздернутся*.» Ты больше не жалкий. Ты давно запретил себе извиняться. Это избавляет от соблазна делать вещи, о которых ты потом будешь жалеть. Точнее, теперь невозможно заставить тебя жалеть о том, что ты сделал. «Если бы ты помнил все, что сделал, ты бы давно умер». Жалеть не о чем. Ты все еще жив. Ты делаешь последнюю, самую глубокую, затяжку и небрежно душишь бычок в пепельнице. В этом мире еще есть люди, которые не заставляют тебя чувствовать себя жалким и извиняться за каждое неровное движение. Вода за стеной давно стихла. Ты поднимаешься с дивана и одним движением распахиваешь дверь, как будто в мимолетной надежде застать там *кого-то*, но ванная пуста. Твое лицо обволакивает горячий влажный воздух. На полу, на коврике под ванной — два отпечатка мокрых ступней, длинных и узких, 43 размера. Зеркало запотело, на потрескавшейся плитке остались капли воды. На полке рядом лежит аккуратно сложенное, мокрое, но все еще теплое полотенце бледно-серого цвета. Рука сама тянется взять его. Ты ловко ощупываешь полотенце и поддаешься порыву — прижимаешь его к губам. Ворс жесткий от бесконечного числа стирок и пахнет мылом, но еще — кожей. В груди медленно начинает разливаться жар. Ты сглатываешь слюну. Ты уже думал об этом, еще давно, тогда, весной 51-го, после допроса потенциального свидетеля. Эта мысль заняла у тебя целый день. Вы тогда еще не говорили по душам. Вы и сейчас не говорите по душам, в этом нет необходимости с тех пор, как ты отбросил страдания, ненужные тебе как офицеру РГМ, как напарнику, как человеку без прошлого. Ты не знаешь, говорили ли вы по душам с Жаном. «Судя по его отношению к тебе — да, и не раз» Вы много проводите времени вместе. С тех пор, как Кима назначили твоим напарником, сразу после его перевода в 41 участок. Ким из тех людей, что не требует к себе внимания, терпелив и при этом достаточно вынослив, чтобы поспевать за тобой. Никогда не спросит лишнего, но и сам не расскажет больше положенного. Подавить его невозможно: он никогда не станет делать того, что не считает нужным. «Вы *употребляете* вместе, иногда. Чтобы *снять стресс*. Так было не сразу. Лена умерла зимой от последствий тяжелого случая внутрибольничной пневмонии в госпитале. День ее похорон выдался дождливым и туманным, как будто Серость начала откусывать куски от реальности прямо посреди города. Пришло много идиотов, кто-то из них попытался накрыть ее гроб знаменем, как будто она когда-то имела отношение к расовой теории. Началась потасовка местных маргиналов с участием офицеров РГМ. Профсоюз тогда вмешался, но только чтобы отмазать *своих*. Результатом стали чужие выбитые зубы, разбитая витрина и сорванные похороны, а еще рапорт и лишение премии. Киму досталось сильнее. Тогда Ким, впервые, вместо того чтобы отобрать у тебя таблетки и избавится от них, принял сам. Вы провели *отличный* вечер вместе. Ты держал его куртку и очки, помогал отмывать ботинки от крови и рвоты.» Нет ничего лучше, чем выкурить вместе вечернюю сигарету. Были времена, когда вы курили одну на двоих. «Ты доверил этому человеку свою жизнь. Если будет нужно, ты отдашь себя за него» «На что тогда была похожа *любовь* Доры, по сравнению с *этим*?» Ты ничего не помнишь из своей прошлой жизни, кроме уродливых, истрепанных ветром обрывков образов в воспаленном мозге. Может быть, это к лучшему. Полотенце в твоих руках уже остыло. Ты кое-как пытаешься сложить подобие аккуратной стопки, как было до того как ты его облапал, но пальцы плохо слушаются. Стук сердца отдается у тебя в горле. «Ты ведь много раз видел его со спины, в одном белье, в раздевалке в полицейском участке. Он хорошо сложен, у него маленькая округлая задница и узкие бедра. В «Кинеме» вы ездите, соприкасаясь коленями. Однажды он даже проверял, на месте ли остались твои яйца после перестрелки» Чем он занят сейчас? На часах 19:38, еще слишком рано для того, чтобы идти спать. Ты смотришь в упор на дверь, ведущую в его номер. Сердце в твоей груди отбивает тяжелый, глубокий ритм. Нужно открыть эту дверь. Ты знаешь, что она *должна* быть заперта, но рука сама тянется к ручке. Ты легко опускаешь ее вниз, но этого достаточно, чтобы понять слишком поздно: дверь *не заперта*. Она с глухим стуком ударяется о стену. Ухватившись за мокрую ручку двери, как за спасительную соломинку, вместе с дверью ты вваливаешься в центр комнаты, не оставив себе шансов быть незамеченным. В номере Кима давно зашло солнце: мутное окно, выходящее на задний двор, почти не пропускает свет. Лейтенант Ким Кицураги полулежит на своей заправленной кровати в одежде, разве что на нем нет ботинок и яркой оранжевой куртки. «Он успел одеться» Тусклая настольная лампа подсвечивает его лицо сбоку. Он держит перед собой раскрытую толстую папку в синей обложке — журнал РГМ. Нельзя понять, смотрит ли он на тебя сейчас: в круглых очках отражаются разлинованные, расписанные мелким почерком страницы. «Он просто хочет привести в порядок бумаги перед сном. Заполнить отчеты» Ты только что ворвался в комнату к напарнику, как следует обнюхав полотенце, которое касалось его тела. В висках стучит кровь, а все что ниже диафрагмы сводит короткими, сильными спазмами. Твое внимание снова привлекают его ступни — узкие, обтянутые *кипенно-белыми* тонкими носками из хлопка, так что можно различить контур каждого пальца. Ты еще можешь сделать шаг назад и захлопнуть дверь перед своим носом, как будто ничего не было. Как будто ты просто *ошибся дверью*. Но вместо этого ты молча стоишь посреди комнаты, загораживая собой аскетичные интерьеры номера «Танцы-в-тряпье». Сейчас ты быстренько придумаешь, что можно сказать в свое оправдание. «Я хочу отсосать у тебя» Ты *абсолютно точно* сказал это вслух. Интерьер номера начинает пульсировать в такт твоему сердцу. «Да?» — Ким даже не поднимает головы, — «Я тоже, офицер» Он подумал, что это шутка. Пока все складывается хорошо. Теперь нужно пожелать ему спокойной ночи и уйти в свой номер. «Чтобы подыскать подходящую веревку и вздернуться на лопастях люстры» — подсказывает другой голос в голове — тихий, но назойливый. Ты собираешь в себе последние остатки способности к членораздельной речи. Что-то трескается внутри тебя еще до того как ты начинаешь говорить: «Выеби меня в рот, пожалуйста» Реальность начинает медленно расслаиваться. Через блестящую, как амальгама, отходящую от реальности пленку можно разглядеть лицо Кима, направленное в твою сторону. Сердце начинает беспорядочно колотиться и гнать кровь прочь от твоих конечностей, сосредотачивая весь жар под ребрами и внизу живота. Это признаки начинающегося сердечного приступа. Ну вот и всё. Сейчас ты умрёшь. «Гарри…» — судя по всему, Ким пытается понять, насколько сильно ты обдолбан. Постепенно его встревоженное выражение лица сменяется привычным, холодным и непроницаемым. Он взял над собой контроль *снова*, за рекордные тридцать секунд. Ты тяжело дышишь от возбуждения, как загнанный зверь. Лейтенант медленно закрывает журнал и аккуратно кладет его на прикроватный столик, прямо под лампу, так что на потолке появляется россыпь бликов от металлических заклепок, а стена рядом с кроватью подсвечивается синим, похожим на отблеск полицейских сирен, светом. Сейчас он сломает тебе челюсть, спустится вниз, к «Кинеме», сделает по рации запрос на перевод в другой участок, заведет двигатель и уедет отсюда навсегда. «Встань на этот ковер» — медленно говорит Кицураги. Его голос звучит ниже и глубже, чем обычно. Ты делаешь шаг вперед, с трудом удерживая равновесие. «На колени, детектив. Руки за спину» Может быть, он не говорил этого. Ты не уверен в том, что ты сейчас вообще способен *слышать* какие-то команды. Если лейтенанту будет нужно, чтобы ты вылизал каждый палец его ступней прямо через носки, ты сделаешь это без раздумий и без приказов, ведомый только одним движением его брови. Ты тихо спадаешь на колени перед неподвижной в синей дымке фигурой и послушно складываешь руки за спиной, как будто это полицейское задержание. Теперь, из-за света и тяжелой пульсации в висках, ты не можешь видеть выражение лица лейтенанта. Рука в кожаной перчатке берет тебя за волосы. Он готовится ударить тебя. Прикидывает, куда будет лучше попасть. Ты закрываешь глаза, чтобы он хотя бы не выбил их из глазниц. Должно быть, сейчас девятый час вечера. Деревянный паркет едва уловимо резонирует со звуками меланхоличной музыки в холле на первом этаже. Незамысловатому пресному ритму аккомпанирует звук расстегивающейся механической пряжки ремня и пересчет из пуговиц на ширинке. Кожу слегка покалывает, как будто в нескольких миллиметрах от твоего лица появляется источник теплового излучения — член твоего напарника из РГМ. Ты шумно вдыхаешь незнакомый тебя запах — влажный, чуть пряный, и открываешь глаза. Ким возбужден, так же, как и ты. Он не огромный, до 6 дюймов, с утолщением и аккуратной, заостренной головкой. На расстоянии двух пальцев от нее, вверх по стволу — бледный, грубый рубец от обрезания. По одному его виду можно понять, насколько это было *больно*. Лейтенант без лишних прелюдий отгибает твою голову назад и аккуратно прижимает пульсирующий ствол к твоим губам, пачкая их липкой смазкой. Ты всхлипываешь и послушно открываешь рот. Член медленно скользит по твоему языку, горячий и упругий, покрытый нежной эластичной кожей. Не встречая сопротивления, лейтенант одним движением плотно насаживает твою голову на всю длину. Заостренная, слегка загнутая вверх головка мягко упирается в гланды, ресницы становятся влажными от проступивших слез. Он *гладко* выбрит. Твой нос почти касается бледного в синем свете, с минимумом жировой прослойки, низа живота лейтенанта. Ты не можешь дышать, твои глаза закатываются сами собой. Единственное, что ты успеваешь понять перед тем, как Ким начинает фрикции — у тебя *совсем нет* рвотного рефлекса. Лейтенант приглушенно охает. Рука, сжимающая прядь твоих волос, подрагивает в такт движениям бедер. На секунду он отстраняет тебя, чтобы дать тебе возможность глотнуть воздуха. Твой рот наполнен густой, вязкой слюной вперемешку с пряным предэякулянтом. Ты шумно сглатываешь и отсасываешь смазку с его пульсирующего члена. Ему нужна передышка. «Вытащи его. Но не трогай» — властный тихий голос лейтенанта пронизывает позвоночник. Дрожащими руками ты расстегиваешь молнию на штанах и неловко стягиваешь их вниз вместе с бельем, насколько позволяет поза. В твоих трусах полный беспорядок, они влажные и липкие от смазки и пота. Твой болезненно эрегированный член обжигает холодный ветер, гуляющий по полу номера; налитый кровью, он ложится на ряд раскрытых зубьев молнии замка, но от этого стоит еще *сильнее*. Кицураги настойчиво заполняет твой рот снова, прежде чем ты успеваешь вздохнуть. Вы находите нужный ритм. Кончик твоего языка, вытесненного изо рта фрикциями, слегка касается поджимающихся яиц. У тебя во рту тесно и горячо; член врезается в мякоть горла и выходит с трудом из-за вакуума, который ты поддерживаешь ценой кислорода в крови. Ты хочешь вдохнуть, но рука на затылке жестко фиксирует твою голову. Плотно прижатым к стволу языком ты чувствуешь ритмичные сокращения от его основания к концу, становится горько. Ким сдавленно стонет. Ты мычишь и несколько раз сглатываешь с членом в горле, но дыхания не хватает, так что последние две порции приходятся на твое лицо: ресницы, усы и подбородок. Твое лицо *разъебано*; с него на галстук пузырями стекает сперма вперемешку со слизью и слюной, лопнувшие сосуды стеклянных от возбуждения глаз раскрасили белки в болезненный розовый цвет. Ким отдергивает от тебя руку, как будто скрывая отвращение. От этого неясного жеста больно стреляет в сердце. Ты поднимаешь голову, но видишь над собой только расплывающиеся очертания его *холодной*, *равнодушной* фигуры и недобрый блеск стекол круглых очков. Ты *никогда* еще не чувствовал себя таким униженным. Ты стоишь на коленях в номере офицера РГМ, твоего друга и напарника, со спущенными штанами, выебанный им в рот, жалкий и грязный. Тяжелый спазм пронизывает твои легкие, и ты начинаешь рыдать, как будто слезами можно смыть с лица горькие капли унижения и следы разрушенной дружбы, лучшей в твоей жизни. Слезы как будто подпитывают твой багровый от продолжительной эрекции член. Горло саднит с каждым всхлипом, тебя бьет крупная дрожь. «Гарри…» — ты слышишь, как Ким опускается на колени рядом с тобой. Прохладные руки гладят твои волосы, — «Гарри, успокойся» Он достает платок и стирает им следы с твоего истекающего слезами лица. Реальность перед тобой размывается, как вид на улицу из окна номера, затапливаемого кислотным дождем. Лейтенант заключает тебя в объятия. Ты чувствуешь, как в его подтянутом гибком теле тяжело бьется сердце. Ким прикладывает губы к твоей шее, как будто проверяя пульс. К черту пульс. У тебя *все еще* стоит. «Давай я помогу тебе» — шепчет Кицураги. «Прости меня…» — он дает тебе опереться на себя и стягивает твою одежду вниз, к коленям, — «Мне *снесло крышу*» Твое подрагивающее тело, не молодое, но все еще сильное, предстает в свете настольной лампы. Лейтенант расстегивает пуговицы твоей мокрой от пота рубашки и проводит ладонью вверх — до шеи, и вниз — до самого паха. Ты покрыт мягкими кудрявыми волосами от лобка до груди. Ты тяжело дышишь. «Давай, Ким, хотя бы *потрогай*» — пульсирует в голове. «Ты делал это так хорошо, что я и подумать не мог, что ты делаешь это *в первый раз*» Кицураги ловко обхватывает твой член. Он крупнее, толще, на нем проступает две налитые кровью вены. В руке лейтенанта он выглядит еще больше, чем обычно. Истекающая предэякулянтом массивная головка упирается в его ладонь. Тебе не нужно слишком много, для разрядки хватит пары круговых движений. «Посмотри на меня» — Ким снимает очки, склоняется над тобой и помещает твой член глубоко в горло. Он едва входит в его рот. Это *последняя капля*. Вид сосущего тебе офицера РГМ настолько *сюрреалистический*, что ты тут же кончаешь — несколько мощных сокращений, опустошающих твою голову, оставляют яркие вспышки света перед глазами. Ким делает несколько попыток проглотить то, что ты впрыскиваешь ему в глотку, но давится, кашляет и поднимает на тебя красные слезящиеся глаза. Его рот перемазан твоей спермой. Он улыбается. На часах 20:55.