Мы нашли любовь в безнадёжном месте

Увидев их, заходящих в палату, Буда попытался улыбнуться — но это было только жалкое подобие улыбки, ее бледная тень. Да и сам он казался призраком самого себя прежнего. Бледный, осунувшийся, он почти не мог двигаться и старался особо не говорить — любое движение вызывало боль в пробитой грудной клетке. Впрочем, его молчаливость была ему только на руку — на все вопросы следствия он молчал, ссылаясь на трудности с дыханием, и отправлял к своему адвокату, который уже начал заниматься его делом, пока Гриша еще метался на тонкой грани между жизнью и смертью. Но дышал он и в самом деле тяжело и с какими-то хрипами. Зато при виде Майота даже попытался приподняться. Выражение лица Артема красноречивее любых слов говорило о его состоянии, и Буда сразу же постарался его утешить. — Ну че ты, все нормально же, — прошептал Гриша еле слышно, опускаясь обратно на подушку. Лицо его перекосилось от боли, но только на короткий миг — он быстро взял себя в руки. — Ты меня похоронить уже небось успел? Майот ничего не ответил — горло ему сковали готовые излиться слезы, но он, естественно, сдержал их в себе. Не хотелось все эти сопли разводить при медсестре, которая находилась при Грише неотлучно — спасибо, Льву Геннадьевичу, он оплатил, и при представителе власти, который дежурил у входа в палату — этим Гришу уже любимое государство обеспечило, да и присутствие Глеба тоже к откровенному проявлению чувств особо не располагало. Было уже понятно, что как только Гриша пойдет на поправку, его сразу же транспортируют в СИЗО, где он будет дожидаться решения суда о его дальнейшей судьбе. Поэтому его и пасли круглосуточно. — Можете погулять пока, — прохрипел Гриша, обращаясь к медсестре. Женщина сразу же встала, вышла, осторожно прикрыв за собой дверь — но оставила довольно широкий зазор, чтобы не загораживать обзор сотруднику. Глеб встал у двери, облокотившись на косяк, прикрывая собой палату от взора задремавшего от жары полицейского. Вид у Глеба был уже гораздо более цветущий — болезненная бледность и сильная худоба сошли. Еще бы — ведь он теперь, как и Артем, не покидал периметра злосчастного дома. Им разрешено было гулять по огороженной территории, благо, она была довольно внушительных размеров, и даже купаться в речке — погода позволяла, как раз стояла аномальная для начала лета жара. Целыми днями они слонялись по двору, спали, ели, валялись возле бассейна и отдыхали — и все это под постоянным надзором охраны. Им привозили из города все, что необходимо для жизни, все, что бы они ни попросили. Кроме того, запущенный дом и сад привели в порядок, отмыли, что нужно починили, что нужно поправили. Он наконец-то задышал жизнью, но все равно был похож на огромную, золотую клетку. В нем по-прежнему не хватало воздуха. И никто из тех молчаливых ребят, которые теперь организовывали им проживание и досуг, не могли ответить на вопрос, сколько ещё их заточение продлится. Они не рассказывали, что случилось в тот день, когда произошла перестрелка, не говорили о том, в каком состоянии Буда и где сейчас находится Депо. Один только раз сказали, что Гриша вроде как пока жив — и это «вроде как» и «пока» привело Майота в еще большее смятение. Он места себе не находил — для него дом стал настоящей тюрьмой. Но он уже не переживал о том, что его жизнь изменилась, не проклинал судьбу, не страдал от изоляции и заточения. Его заботило только одно — чтобы Гриша выжил. Он часто думал о том, каким был их последний разговор, насколько он был с Будой груб и холоден. Не выдержав, он все-таки поделился своими муками совести с Глебом, на что тот рассказал ему об их с Депо последнем разговоре. О том, как Депо обещал ему сделать все, что угодно, чтобы им не пришлось бежать и скрываться. Таким образом он хотел дать понять другу, что решающими были не только его слова, что они оба виноваты. Но на самом деле, в глубине души они понимали, что дело не только в них — Буда и Депо были, конечно, сильно замотивированы тем, что хотели их защитить, но и сами по себе они были такими людьми, которые не стали бы бежать от проблем, а предпочли бы встретиться с ними лицом к лицу. На просьбы отвезти их в город, приставленные к ним охранники отвечали категорическим отказом. Глебу сообщили, что в его универ уже поданы необходимые документы, и с текущего месяца он находится в академе по состоянию здоровья — несмотря на то, что ему, по сути, осталось только сдать сессию, чтобы перейти на второй курс. На расспросы о Депо отвечали коротко — сейчас он находится в СИЗО, встреча с ним пока что не представляется возможной, сколько он там еще пробудет — неизвестно. Все рушилось настолько бескомпромиссно и пугающе, что не оставалось сил даже пытаться что-то удержать или страдать по этому поводу. Целыми днями Глеб лежал на бортике возле бассейна — еще один басик находился во дворе, его почистили и привели в должный вид — вглядываясь в небо, которое казалось грязно-коричневым за стеклами очков. И сегодня их даже не предупредили, не сказали заранее о том, куда повезут. Сначала они оказались в СИЗО, где Глеба ждала короткая, малоэмоциональная из-за присутствия людей в форме, встреча с Депо, а потом их отвезли в больницу. Майот присел рядом с кроватью Гриши на стул, где до этого сидела медсестра, еще ближе придвинулся и попытался улыбнуться — чтобы подбодрит Гришу, который мужественно переживал болезненные последствия пулевого ранения, но в глазах у него стояли слезы. Было ужасно видеть его вот таким — всегда веселого, сильного, гордого — на больничной койке с трубками, тянущимися от его бледной, исколотой руки. — Ну что там, — прошептал Гриша. — Как Депоха? У него были? — Были только что, — ответил Майот. Он взял Гришу за руку, осторожно погладил его холодные пальцы. — Как он? Держится? Гордо носит браслеты? — Да, — Майот вытер все-таки набежавшие слезы, улыбнулся — даже в таком состоянии Буду заботила судьба друга. — Они ему очень идут. Он в них смотрится очень органично. Буда хмыкнул. — Ничего, скоро и на меня наденут, — прошелестел он еле слышно. — Держится отлично, — встрял Глеб в их идиллию. — Все время хмурится и молчит. С ним был адвокат, спасибо Маковецкому, он нанял отличного. Он добивается того, чтобы оставить на нем только статью за незаконное ношение, но для этого ему необходимо очень, очень сильно постараться. — Нормально, — так как Гриша не мог кивнуть, он моргнул. — Посидит немного и выйдет. Это все неважно. Ведь ты же его дождешься. Он сказал это с уверенно утвердительной интонацией, но взгляда внимательных, холодно-испытывающих глаз не отвел. Молча смотрел на Глеба, тот так же молча смотрел на него. Поединок длился недолго. Глеб первый не выдержал и отвел глаза. — Дождешься же, верно? — повторил Гриша уже с большим нажимом. — Да, — буркнул Глеб недовольно. — Зачем спрашивать? Как будто бы и так непонятно. Я и сам бы дождался, по собственной воле, и для этого совершенно не обязательно меня в этом доме запирать! Я мог бы продолжить учиться, не понимаю для чего нас стерегут круглые сутки, будто мы пленники! Нам даже соцсетями не разрешают пользоваться. Я уже сто лет не видел родителей! Мы сами как в СИЗО сидим, только без браслетов. Он уже начинал заводиться, и возмущенный взгляд Майота, который гладил Гришу по руке, чтобы он не волновался от этого разговора, его не остановил. — Глупый, — хмыкнул Буда недовольно. — Тебя, дурака, охраняют от расправы, а ты сравниваешь это с тюрьмой? Думаешь у Депо сейчас такие же сахарные условия, как у тебя? Или, может, ты хочешь обратно в подвал? Соскучился по Митрофанову? Глеба от одного только упоминания подвала передернуло. Он нахмурился, уставился в стену. — И сколько это… Сколько это будет продолжаться, можно узнать? — спросил он. — До тех пор, пока депутат жив и топчет эту землю, — прошептал Гриша и, откинувшись на подушку, закашлял. Он кашлял долго и надрывно, кривясь от того, какая нестерпимая боль пронзает его грудную клетку. Майот наклонился над ним, сжал крепче его руку, предложил позвать медсестру, но Гриша только прошептал, что не нужно. Попросил дать ему воды, Майот поднес стакан, тот аккуратно отхлебнул и откинул голову обратно на подушку. — А это случится, не сомневайтесь, — прошептал Гриша. — Нужно только немного подождать. У Маковецкого более тонкие методы, он не то, что Митрофанов, который сразу натравил бандитов с пушками. — Думаешь, его арестуют? Думаешь, следствие сможет доказать его причастность к покушению? — спросил Майот с надеждой. — Не смеши меня, нет, конечно, — ответил Гриша. — Помимо связей с самой верхушкой, у него есть еще и депутатская неприкосновенность. Но все случится, поверь мне, просто нужно запастись терпением. Главное, это то, что будет после того, как мы выйдем. Главное то, что происходит уже сейчас. — И что же? — спросил Майот тихо. — У вас есть личная охрана, защита, дом, в полном вашем распоряжении, деньги и покровительство. Маковецкий нас теперь не оставит — после того, как мы спасли ему жизнь, — Гриша покосился на дверь, за которой дремал мент. Глеб выглянул в коридор, убедился, что сотрудник все еще спит, и прикрыл дверь плотнее. — Тогда утром мы сразу поехали к Маге — первыми его нашли. В подъезде, в луже крови. Поняли, что дело пахнет жареным, и оттуда поспешили к Маковецкому, чтобы успеть его предупредить. Он нам не поверил — сложно поверить в то, что кто-то охуел настолько, что стреляет его людей направо и налево, но так оно и было на самом деле. Митрофанов голову потерял от ощущения собственной безнаказанности и начал беспределить. Но всему приходит конец. И ему придет. — Он вам не поверил, и что случилось дальше? — спросил Глеб, вслушиваясь в его тихий шепот с тревогой. — Мы вышли из подъезда его дома, во двор влетела машина и оттуда начали стрелять. Охранники Маковецкого, его водитель и помощник шли сзади — ничто же, типа, по их мнению, не предвещало, но мы-то уже поняли, что Магой дело не ограничится. Мы с Депо шли по бокам, пытались уговорить Льва Геннадьевича нас выслушать, но он только отмахивался. Охрана его на выстрелы среагировать не успела — а мы среагировали ещё раньше первого выстрела. Сразу как только машина въехала во двор. Депо толкнул Маковецкого, а я его прикрыл. Охранники оттащили его в сторону, а мы начали стрелять. Потом уже и эти додики присоединились. Гриша улыбнулся, словно воспоминания о перестрелке доставляли ему удовольствие. — Мы его шкуру спасли. Он нам теперь по гроб жизни благодарен. Он сам так сказал, — Гриша сиял от понимания того, что он, кажется, вытащил счастливый билет. Добился того, о чем мечтал. Правда, ради этого чуть было не отправился на тот свет. Но сейчас, когда самое страшное осталось позади, ему казалось, что это того стоило. А вот когда он лежал на операционном столе и слушал, как его сердце замедляет свой стук, а суетящиеся вокруг хирурги ничего не могут с этим сделать, когда он лежал сутками в реанимации, пока ему переливали литрами чужую кровь, он думал иначе — зачем я во все это вляпался? Но сейчас, глядя в глаза Майота, он видел в них будущую безбедную жизнь, полную удовольствий и почестей — безоблачное небо, лазурное море и прочие обязательные атрибуты счастья. — Кстати, управлять клубом будем уже мы, — сообщил Гриша. — «Белоснежкой» и не только. У Маковецкого найдется для нас много работы. Но это уже после. После того, как отсидим и после того, как уберут Митрофанова, — добавил он с некоторой долей сожаления. Ему, разумеется, не терпелось приступить к управлению прямо сейчас. Всю жизнь он готовил себя к роли главного, влиятельного, лидера. Он уже представлял как займёт мягкое кожаное кресло Маги. — Но, Гриша, это все такая грязь… — возразил Майот. — И это опасно… Я думал, ты завяжешь, я думал, мы уедем вместе, оставим это все позади. — Ты что, — глаза Гриши удивленно расширились. — Я столько шел к этому… Ты волнуйся! У нас будет хорошая жизнь! Майот тяжело вздохнул, понимая, что пытаться переубедить Гришу абсолютно бесполезно. Как переубедить человека, который в буквальном смысле слова рискнул жизнью ради исполнения мечты? Ради себя, но и тебя тоже. Майот чувствовал, что этим Гриша связал его по рукам и ногам — даже если бы он хотел, он бы уже не мог никуда деться. Да и отпустили бы его? Вряд ли. Его мечты о дороге, о путешествии куда-то вглубь страны, о поиске себя и своего места в этом мире останутся только мечтами. Отныне его судьба предрешена и четко расписана — его место рядом с Гришей. Ждать его, а потом быть с ним. Поддерживать его на том опасном пути, который он выбрал. Грише пришлось отсидеть поменьше — этому способствовало, если так можно выразиться, состояние его здоровья. Ранение заживало медленно, он лежал на кровати так долго, что потом пришлось заново учиться ходить. Впрочем, его жажда к жизни и желание поскорее вернуться в строй творили чудеса. Половину срока он провел в лазарете, да и сидели они оба — и Буда, и Депо — в относительно комфортных условиях — все благодаря покровительству благодарного Маковецкого. К тому времени, когда вышел Буда, Митрофанова уже не было в живых. Сердечный приступ — таков был официальный вердикт врачей, но всем приближенным было совершенно очевидно, что это дело рук недругов. Он ушел со всяческими почестями, коллеги говорили о его кристально чистой репутации, преданности народу и семье. Разоблачение не настигло его ни при жизни, ни после — в памяти он останется уважаемым человеком, а не жалким извращенным монстром. Глеб уже понимал, что никогда про него не напишет. Он вообще, скорее всего, ничего такого не напишет, никакого журналистского расследования не проведет, не перевернет мир, не разоблачит подонков. В некотором смысле, он смирился с несправедливостью мира и сам стал частью этой несправедливости — его жизни была устроена, проблемы его семьи были решены, его отец строил новый бизнес теперь уже сразу под покровительством нужных людей — и дело шло гораздо успешнее. Сам Глеб по-прежнему жил под охраной, хотя никакая охрана уже вроде как была не нужна. Но Депо и Буда решили, что нужно оставить, потому что то, чем они сейчас занимались, было гораздо серьезнее и опаснее, чем все, чем они занимались до этого. Маковецкий ввел их в ближний круг, они узнали и увидели много такого, от чего изменились навсегда. Оказалось, что и они знали о мире и об его устройстве не так много — до момента их вхождения в элиту. К тому времени, когда вышел Депо, Гриша уже уверенно сидел в своем начальственном кресле. Они оба переоделись в строгие костюмы и пиджаки, но делами занимались куда более грязными. Работали много, в этот дом, на берегу озера, где Майот и Глеб теперь жили, приезжали поздно, зато в их жизни теперь появились путешествия. Мальдивы, Эмираты, Сейшельские острова. Майот пошел учиться, но сделал это только для того, чтобы ему было чем заняться, чтобы не скучать. Глеб продолжал учиться, но делал это скорее по инерции, без прежнего огонька. Он четко понял к третьему курсу, что профессия эта действительно умерла, что писать по заказу сверху он не сможет, а по велению души ему не дадут. Он старался выкинуть из головы мысли, которые иногда его посещали — червячок сомнений, который нашептывал ему, что он мог стать кем-то большим, но не стал. Вся его теперешняя жизнь располагала к тому, чтобы забыть свои сомнительные амбиции — да Депо и не позволил бы, чтобы ему угрожала опасность. Но вскоре Депо, видя, что его все равно эта нереализованность мучает и гнетет, предложил ему такой вариант — Глеб пишет разоблачающие статьи с расследованием, все как он любит и все как он хотел, но только на тех людей, на которых нужно. На тех, например, кто переходил дорогу Маковецкому, который тоже набирал влияния все больше с каждым годом, и вскоре тоже пошел баллотироваться в депутаты. Это было немного не то, о чем Глеб мечтал, но к этому времени он уже так изголодался, что начал уговаривать себя — эти люди все равно заслужили разоблачения, они все равно были замешаны в тех делах, в которых Глеб их в своих статьях обвинял. О том, чем занимаются сами Буда и Депо и их покровитель, он старался не думать. Они организовывали ему защиту, под которой он мог говорить все, что хотел — но только про тех, про кого было нужно. Сделка с совестью — не такая уж высокая цена за жизнь мечты, не правда ли? По-крайней мере Глебу хотелось в это верить. Ну а другого выбора у него и не было — хочешь, не хочешь, а поверить придётся, чтобы спокойно жить, даже если для этого приходится самому себе врать. И Глеб, повзрослевший, освободившийся от юношеского максимализма, иллюзий и заблуждений, сытый и довольный собой и своим финансовым положением, предпочитал называть это разумным компромиссом.