уходя, гасите свет

о том, что на солнце вот-вот произойдет супервспышка, стало известно во время пары сценарного мастерства. по традиции, слишком поздно, чтобы люди не начали суетиться, прежде чем сильные мира сего найдут себе пристанище. за окном стояла комфортная амстердамская пятнадцатиградусная весна, ты надела в академию любимое клетчатое пальто с большими карманами, с гордостью увенчала голову шерстяной шляпой и побежала, пряча от мелкого дождя папку с бумагами. теперь бежать ты не могла: занемели ноги — и в кои-то веки дело было не в неудобной обуви, которую ты, чертыхаясь, натягивала по утрам с пятой попытки, когда спешила на пары, как всегда не позавтракав. страх подчинил себе твое тело, словно сонный паралич, придавил тенью этого ошеломляющего известия. ты даже не могла оглядеться по сторонам, только слышала, как где-то, далеко-далеко, звучат голоса: вразнобой, на разных языках, кто-то кричал или плакал, или смеялся, или звал тебя. ты ничего не понимала, не помнила своего имени. ты больше не была только собой. ты стала одной из хаотичных паникующих частиц необъятной земли. — это всего лишь конец света, — сказала донхёк с режиссерского, сидя на холодной земле. в уголках ее глаз подсыхали слезы, ресницы слиплись, но она посмеялась и подняла на тебя свой блестящий взгляд, пока твой блуждал по ее коленям, беспокойно плясал от круглых коленных чашечек до тонких ладоней в поисках призрачной пыли или свежих царапин. на выходе из корпуса, когда ты на негнущихся ногах все же покинула аудиторию одной из последних, дрожащим голосом ответив на звонок мамы, тебя толкнули, но за донхёк почему-то ты переживала больше, хоть и знала, что та бы никому не позволила толкнуть себя, неважно, конец света на носу или очередная унылая среда. донхёк вытерла несуществующие слезы костяшками пальцев и спросила, так наивно и прямо, просто как ребенок: — а где твоя шляпа? этот вопрос заставил тебя опуститься на тротуарную плитку рядом с донхёк и рассмеяться смехом человека, который вдруг стал невольным наблюдателем того, как некий безумец, находясь в эпицентре пожара, уничтожившего все живое в радиусе тысячи километров, задался вопросом, как лучше приготовить яйца на завтрак: сделать скрэмбл или сойдет глазунья? тебе следовало записать этот эпизод с донхёк в свой сценарий, но в кармане пальто не нашлось ни одной бумажки, только мятные леденцы. ты протянула один зеленый кругляш в прозрачной обертке донхёк, и та почему-то не отказалась, хотя мятные леденцы были ей ненавистны больше всего. уже тогда вы, иностранки на чужбине, две мечтательные женщины с наполеоновскими планами, почти не подруги даже, студентки нидерландской киноакадемии, понимали, что уже никогда не вернетесь домой. — моя соседка наверняка уже на пути в харлем, — в руке донхёк бесполезно тлела сигарета. тонкие паучьи пальцы донхёк чуть подрагивали, но только если внимательно присмотреться. ты знала, что у нее отличный контроль над собственным телом, а потому, если тебе позволили такое увидеть, может, ты была достойна ее доверия. — а ты? — а я останусь умирать здесь. донхёк машинально обернулась на пару секунд к бесконечной дорожной пробке: водители гудели, ругались друг с другом на повышенных тонах, случилось как минимум две аварии — вы обе вздрогнули от резких звуков. только вы вдвоем сидели на скамейке в сквере, никуда не спеша, уже драгоценные полчаса, не в силах дойти до дома. перед этим донхёк долго сосредоточенно следила в телефоне, как откладывались и отменялись авиарейсы, пока ты сама билеты на автобусы даже не смотрела, не обзванивала судорожно всех, кого знала, только бы найти хоть одного человека, едущего в нужную сторону. по правде говоря, ты могла бы постараться, просто не хотела. ты больше ничего не хотела. никто не знал, когда произойдет это, и меньше всего тебе хотелось бы умереть в дороге рядом с теми, до кого тебе не было никакого дела. остаться навечно запертой, как в консервной банке. — послушай, — донхёк затоптала окурок кроссовком; очередной невинный и почти что бессмысленный в такой ситуации жест, который задел твое сердце своей бездумной заботой об обреченном живом, — мы обе одни. я знаю, что ты бы тоже, будь у тебя такая возможность, оставила чертов амстердам и бросилась домой. но раз уж у нас нет выбора, может, ты бы захотела провести это время вместе со мной? донхёк не сказала умереть здесь вместе со мной, и ты была ей благодарна. донхёк пристально, не моргая, смотрела тебе в глаза своими пронзительными, выразительными безо всякой косметики глазами, такими отчаянно красивыми, что у тебя кружилась голова от одной только возможности так долго в них смотреть, не испытывая нужды отвернуться. и ты ответила, не сомневаясь: — хочу. донхёк расстегнула молнию рюкзака, достала камеру, включила запись — делала она это все настолько хладнокровно и привычно, не мешкая ни секунды, что быстрые движения ее пальцев вызвали у тебя восторг. а после донхёк поднялась со скамейки и протянула тебе руку — и ты эту руку взяла. теплую и большую, больше твоей, наверное, на каких-нибудь полсантиметра, но отчего-то такую надежную. мир сходил с ума, а вместе с ним и ты. или вы обе. — не переживай, у меня всегда под кроватью хранится целый магазин новых зубных щеток, мыла, шампуня и всего, что может тебе пригодиться. ну, знаешь, на случай инфляции, ядерной войны… кто ж знал... мне одной уже все равно будет многовато… ты сжала ее руку крепче. почти всю дорогу вы шли молча: донхёк сосредоточенно снимала амстердамскую истерию, а ты рассматривала ее густые каштановые волосы до плеч, липнущие ко взмокшей от быстрой ходьбы шее; классического кроя джинсы; заношенные кроссовки адидас, изначальный цвет которых определить казалось уже невозможным; огромный, словно не с ее плеча, твидовый пиджак, наброшенный на фиолетовую тай-дай футболку — все в донхёк было невообразимо нелепым, несуразным, но удивительным образом сочеталось между собой. может, донхёк просто была красивой. может, ты просто ее любила. все время, пока вы шли до съемной квартиры донхёк и ты смотрела на нее, тебе ни капельки не было страшно. это всего лишь конец света, не более того. дом донхёк оказался таким, как ты представляла: минималистичным, совершенно бескнижным, пахнущим чем-то теплым, как лето, солнце, ароматические свечи, немного кимчи. с апельсиновыми стенами, постером "чунгкингского экспресса", невнятным креслом, чей цвет напоминал тебе о магнитной пленке из компакт-кассет, кроватью-полуторкой с наспех наброшенным плюшевым пледом, который ты, не удержавшись, сразу же потрогала, старым шкафом с неплотно закрывающейся дверцей и наверняка скрипучими петлями. донхёк отлучилась переодеться и вернулась, когда ты взяла в руки скромно стоящий на полке детский рисунок: море, солнце, пляж — по песку рассыпаны несоразмерно большие ракушки и камешки, чей-то забытый зонтик, словно за ним вот-вот вернутся, еще есть кому, еще не поздно… — брат мне когда-то прислал, когда только сюда приехала, — донхёк появилась позади так тихо, незаметно, что от ее дыхания и голоса по спине пробежала дрожь. смутившись, ты одернула руку, словно чужая искренность вдруг обожгла тебя, — тебе бы понравилось на чеджу. больше донхёк ничего не рассказывала о своей семье. разве что до тебя долетали обрывки разговоров, смысла которых ты понять не могла, когда донхёк с ноутбуком подмышкой вышла и уединилась в другой комнате, пока ты на кухне запивала очередной разговор с семьей истошно горьким чаем, чтобы перебить желание плакать. ты почему-то чувствовала, слушая срывающиеся голоса в динамике, что не имеешь на это права. донхёк вбежала на кухню вместе с камерой и с безумно довольной улыбкой объявила: — мы будем печь банановый хлеб! ты почти завидовала ее энергии, жажде достойно прожить последние дни на земле, заботясь о себе и человеке рядом — у донхёк замечательно получалось отвлекать тебя от всего плохого, словно одно ее присутствие рядом было способно излечить любую рану человеческой души. она давала указания и сдержанно посмеивалась над тем, как ты воюешь с тестом, пытаясь испечь первый в своей жизни хлеб, и даже так, наполовину отдаваясь камере, а не тебе, она спасала тебя от неизбежных слез. донхёк снимала, как ты сосредоточенно помешивала тесто деревянной лопаткой, и ты не удержалась, словив в ее прищуренных глазах улыбку — тонкие смешливые лучи в уголках, которые делали шрамы на ее веках заметнее. тебе захотелось поцеловать ее веки — по очереди, чуть задержаться губами, подарить немного любви той части донхёк, которая в каждом мгновении бытия находила что-то прекрасное. может, в тебе тоже. но когда донхёк наклонилась к тебе особенно близко, ты измазала в муке ее нос. донхёк завизжала и отскочила — твой глупый жест уберег тебя от чего-нибудь более глупого, и этого казалось достаточно. — прости, нужно было сразу дать тебе что-нибудь переодеться… — донхёк виновато поглядывала на пятна на твоей рубашке, уминая хлеб, подсвеченная тем, как мия и винсент на экране ноутбука танцуют твист в "джек рэббит слимс". — умирать — так в рубашке! апокалипсис стилю не помеха. но если у тебя завалялась парочка рубашек как у умы турман… донхёк засмеялась, вцепившись в твое плечо — тепло ее тела было таким согревающим и правильным, что ты не могла поверить: она тоже скоро умрет, солнце не сбережет даже ее. и все же ты была совсем не против умереть в футболке, если та будет пахнуть так, как обычно пахнет от всех вещей донхёк: кедром и лавандой. находясь рядом с донхёк, ты думала в первую очередь о ней: не о супервспышке на солнце, не о сожалениях своей недолгой жизни, не о сотнях непреодолимых километров до настоящего дома — ты думала о том, как из-под ее коротких домашних шорт выглядывали белесые линии растяжек на бедрах, как прожилки на мраморе; думала о том, как донхёк без смущения носила перед тобой короткую облегающую футболку без белья; как ее волосы, наверняка даже не расчесанные, небрежно выбивались из пучка на затылке. донхёк была такой естественной и красивой, что у тебя против воли начинало щипать в носу, а поперек горла становился мучительный ком. донхёк нащупала на пледе твою руку и крепко ее сжала: — сегодня мы не умрем, — то, какими твердыми и уверенными были эти слова, уняло твою дрожь. или это была теплая рука донхёк, которая держала в себе всю твою суть, словно все, что есть ты, попало туда, куда всю жизнь стремилось. словно в этом мире вдруг образовалось место, созданное специально для тебя, почему-то с опозданием в два с лишним десятка лет. целый день через окно доносился шум: лязг колесиков чемоданов, стук каблуков, плач, молитвы, ссоры, пьяные возгласы, звон разбитого стекла. к вечеру двор стих, испуганно замерев в ожидании, как будто если затаить дыхание и спрятаться в темном углу, испепелящая сила солнца пройдет мимо земли, никого на ней не обнаружив. — рано утром отправимся гулять. я сделаю в дорогу сэндвичи… — донхёк укладывала в рюкзак камеру, солнцезащитные очки, пластыри, большую бутылку воды — ей нужно было чем-то себя занять, без этого донхёк оставляла себя страху. — донхёк. — да? — она подняла голову от злосчастной сумки и рассеянно уставилась на тебя. — если бы оставалось три минуты, только три минуты жизни, какую песню ты бы включила напоследок? донхёк замерла на мгновение, а потом бросилась к ноутбуку, как если бы заветные три минуты в ее голове уже начали таять. ты узнала эту песню с первой секунды — донхёк бы не выбрала ничего другого. в напряженной тишине комнаты раздался гитарный перебор california dreamin' — ностальгически тоскливый, простой, знакомый, при этом вызывающий сумасшедшее ощущение утерянного счастья. когда донхёк то ли в шутку, то ли от отчаяния затанцевала, покачиваясь в воздухе и не отрывая от тебя взгляда, приглашая к себе, ты могла бы так и остаться робко сидеть на ее кровати. но донхёк ждала тебя; она блаженно улыбнулась кончиками губ и прикрыла глаза, едва почувствовав тебя рядом. взяла за запястье и потянула на себя, чуть вздрогнув, когда твоя ладонь опустилась на голую кожу ее поясницы как раз так, как она хотела, но ей было страшно попросить. донхёк сжала в пальцах твоих плечи так сильно, что даже если бы ты захотела уйти, донхёк ни за что бы тебя уже не отпустила. с каждой секундой этой короткой — даже трех минут не длилась — песни она становилась только ближе, а когда песня оборвалась, донхёк, та донхёк, что на полголовы выше тебя, сильнее, увереннее и ярче, сжалась в крошечного солнечного зайчика, дрожащего, если чуть повернуть зеркало. ее слезы капнули тебе на шею и затекли за шиворот — донхёк уткнулась носом куда-то под ухом и заплакала, ни разу не всхлипнув. ночью, уже умывшись, одетая в футболку и, как бы смущающе это ни было, белье донхёк, ты не знала, куда себя деть: никто из вас не хотел спать — вы боялись закрывать глаза, особенно находясь в разных комнатах, поэтому легли рядом, а где-то в складках пледа спрятались ваши переплетенные пальцы. ты помнила слова донхёк: сегодня мы не умрем. но ты умерла. когда донхёк повернулась к тебе, скользнула осторожной рукой под футболку и остановилась на животе, впервые оказалось страшно посмотреть на нее в ответ. страшно обнаружить в глазах спрятанное от вас обеих откровение ее души: ты последний человек на земле, что она выбрала бы, если всего этого не случилось. но ты выбирала донхёк всегда. и тяжесть тела донхёк на себе тоже выбрала сознательно — и она оказалась такой знакомой, как ностальгическая песня, услышанная однажды и превратившаяся в наваждение на всю оставшуюся жизнь до тех пор, пока ты ее не нашла. донхёк заслонила тебя собой — твоя самая яркая супервспышка — и доверительное ощущение безопасности расползлось внутри, словно по венам потек солнечный свет. ты смущенно потянулась к ее губам только после того, как расцеловала все родинки на ее лице и шее, и донхёк, терпеливо ожидавшая все это мучительное нерешительное время, просто вдавила тебя в подушку. а когда отстранилась, тяжело дыша, зацелованная, безумная и сияющая, и лампа, оставленная включенной на полу, с перекошенным несуразным абажуром, которую донхёк наверняка притащила с очередной барахолки, осветила ее скулы, трогательно хрупкие ключицы, смуглые плечи, ты готова была поклясться, что не видела никого красивее. донхёк органично вписывалась в свой рукотворный безвременный хаос, даже закат человечества был ей к лицу. — ты мне доверяешь? — спросила донхёк. из вас двоих могла говорить только она — ты не решалась, даже если могла доверить донхёк свою жизнь, и свою любовь, и свое тело. лишь погладила по щеке и кивнула. было что-то извращенно-правильное в том, как донхёк снимала с тебя свою одежду, чувствовала запах своего мыла на коже — ты слилась с миром этой невообразимой дикой женщины, а донхёк приняла, как будто ждала, когда ты придешь. она знала, как тебя любить, растворяя сомнения в том, достойна ли ты чувствовать прикосновения ее теплых рук, сосуществовать кожа к коже, целовать под пупком ее мягкий живот. донхёк что-то шептала на корейском, бессознательно или нарочно, чтобы ты не могла ее понять, но ты все равно поняла: все хорошо — когда она задрожала и притянула тебя к себе. ты открыла глаза на рассвете. он ничем не отличался от всех других, кроме того, что рядом спала обнаженная донхёк, обнимая тебя во сне, такая нежная и беззащитная, совсем не похожая на ту себя, к которой ты привыкла. ты провела пальцем по дуге брови, той самой, через которую тянулся шрам — поначалу ты думала, что донхёк выбривала агрессивную полоску специально для того, чтобы заполнить золотыми блестками теней, но донхёк просто с детства была ужасно неуклюжей, усыпанной следами, оставленными на ней миром. спустилась к переносице, довела до кончика носа-кнопочки. донхёк заерзала, просыпаясь, и когда ты прикоснулась к губам, она поймала палец зубами и несильно укусила. донхёк проснулась — и разрушила момент, чтобы уберечь себя от лишней неловкости. она с трудом принимала нежность, привыкнув всю ее отдавать. ты же ни того, ни другого не знала, но донхёк пробуждала желание научиться: ты не могла подарить ей меньше, чем она заслуживала. донхёк переползла через тебя, подлетела к шкафу и распахнула с мучительным скрипом дверцы. сонно вглядываясь, она неаккуратно перебирала вешалки, рылась на полках, разбрасывая одежду по полу, и успокоилась лишь тогда, когда нашла мятую необъятных размеров белую рубашку и с улыбкой протянула тебе. — не как у умы турман, конечно… из секонд-хенда… — лучше. даже лучше. амстердамский ветер нового дня встретил тебя без шляпы, но в рубашке донхёк, и, ловя свое отражение в витринах, что вы одну за другой миновали, ступая по утомительной брусчатке, тебе мерещилась в своем бесформенном силуэте огромная льдина. карман пальто оттягивал бумажный пакет с сэндвичами и успевшим чуть зачерстветь хлебом; донхёк пообещала по возвращении приготовить кимчи ччигэ, но тебя все устраивало и так. разве что любопытно было посмотреть, как донхёк умело орудует на кухне, творя магию из простых вещей. донхёк снова вела тебя за руку, и ты следовала за ней — порой донхёк останавливалась и, подталкивая тебя в спину, вынуждала обогнать ее, или шла спиной вперед, снимая на камеру, как ты убираешь с лица непослушный волосы, вдыхаешь аромат цветущих деревьев, самый настоящий запах весны, или отламываешь кусочек хлеба, чтобы на ходу забросить его в рот. на улицах так мало людей, и все же в тот момент, когда донхёк навела камеру на ваши сцепленные руки, к вам подошла пожилая женщина, чтобы недовольно спросить: — к чему все это? девочка, кому будут нужны твои видео, когда нас не останется? — но сейчас-то мы живы. я, она, — донхёк уверенно посмотрела на тебя, прежде чем перевести взгляд на вопрошавшую женщину, — вы. и пока мы живы, я не позволю тому, что бы там ни было здесь, — она выдернула руку из твоей хватки и указала на грудь в районе сердца, — или здесь, — продолжила донхёк, постучав пальцем по макушке, — умереть прежде, чем это сделает мое тело. ты знала, о чем думала донхёк, поглядывая на паутину каналов амстердама, знала, что она бы отдала все, что имела, только бы оказаться на бумажном берегу, нарисованном детской рукой. ты могла подарить ей только прогулку по набережной и свое присутствие рядом. ничего из этого не заменяло ни чеджу, ни семью донхёк, но она всегда была упрямой, а потому усердно делала вид, как счастлива быть здесь с тобой, пока ты пыталась мысленно рассчитать, на сколько ее хватит, прежде чем и донхёк тоже одолеет всеобщее уныние. но донхёк не сдавалась и за себя, и за тебя тоже. донхёк была другой. она действительно жила каждую секунду, не откладывая жизнь на потом, и без всякой супервспышки. она сама была супервспышкой энергии в толпе, бескрайним космосом, неизведанной вселенной в теле человека, которую ты полюбила. тихий йордан встретил вас закрытыми лавками и кафе, тебе даже не пришлось тащить донхёк по переулкам, чтобы побыть наедине с ней. вы присели на одной из скамеек набережной — у тебя, в отличие от донхёк, всегда было так мало сил, все твое существо противилось жизни, отвергало ее, не находя ни одной вспышки энергии, ты испытывала удушающую вину за то, что не можешь обойти весь город в последний раз. донхёк зачем-то оставалась с тобой. молча протянула бутылку воды, водрузила твои уставшие ноги на свои колени и успокаивающе погладила. донхёк поколебалась с полминуты; ты видела ее мучения и терпеливо ждала, не подгоняя. — ты тоже думаешь, что это бессмысленно? всю жизнь у меня была одна только мечта, я ведь даже толком не успела… не успела. ты так боялась, что донхёк снова расплачется, но она больше не могла: крепко сжимала челюсти, пока глотала этот нож правды, разрывающий болью ее горло. любовь к донхёк в преддверии конца света болела не меньше. особенно когда ты даже не знала, любили ли тебя в ответ, и тебе было страшно не успеть это понять. когда ты открыла глаза и на третий, и на четвертый, и на пятый день медленного умирания, в тебя против воли вселилось глупое по своей природе убеждение, что вы с донхёк до скончания веков будете просыпаться в одной постели, придумывать обед из остатков еды в холодильнике, гулять по набережным каналов мимо закрытого цветочного рынка, обнищавших сувенирных лавок, упиваясь чувством запустения, кормить уток, держаться за руки, вспоминать о заброшенных проектах академии, снимать друг друга на камеру — просто так, потому что вы еще можете это делать. главная новость человечества умудрялась казаться сном: выглянув в окно на утро пятого дня, донхёк заметила, что заработала ее любимая булочная, и донхёк выбежала на улицу, на ходу натягивая спортивные штаны. солнце светило так же, как и всегда в конце апреля, когда его подгоняет май. донхёк прибежала домой с пакетом выпечки и жадно сгрызла багет прямо в кровати, всюду рассыпая крошки и острые осколки корочки. вы гуляли каждый день. донхёк не расставалась с камерой. то, с какой тоской она снимала замерший в моменте собственной смерти амстердам, то, с какой любовью она снимала тебя, было преступно. на седьмой день она призналась: — я бы сняла двухчасовой фильм с единственной актрисой — тобой. в этом фильме не было бы слов, сюжета, музыки. просто ты и моя любовь к тебе. признание, которого ты даже не заслуживала, догнало тебя в день, когда люди снова поверили в жизнь. вокруг сновали парочки, семьи, одиночки, вдыхающие запах весны и жадно осматривающие округу, словно провели в заточении не меньше семи лет. — а я… я бы написала… — ты споткнулась, как спотыкалась о злосчастную брусчатку, когда твои ноги, измученные долгим хождением и неудобными ботинками, уставали идти. всю жизнь ты могла только одно: писать — но у тебя вдруг не нашлось ни одного убедительного честного слова, что способно было бы передать то, что ты испытывала к донхёк. к тому, как она морщила нос, когда смеялась; к тому, как ее живот собирался в складочки, когда донхёк отсматривала снятое за день на своей камере, скрутившись в кресле из комиссионки; к ее круглый год смуглой коже, словно сохранившей в себе все двадцать три лета ее жизни и еще немного того, которое вам уже, должно быть, не увидеть. ты так сильно любила ее, что не знала, как об этом сказать. донхёк поцеловала тебя в уголок губ, чуть задержалась — от донхёк пахло свежеиспеченным хлебом, солнцем, жизнью — и прервала все твои ничтожные попытки простым: — я знаю. а потом прижала своим телом к стене в одном из переулков, чтобы долго целовать по-настоящему, искренне и отчаянно, как в последний раз, и ты доверилась ей полностью, когда донхёк удержала твои руки за запястья над головой, как будто ты окончательно сдавалась ей на милость, прежде чем переплести ваши пальцы. стена была холодной, а ладони донхёк такими теплыми, и твои ладони в них помещались идеально, на полсантиметра меньше или что-то там. донхёк всегда была решительнее тебя, на шаг впереди, мудрее как будто, стирая разницу лет тем, как она чувствовала мир, как она на него смотрела. вы зацепились взглядами — и ты едва не расплакалась от того, какая донхёк красивая, понадеявшись быть такой же красивой в ее глазах, даже если на тебе ее же фиолетовая тай-дай футболка, великоватая на два или три размера. ты держала в руках ее раскрасневшееся лицо, гладила мягкие щеки в точках родинок, прямо как любимые донхёк булочки с изюмом, поправляла взъерошенные ветром и без того спутанные волосы, которые она с утра даже не причесала, и думала: боже, это всего лишь конец света. совсем и не страшно. и поцеловала донхёк первой, прижимаясь к ее губам, насколько хватило сил. в этом было столько люблю, что ты не знала, как сказать больше. а потом вас настиг свет. california dreamin' было некому включить.