Тень

      Батлер был таким всегда, с самого рождения знал за собой это странное свойство: если кто-то рядом с ним должен был умереть в течение суток, у этого человека исчезала тень. Просто испарялась, и всё тут — будто это душа, готовясь отлететь, загодя отстегивала свой подол от бренного тела, разящего скорой смертью.       Видел ее исчезновение, конечно же, он один, а утративший тень человек ничего не замечал и оставался на пороге собственной гибели все таким же радостным, по-птичьи беспечным.       Впервые так произошло с его бабушкой. Батлеру с утра показалось, что бабушка какая-то неестественная, как картон или как пенопласт, приклеенный на картон; что-то во всем ее облике было не то и не так, как бывало обычно.       Это длилось до самого вечера, а в шесть часов пополудни, когда сгустились ранние южные сумерки — бабушка его была из южан, и жили они тогда в маленьком канзасском городке, таком же пыльном, как подернутые закатом прерии, — ещё совсем тогда юный Батлер догадался, в чем крылась причина неуютного ощущения.       У бабушки отсутствовала тень.       Он бы, может, и не заметил, но картинка складывалась настолько ирреальная — кухня, бабушка, запах чуть сырого, не прожаренного ростбифа с кровью и кукурузных лепешек, свечи в массивном старом подсвечнике и пустота на вымазанной теплым светом стене вместо привычной серой проекции бабушкиного туловища, — что он напряг изо всех сил извилины и словил свой первый в жизни инсайт, свое осознание «нетаковости», свое кардинальное отличие ото всех прочих, обыкновенных людей.       Потом, когда ему исполнилось двенадцать, была Джейн; фамилия ее звучала то ли Перкинс, то ли Паркинсон — Батлер никогда не мог толком запомнить. Джейн пришла в школу куском пенопласта, и когда на уроке естествознания учитель выключил свет, врубив проектор со слайдами, она сидела восковым вампирьим изваянием, а тем же вечером после уроков ее сбил автобус.       Батлер после акцидента с Джейн крепко призадумался и стал нарочно выискивать «безтеневых» персон: такие частенько попадались ему в толпе, но не мог же он, в самом деле, преследовать незнакомых людей с целью проследить их маршрут? Батлеру оставалось только догадываться, что случалось с ними впоследствии.       Когда ему стало шестнадцать, в старшей школе, это повторилось снова: парень из параллельного класса, верзила-баскетболист, утонул на вечеринке в бассейне, и Батлер встретил его аккурат перед вечеринкой, пятничным утром, в столовой. Была сумеречная осень, бедолага стоял у буфета с линией раздачи и таращился на совершенно одинаковые сэндвичи, не зная, который из них выбрать, а Батлер, в свою очередь, таращился на него, замечая пластиковость очертаний и совершенное отсутствие тени от искусственных ламп под потолком.       Когда же ему стукнуло двадцать, будучи уже студентом медицинской кафедры, Батлер развлекался тем, что сидел иногда с друзьями где-нибудь на территории университетского кампуса, попивая пивко, и предсказывал кому-нибудь из прохожих безвременную кончину. Некоторых из этих людей они знали лично, и дерзкие предсказания Батлера раз за разом неизменно находили свое мрачное подтверждение; вскоре за ним закрепилась не самая добрая слава — его даже начали неосознанно побаиваться, но Батлеру это только льстило.       Закончив с отличием университет и получив свой врачебный диплом, он стал изредка попугивать коллег по работе, предрекая тому или другому пациенту скорую смерть: часто этим баловаться не стоило, Батлер это в те зрелые годы уже понимал, прибавив после обучения себе на порядок мозгов. Диагнозы его были безошибочные, и если он говорил, что тяжёлый пациент скончается в течение суток, то даже штатный реаниматолог опускал руки и понуро шел в курилку.       Батлер обладал величайшим даром знать то, чего не знал никто, быть может, если и не в целом мире, то в их штате и, уж тем более, в их городке. Поначалу это его самого пугало, но потом глубинный страх переплавился в нечто иное, в нечто большее.       Батлер был особенным, понимаете ли вы, обыватели, жрущие свой пятый хот-дог за просмотром шоу Ларри Кинга и запивающие его терпкой сахарной колой, понимаете ли, копперфильды-клоуны, вуду-худу колдунишки от чернокожего гетто, понимаете, богоизбранные евреи из прокаженного Дахау? Он был почти как Брюс Всемогущий, с той только разницей, что очередной чудак-персонаж такого же чудаковатого комика мог лично сотворять реальность, а Батлер так и оставался в ней сторонним наблюдателем.       Его отец погиб в автокатастрофе, а он не успел вмешаться и что-либо изменить, потому что с отцом они виделись от силы раз в месяц, и Батлер не мог проверить, как там поживает отцовская тень: в целостности или уже отлетела?       Мать его умерла в больнице от тромбоза, когда Батлера не было на смене, и он узнал обо всем от коллег. Примчался, конечно, но было уже поздно: от ее смерти его отделяли ровно сутки.       Это были единственные люди, в чью судьбу он хотел бы вмешаться, будь у него такая возможность, и что-нибудь исправить, но жизнь распорядилась иначе, выдав ему в час икс увольнительный билет и принудительно отстранив от дел.       Все прочие окружающие его индивидуумы оставались Батлеру глубоко безразличны, и он не слишком переживал, что там с ними станется — разве что лениво и с лёгким удивлением, набегающим, как прибой на берег, замечал чью-нибудь проявившуюся картонность и иной раз краем мыслей недоумевал: отчего бы пристало вот этому, круглолицему и розовощекому типу в самом расцвете лет и сил отбросить коньки?       Однако его видения ни разу не подводили: человек, потерявший тень, неизменно умирал в течение суток. Предупреждения работали с потрясающей и пугающей точностью, как швейцарские часы.       И вот однажды — кажется, то была суббота — да, верно, суббота, у него ведь дежурства с всеобщими рабочими буднями редко сходились, — когда он проснулся около одиннадцати и заспанно выглянул в окно. По случаю выходного дня улица перед его домом отнюдь не пустовала, она была заполнена людьми. Играли на проезжей части дети, через забор ругались на непонятном ему языке недавно вселившиеся соседи-иммигранты, прямо через дорогу напротив вальяжно выгуливал газонокосилку толстяк Берни, чета Уилкс расположилась позагорать у бассейна: он, как обычно, в мятой летней шляпе и клетчатых шортах, делающих его похожим на престарелого гуся-переростка, а она — в раскосых солнечных очках, напоминающих фасеточные глаза стрекозы, и в бикини на дряблое тело; чертов неуправляемый Билли возился неподалеку у столба с электрощитом и что-то вытворял с проводами…       Батлер пощелкал выключателем: так и есть, электричество в сети отсутствовало; подумав, что не больно-то оно и нужно сейчас, в субботний полдень — разве что телеящик бы включить для фона, но да ладно, — он отдернул шторы с окна, впуская в комнату уличный свет, и отправился принимать душ, бриться и чистить зубы.       Когда он возвратился, отирая голые плечи мокрым махровым полотенцем, за окном ничего как будто бы не изменилось: ярко светило солнце, гуляли радостные люди…       Вроде бы всё было по-прежнему, но Батлера как лезвием бритвы полоснуло и с ног до головы окатило тревогой, словно заново влез под ледяной душ.       Он остановился у окна, оперся ладонями о подоконник и сощурил глаза, вглядываясь в находящихся снаружи людей, и вот тут его вместе с пониманием прошиб холодный пот.       Ни у кого из них не было тени.       Они все беспечно прогуливались, смеялись, занимались своими делами, все до единого — не отбрасывая тени: люди-картонки, люди-пенопласт.       Батлер первым делом в ужасе покосился себе под ноги и убедился, что его собственная тень оставалась на месте; он не был полностью уверен, что это правило работает и для него, но, по крайней мере, хотя бы здесь поводов для беспокойства не обнаружил.       Впрочем, творящееся снаружи его дома уже само по себе было достаточным поводом, чтобы как следует обеспокоиться и даже запаниковать.       Он стал в спешке перебирать все возможные причины их повальной гибели: крушение самолета, падение метеорита или нашествие инопланетян — говорят, многие в последние годы сталкивались с представителями иной цивилизации, с зелеными человечками, и не только под наркотой; Билли напортачит с проводами и уронит оголенный кабель, находящийся под напряжением, на землю, в переулок влетит сумасшедший лихач на гоночном карте и примется давить всех на своем пути, промчатся террористы из Ливии, как в памятном фильме про Дока и Марти, и начнут палить из автоматов во всех, кого ни попадя…       В конце концов, он-то сейчас находился внутри дома, а значит, его эта участь минует, главное — не выходить наружу. Батлер вторично с тревогой опустил взгляд себе под ноги, но его тень оставалась ему верна, свернувшись тихой собачьей шкуркой у самых стоп.       Он стал в волнении расхаживать по комнате взад-вперед, от двери часто возвращался к окну и смотрел, смотрел, чувствуя, как понемногу начинает сходить с ума: от страха, от невозможности выйти наружу, от ощущения тюрьмы и клетки, от грозного предзнаменования, возможно, всего лишь нарисованного его больным разумом, поехавшим от переутомления.       Ублюдочный Билли бросил щиток и поплелся в дом, поблескивая голой вспотевшей спиной и проклиная жару, а вышел оттуда уже с огромным бокалом лимонада и журналом комиксов, сел на крыльцо веранды, привалился к одному из столбиков и раскрыл свое чтиво — электричество, конечно же, не вернулось, потому что Билли не умел ничего делать нормально и не умел ничего делать в принципе, оставалось только вызвать полицию на этого подращенного молокососа, но Батлер не мог.       Он выкатил из гостиной кресло, перетащил его в спальню и установил прямо напротив окна. Уселся в свой сторожевой пост и принялся наблюдать.       Время тянулось издевательски-медленно, как резиновая конфета; Батлер просидел в кресле до самого субботнего вечера, позабыв даже о еде, однако ничего не происходило. Дети бегали, играли, громыхали скейтбордом по сколу тротуаров, пинали мяч, что-то выкрикивали звонкими голосами; Билли прекратил насиловать щиток и вернул электричество, Уилксы назагорались, Берни выбрил свою невыносимо-ровную лужайку до земной залысины.       В окнах зажглись уютные огни, слева от соседей в раскрытую форточку нанесло сдобной выпечкой и жареным во фритюре картофелем, и только тогда Батлер вспомнил, что не съел за весь день ни крошки еды. Чертыхнувшись и мысленно послав всё в бычью задницу, он поднялся на подгибающиеся ноги и побрел на кухню. Выходные проходили совсем не так, как он рассчитывал, не так, как мог бы пожелать нормальный здравомыслящий человек, и во всем этом должен был быть какой-то смысл, какая-то цель, какой-то прок, иначе Батлер не понимал, почему его должно заботить то, что в любую минуту могло случиться с людьми снаружи.       Если первые полчаса он всерьез обдумывал способы, даже самые безумные, как помешать тому неизбежному, что всегда без исключений случалось вслед за его видением, как отменить, предотвратить массовую гибель всех этих, ни в чем не повинных людей, то уже через пару часов отчетливо понял, что предотвратить ничего не может, если не желает прослыть безумцем, а к вечеру, после беспрерывного дневного караула и вовсе плюнул: чувство опасности схлынуло, притупилось, и остались только напряжение да усталость.       Когда он вернулся в свое постовое кресло, стрелки часов уже клонились к одиннадцати; тогда Батлер припомнил, что всё это и началось около одиннадцати, только до полудня, и к этому же часу следующего дня обещало закончиться, а вместе с тем должно было завершиться и его бдение у окна, и вообще весь этот внезапно приключившийся кошмар.       Момент истины наступит к одиннадцати следующего дня — возможно, и раньше, но никак не позже, — и, скорее всего, что-то случится утром…       Что-то случится утром, и ему лучше как следует перед этим выспаться.       Было бы излишне говорить о том, что за всю ночь Батлер так и не смог ни разу сомкнуть глаз: лежал, таращился в потолок, часто подрывался с кровати, отшвыривал одеяло, подлетал к окну, прижимался покрытым испариной лбом к стеклу и смотрел — на пустую улицу, на тлеющий отсвет ночника в чьей-то детской, на такую же бессонную собаку толстяка Берни, изнуренно прогуливающуюся по выстриженному газону от низенького декоративного заборчика к будке, туда-сюда, как арестант на моционе.       У собаки, кстати, с тенью всё было в полном порядке: тянулась за ней лохматой памятью предков, вторым хвостом, по-волчьи длинным и серым, послушно волоклась за неусыпными лапами, преломлялась там, куда пролитым желтком падали пятна от обсаженных мошкарой фонарей.       Батлеру в конце концов надоело бегать, и он уснул прямо в кресле, уронив всего себя на подлокотник и вытянув ноги наискось от окна, до самой тумбы с телевизором.       Запиликавший мерзостным фальцетом будильник заставил его подскочить, опрокинуть кресло, влипнуть в стекло — ладонями, лбом, чуть ли не губами, — и замереть, оглядывая пустующее пока пространство перед фасадами притихших строений. Где-то над крышами занимался сероватый дымчатый рассвет, но сонные по случаю выходного дня дома пробуждаться не спешили.       Он ждал очень долго, обводя покрасневшими и слезящимися глазами улицу.       Наконец, часов в восемь, когда солнце уже выкатилось раскаленным шаром на небосвод, и всё залило белой утренней слепотой, дверца в доме Уилксов щелкнула замком и отворилась, выпуская наружу хозяйку. Она снова была в купальнике, но уже в другом, аляповато-розовом, и в широкополой соломенной шляпе с цветами по тулье; остановилась на крыльце, запрокинув голову и щуря глаза на чистейшую синеву, а Батлер тем временем внимательно изучал пространство вокруг этой дамы.       Уже без былого удивления, с устаканившейся ровной тревогой он заметил, что тени по-прежнему нет.       Ее не было ни у кого из тех, кто просыпался и выходил на улицу: ни у Уилксов, ни у Берни, ни у паршивца-Билли, продолжившего доламывать щиток, ни у играющих на дорожке загорелых детей с колёсными досками и в бейсболках…       Легкие и смешливые, они высыпали на свои участки, на пустующую проезжую часть перед ними, где не то что сумасшедшие гонщики на картах, а и обычные-то автомобили проезжали довольно редко. Их тупиковая улочка, тишайшая окраина, куда заглядывали разве что разносчики газет да отчаявшиеся неудачливые коммивояжеры, прежде исколесившие весь город и под конец вздумавшие попытать дерзкого счастья на отшибе, вмещала на себе не слишком много жителей, и что там творилось за ее пределами, Батлер не знал.       Но все, кто находился перед его глазами на этой улице, тени не имели.       Точно персонажи из мультика, бумажные и плоские, они мельтешили перед его лицом, понемногу доводя его до предела, до белого каления, до натурального психоза, а он сидел у окна, царапал пальцами стекло и обреченно думал: ну когда же, ну когда, господи, когда уже всё это прекратится, и он сможет наконец-то спокойно выдохнуть? У него не укладывалось в голове, отчего может умереть такое количество народа — вся улица, все его соседи, до единого! — и эта загадка тоже сводила его с ума.       Ему никак не верилось, что это реальность, тем более что время неумолимо шло.       Время двигалось, неслось изменчивой зеленоватой секундной цифрой электронных часов, а ничего не происходило.       Всё еще можно было возлагать надежды на нашествие инопланетян, но Батлер лупоглазым гуманоидам, то ли прячущимся от правительства Штатов, то ли сотрудничающим с ним, был не слишком склонен доверять.       Время неуклонно подбиралось к одиннадцати, а люди умирать не торопились.       Люди снаружи, за стенами его дома, по-видимому, вообще не собирались умирать, и Батлеру стало страшно; что-то пошло не так, что-то нарушилось, сломалось в отлаженном механизме, и его посетила чудовищная, крамольная мысль: что, если?..       Он решительно ее отмел, не дав даже толком оформиться, но она не отступала, она преследовала изо всех сил, подтачивала назойливым червячком его фундамент, его суть, основу его «нетаковости», и в конце концов, не справившись с собой, Батлер позволил ей беззвучно прозвучать в голове, а позволив — больше уже не мог ни на миг отпустить.       Мысль закралась в череп, будто мышь, выбравшаяся из грязных тряпок, вонзила в серое вещество резцы и принялась грызть; часы тикали, время шло, ничего не происходило, мир переворачиваться с ног на голову не спешил, мир просто рушился — для него одного — в тартарары.       Дисплей показал без десяти минут одиннадцать.       Люди продолжали как ни в чем не бывало жить, общаться, заниматься привычными будничными делами, даже не подозревая о том, какая участь их ждет; даже не подозревая об изнуренном инсомнией Батлере, который неотрывно наблюдал за ними, точно сумасшедший эксплорер из лаборатории ФБР, заигравшийся со своими подопытными жертвами до того, что перестал понимать, кто из них по какую сторону стекла находится.       Берни включил газонокосилку.       Билли разворотил щиток и вынес табуретку с бутылкой лимонада.       Уилксы наконец-то наполнили бассейн.       Оставалось пять минут, всего лишь пять минут.       Эти люди сводили его с ума, он ненавидел их всей своей душой, всем своим сердцем.       Его руки заходились агонической тряской, в горле пересыхало, грудная клетка заполнялась стылым холодом и отчаяние охватывало всё его существо.       Что, если эти люди умрут? Что, если они не умрут?       Батлер уже не мог с уверенностью сказать, что из этого для него было страшнее.       Время на часах приближалось к критической точке. Сутки были на исходе. Люди вокруг него всё ещё были живы, пока ещё живы…       Внутри с тоскливой тревогой что-то позвякивало — будто унылый церковный колокол рассыпался на тысячу маленьких колокольчиков и засел занозой, как битым стеклом; что-то отчетливо подсказывало ему, что в этот раз, именно в этот раз само собой ничего не случится.       Он должен был срочно что-то с этим сделать; срочно исправить ситуацию, что готовилась выйти из-под контроля и грозила вот-вот обернуться катастрофой.       Сделав глубокий вдох и смахнув со лба холодный пот, Батлер вытащил из сейфа старый отцовский обрез, прихватил непочатую коробку патронов и решительно шагнул за порог.