пустота меня плотней

      Знаете чувство, когда в горле щекотно? А когда ладони чешутся? То премерзкое чувство, с которым не знаешь, что делать, сколько бы ни чесал руки и ни хлестал воду, откашливаясь? Игорь знает его не понаслышке; не по коротким вспышкам внезапно накатившей агонии расчесать ладонь до крови или выдрать из горла гортань, а по жужжащему, назойливому ощущению, что сидит в его венах с малых лет, пульсирует в его висках, вибрирует монотонно в голове. Чувство чьего-то присутствия где-то на задней стороне рёбер. Чувство, так похожее, будто кто-то пером легко щекочет.       Игорь привык. Игорь почти не замечает, потому что иначе нельзя — сквозь грудную клетку руку не просунешь, чтобы почесать или смахнуть надоедливое перо. Игорь только хмурится, когда робкая вибрация по костям становится заметно ощутимей; не удар под дых и то хорошо. Гром полагает, что так и должно быть со связями родственных душ — человек существует, живёт где-то там, вибрирует своей связью, иногда дергая за неё, как за натянутую молчаливую струну, когда больно ударяется обо что-то или влетает в драки, а потом вновь мерно рокочет, доживая свою жизнь с кем-то, пока не помрёт и не наступит тишина.       Глупо надеяться, что жужжание прекратится раньше; что среди тех многочисленных людей, которых задеваешь локтями на улицах или с кем оказываешься в постели, будет тот, с кем ты фонишь в один тон. Твоя родственная душа, что чешет изнутри твои внутренности своим существованием, своими эмоциями, своими воями, едва ли найдётся так уж просто. Игорь не надеется; у него работы по горло, и дела никакого нет до родственных душ, а это чувство дребезжания в груди и перетерпеть можно, заесть в крайнем случае чем-то — это помогает, он проверял.       Игорю откровенно всё равно на концепцию ментальной связи между людьми, пока однажды тётя Лена тяжело не вздыхает, оглядывая его побитую физиономию. "Тяжко, должно быть, твоей половинке, Игорёк. Живого ж места на тебе почти нет! Бедняжка." Сочувствие в голосе женщины искреннее, но Гром едва ли может его с ней разделить. Он не знает, правда ли тяжело его родственной душе, понятия не имеет, как вообще ощущаются на том конце его драки, его разбитые в кровь костяшки, вывихнутые плечи и сломанные ребра. Кажется, в молодости он чувствовал что-то, что могло бы походить на эту звенящую струну боли, не свою, но чужую. Вот только в молодости он и без того много всякого чувствовал, что уже не разобрать кому принадлежало. От слов жены Прокопенко он всё же отмахивается с неловкой полуулыбкой — менять тактику работы из-за подобных пустяков он уж точно не будет.       Вот только снова эта её фраза всплывает у него в голове, когда он стоит в протараненном автобусе, глядя вслед уезжающему инкассаторскому фургону с грабителями. Ему тяжело дышать, попросту нечем, и он со свистом хватает ртом воздух, ощущая, как где-то в правом боку колет, хотя не должно — у него отличная подготовка, а выносливость и того лучше. И он чувствует, как где-то в груди наравне с его сердцем колотится чужое, пульсируя в его венах, словно испуганная птица, не понимающая, что происходит.       — Тише-тише, чего паникуешь сразу, — бормочет сипло Гром себе под нос, спрыгивая из автобуса и пробираясь к полицейской машине, подъехавшей аккурат к нему, — ну, пробежались немного, что теперь...       Он дышит носом, взахлеб пьет воду, любезно ему протянутую, и глядит в сторону, где скрылись эти козлы в масках. И удовлетворенно кивает, когда вновь чувствует лишь привычную глухую вибрацию — уж о чём, а об этом у него нет времени сейчас думать.       Он и позже к этим мыслям не возвращается; толка никакого в этом нет, пользы это никакой не приносит, расстояния не сокращает, возможности найти не прибавляет. Просто грузом накинутая сверху ответственность за чьё-то там состояние. Игорь старается отмахнуться от неё, потому что привык, потому что иначе ну вот вообще никак, но почему-то всё равно роняет фразы, как будто на том конце связи его слышат. Непроизвольно так, сам не знает, зачем.

***

      У Сергея руки дрожат, ходят ходуном так, что листы бумаги, которые он держит, трепещут, будто крылья. Он чудом их не роняет, сжимает зубы и прикрывает глаза. Ощущения походят на что-то дикое, будто кто-то на его венах играет Цоя, подключившись к усилителям, и звуки эти отдаются во всём его теле. Отголоски боли. Такие были в детстве, Разумовский почему-то их тогда очень хорошо запомнил; неприятные и жалящие, ухающие в груди, но всё равно нужные, напоминающие, что он не один и есть кто-то родной. Детская наивность стёрлась, но ощущения, будто вся его нервная система, ветки вен, все его двести с лишним кости — изощренный инструмент для лирики его родственной души, влезающей в драки по щелчку пальца, стираться не собирались.       Сережа мог бы сказать, что привык, — к тому, как покалывает в пальцах, как бьёт басами сердце, как гудит в голове, — но это не так. Да, ему приятна вибрация связи, её лёгкая прохлада, её будто наэлектризованная энергия. Приятна настолько, что порой он проваливается в неё, особенно в моменты пульсации, в те болезненные всполохи в костяшках пальцев, по ряду рёбер или челюсти — ударов, от которых его родственная душа увернуться не смогла, — и ему кажется, что он даже слышит голос, но это фантомное, это лишь его желание. Этого, наверняка, нет. Ему приятна связь, но она чаще мешает; если на совещаниях, на встречах с инвесторами и журналистами он ещё может, стиснув зубы, отгораживаться, сосредоточиться непосредственно на работе у него почти не получается.       И вот сейчас, чувствуя вновь этот приток адреналина, этот отыгрыш гитарного боя восьмеркой на своих рёбрах, Разумовский прикрывает глаза и откладывает документы. Ему нужно просто перетерпеть, это никогда не длится так уж долго. Ему просто нужно услышать то фантомное, мягко брошенное: “Потерпи ещё чуток” или насмешливое: “Драматизируешь, не больно ведь”, чтобы расслабиться. Ему просто нужно…       — Ты потакаешь этому, — голос Олега холодный, спокойный и шелестящий, а взгляд внимательный, даже слегка осуждающий. — Сам же знаешь, что если отпустишь, так колотить не будет.       — Всё нормально, — отмахивается Сергей, подтягиваясь на стуле и щелкая несколько раз по сенсорной панели на рабочем столе — старательно делает вид, будто совсем ничего не беспокоит. Он знает, что Волков прав; он сам виноват, он настроился на эту волну, зацепился за неё как одержимый, раскопал до того, что убедил себя, будто слышит голос своей родственной души, и отпускать было бы сейчас слишком жестоко, будто с иглы спрыгнуть. Почти нереально.       Олег хмыкает, прячет колкую усмешку в бороде и кивает, глядя на стеклянные двери выхода из офиса. После произошедшего с Ольгой Исаевой Сергей с ним почти не говорит, но и не игнорирует — на деле у него и времени то особо нет, чтобы разговаривать, появляясь на отложенных ранее встречах и заканчивая с перенесёнными подписаниями договоров.       — Нормально, — задумчиво произносит Волков, перекатывая слово на языке, и поднимается с дивана. — Ты будешь так же говорить, когда вся эта боль перестанет быть фантомной?       Ответа от Разумовского он, конечно, не ждёт, направляясь к выходу, и Серёжа спешно прячет взгляд в отчетах на панели стола, оставаясь в офисе в полном одиночестве с той неразберихой мыслей, что Олег вновь сваливает на него со своим очередным уходом.       А причин для раздумий достаточно, и, увы, Сергей вряд ли может что-то сделать с тем, что натворил друг прошлой ночью; ролик он удалил, с полицией переговорил, в третий раз договор с Хольт перечитал, вот только сосредоточиться на нём мог с большим трудом. Даже когда пульсация связи утихает, будто задремав, и утробно урчит мягким шуршанием, думать получается о чём угодно другом, но не о созданных Олегом проблемах.       Спрятав лицо в ладонях, Разумовский лишь шумно выдыхает, трёт глаза и пальцы в волосах путает, зачесывая пряди назад и упираясь локтями в столешницу. Сложно. Во всех смыслах, во всём и со всеми. И легче ни каплю не становится, когда мелодичный голос Марго сообщает о том, что к нему вновь пришли из полиции.

***

      Игорь откашливается, стараясь прогнать стойкое щекочущее ощущение в горле, застрявшее там комом, едва стоило покинуть нору того химика-пиротехника. Кулаки ноют приятной болью, раны слегка саднят под одеждой, а связь мягко рокочет, будто вентиляторы казенного компа в отделении полиции. Приятно.       Он ступает по прозрачным коридорам башни “Vmeste”, представляется основателю соцсети, этому зажатому пареньку в футболке с принтом, какими торгуют в сувенирных лавках в переходе на Гостинке или на островках в торговых центрах, и чувствует, как чешется ладонь. Они говорят про вендинговые автоматы и упущенные моменты, и Игорю кажется, будто у него под кожей что-то тянет, льёт чем-то горячим, киселём вишнёвым залепляет лёгкие. Странное чувство, незнакомое до этого момента, до этого разговора, до этого очередного вдоха в офисе Сергея Разумовского, пропахшего дорогой кожей и старым камнем.       Отходя к окну, Игорь прячет в карманы куртки всё ещё зудящие руки и глядит на миллиардера из-под козырька кепки, спрашивая о возможности отследить, откуда был выложен видеоролик Чумного Доктора, но уже по одному его взгляду понимает — вряд ли всё будет так просто. Он, хотя, особо на это и не надеялся, но всё равно давит упрёк в сторону Разумовского. Сергей на фразу же про трибуну с микрофоном для маньяка лишь губы поджимает. Их разговор вроде как не ладится, но Игорю этого и не нужно, хотя полной уверенности в этом у него нет. Он вытаскивает вновь руки из карманов и трёт правую ладонь большим пальцем левой.       — А Вы, собственно, какое отношение к этому имеете? — интересуется Разумовский, устраиваясь в своем рабочем стуле и поправляя рыжую челку, явно уже поняв, что никакого отношения Игорь иметь не должен. — Просто ко мне уже приходил человек с… улыбкой. Из органов. И мы с ним всё обсудили.       — Да, он просил меня уточнить кое-что, — Игорь хмурится, бросает взгляд исподлобья и перестает чесать ладонь на мгновение.       — Не волнуйтесь, я Вас не выдам, — Сергей глядит на его руки, осматривает беглым взглядом перебинтованные грязной марлей костяшки и кивает, прежде чем вновь взглянуть на майора. — Чем больше людей занимается делом Чумного Доктора, тем лучше.       Игорь кивает, скребет ногтями по линиям жизни и ума, смотрит на то, как Разумовский потирает свои ладони, опускает их на стол и внимательным взглядом его, Грома, оглядывает. Щекочущее чувство скользит вниз по хребту, почти незаметно фонит вибрацией, и ощущение это куда приятней, чем этот чертов зуд в руке. Игорь старается сбросить его, отгородиться, отпустить, как делал всегда, когда связь мешала, — он поводит плечами, давя в себе это острое желание к черту прокусить свою руку, зубами выгрызть ладонь и пальцами почесать там, под кожей. Или попросить у Разумовского льда, чтобы унять, наконец, этот адский зуд, а может даже протянуть и попробовать сжать его ладонь, якобы на прощание, потому что, кажется, будто та несомненно холодная, как ледышка, потому что сам Сергей, кажется, будто бы мёрзнет здесь.       Игорь и без привычного “думай, думай, думай” отлично понимает, какую реакцию вызовет всеми этими действиями, оттого и не делает ничего из пришедшего на ум. Он стремительно уходит, лелея мысль счесать ладонь о чертов асфальт на улице, если та не прекратит ныть за время спуска на лифте. Та не перестаёт, а Игорь только и делает, что дергает кистью, будто стараясь стряхнуть с неё вместе с невидимыми каплями воды это наваждение. Не помогает.       — Да что за черт, — шипит он себе под нос, зубами стараясь распутать узел на истрепавшемся бинте и согласно хмыкая на робкое “Жжётся”, прилипшее к пульсации связи. И он совсем не замечает, что мысль эта вовсе не его.       Игорь понятия не имеет, отчего такие ощущения — ничего, кроме ожога не идёт ему на ум, но болезненных вибраций на связи он не чувствовал, и это странно. И это вновь очень мешает, потому что сейчас у него нет на это времени. Он трёт руку о джинсы, потуже перетягивает бинт, обматывая пару раз им ладонь, и в который раз отмахивается, отпускает, стремительно покидая район.