Лесные байки

Чем ближе подъезжаем к месту ссылки — иначе этот удалённый от всего живого домишко, окружённый лесом, назвать не получается — тем сильнее сгущается тьма вокруг. И если бы не луна, мутным пятном висящая над верхушками вековых елей, мы в лёгкую проскочили бы поворот к дому. Выбираюсь из машины, с удовольствием обнаруживая отсутствие хвоста и других звериных знаков отличия. Слава богу! Наверное, привыкать к своим теперешним особенностям буду болезненно долго, хотя многие из них, чего греха таить, мне нравятся. Оставляю вещи в машине, решая перво-наперво выпустить истосковавшихся в истолканном гнезде Рыжего и Гира. Уговаривать кошаков не нужно — стоит приоткрыть заднюю дверь, и эти двое пушистым комом выкатываются из машины, дружно урча. Настороженно принюхиваясь, делают пару метров в сторону двухэтажного домины, оглядываются, проверяя, идём ли мы следом, и, не замечая никакой опасности, кроме, разве что странного скрипа со стороны веранды, с любопытством исследуют территорию дальше. Не скрою, мне тоже интересно наше пристанище на ближайшие пару недель. Здесь тихо. Так тихо, что каждый нечаянный звук усиливается, отдаваясь эхом. Морозно и ярко. Я о той яркости, когда контрасты ощущений и эмоций почти на пределе. Обалденное место. И нет. Здесь совсем не страшно. Вот и этот жутковатый скрип цепей принадлежит всего лишь растревоженным порывом ветра, размеренно покачивающимся качелям неподалёку от веранды. Бля! А за ними озеро! Красота! Даже сейчас — ночью, при ленивом серебристом лунном свете. Представляю, какая роскошь нас ожидает на рассвете! — Мак! Глянь! — восхищённо присвистываю, тыча рукой в сторону горного озерца. — Здесь офигенно! Тот что-то довольно бубнит, составляя вещи на лавку под лысым искорёженным деревцем, не особо реагируя на мои радостные вопли, будто местные достопримечательности видит не в первый раз. Улыбается, ероша мою непокорную шевелюру, и, прихватив несколько сумок из багажника, идёт отпирать дверь. И здесь коты успевают первыми. Стоит той немного приоткрыться, как эти двое тут же шмыгают в щель, задевая пакет с шампанским в руках Максима. — Да тихо вы, зверюги! — шикает Мак, едва спасая громыхнувшие бутылки. — Мить, Йорика захвати! — Ага! Щас! Вот, именно Йорика! Может, я лучше разберу багажник? Там тоже масса занятного, но оно хоть не брызжет ядом, — бурчу, с неохотой признавая, что это больше из вредности. На самом деле, мохнатый пушистик Йорик — вполне ничего. — Ну, я тоже брызжу ядом, но тебе же это нравится, — пожимает плечами Мак, улыбается и, переступив через замершего у стены Гира, направляется вглубь дома. — Ты — необходимое зло! И… любимое, — сдаюсь, всё-таки прихватывая с заднего сидения банку с мирно спящим на её дне пауком, и топлю следом. Макс сразу врубает свет во всём доме и снаружи, и бодро направляется в кухню. Журчит водой, чем-то шелестит и орёт уже оттуда: — Мить, барахло разбери! Я мариновать мясо! При слове мясо, внутри сладко ноет. Я согласно киваю, решая не отвлекать упырину, тем более, этот бешеный кулинар с головой уходит в процесс, уже чем-то громыхая у мангала на открытой веранде. Коты наматывают круги рядом, явно предвкушая сытный ужин. Пожалуй, самое время хорошенько оглядеться и убрать с глаз долой цепи, наручники, и остальное пугающее барахло куда-нибудь в подвал. Гостей не ожидается, но меня и самого потряхивает, когда цепляюсь взглядом за эту снарягу. На миг задумавшись, вынимаю из багажника вещмешок и складываю в него все Маковы побрякушки, снова подзависнув над массивной цепью. Неужели, усмирить меня сможет только такое? Я зверь? Нелюдь? Я способен причинить вред? Мак, находясь в неописуемом восторге от всех новообретённых выкидонов моего организма, от которых я сам прихожу в полный ахуй, всё же отдаёт себе отчёт в том, что я непредсказуем и опасен. Даже для него. Для всех. Коты, и те настороженно ерошатся, стоит мне ощутить непривычный жар внутри — не адреналин, не возбуждение… Я даже не знаю, как словами передать состояние кипящего вулкана, который может в один миг оставить после себя выжженную пустыню. Не различая ни своих, ни чужих… Страшно. Не хочу так. Мак обещал научить, и я ему верю. Иначе? Не хочу жить неуправляемым зверем. Сгрузив в мешок часть оружия — не дело оставлять его в багажнике — цепляю второй рукой пару пакетов и осторожно вхожу в дом. Прикольно. Не знаю, кто хозяин, но это жилище ощутимо отличается от дома охотника, в котором мы останавливались дней десять назад. Всё слишком на своих местах. Слишком правильно. Точно! Почему-то кажется, что здесь обитает то ли художник, то ли писатель… Возможно музыкант, наведывающийся, когда того требует капризная муза. Книги на полках от пола до потолка. Прозрачная акварель на стенах. Здесь уютно и тихо. Спокойно. Совершенно нет того чувства тревоги, которое нахлынуло при въезде в странный туманный городок. Опускаю пакеты в гостиной у камина, собираясь сразу наведаться в подвал — мне до жути интересно, где именно мне предстоит… Ну. Не знаю, как и что со мной произойдёт при полной луне. Завтра? Или нет, по расчётам Мака — ещё дней пять париться в этом подвешенном состоянии. Хм. Интересно… На дощатой двери, за которой, думаю, и находится лестница в подвальное помещение, то ли углями, то ли ещё чем от руки начертаны чёрным неведомые мне символы, и как то сразу делается не по себе. Не так прост и этот хозяин. Либо в очень непростое место нас занесло. Хотя! Когда с Маком было просто?.. Темно. Снаружи выключателя нет, но я уверен, что здесь слева на стене… Точно. Тусклый жёлтый свет уныло освещает каменную нештукатуренную кладку и бетонный чуть покатый пол. Нет лестницы. По крайней мере, пока. Зато есть странные углубления в стенах, в одном из которых стоит засаленная масляная лампа, которой если и пользовались, то явно в моей прошлой жизни. Грязно-серая паутина клочьями оседает под слоем пыли. Она повсюду. Брезгливо ёжусь, пригибаясь, чтобы не зацепить её башкой. Мне хватает и своей, хм, естественной пушистости. Нет. Мне не тревожно. Присутствует какой-то детский страх, но любопытство его с лихвой заглушает. А так — лишь нежелание находиться здесь в одиночестве. О! А вот, собственно, и сам подвал! Одна стена полностью заставлена какими-то банками с соленьями, и она меня не интересует. На другой есть крючковатые крепления в бетоне, которые вряд ли сгодятся для моих цепей, но вот кованый крюк в потолке весьма надёжный. Лавка вдоль стены. Странно. У кого могло возникнуть желание присесть тут для перекура? Вот, на лавке я и оставляю всё барахло, ещё раз осматриваюсь, принюхиваюсь — только запах сушёных грибов и трав… подвальная сырость… Ничего неуместного. Что ж. Пора возвращаться, разобрать сумки и глянуть, чем там занимается мой шеф-повар. В кухне Максима нет. Пахнет его одеколоном, им самим, пряностями, немного — ванилью, немного — кофе. В духовке уже что-то печётся. Лезть не рискую. Кошаки урчат в гнезде около батареи. Котел странно гудит. Из старого радио, сквозь треск помех, доносятся отзвуки рок-н-ролла. Макс звенит шампурами во дворе. Подхватываю со стола пару приготовленных на бумажном полотенце стаканов, блюдо с лавашами и зеленью, и иду наружу. Весь коридор слабо, едва уловимо, но так сладко пахнет шоколадом, что этот запах сводит с ума. Маак… Хочется ткнуться носом за ухо и дышать, дышать им… Мне кажется, я никогда не надышусь. Мака всегда будет мало. Чем ближе подхожу к дверному проёму, тем сильнее запах. Макс будто контролирует его и умышленно пахнет сильнее. И ни морозная свежесть, ни ветер — ничто этого не меняет. И это запах… Он действует на меня, как грёбаная смесь масел Максима, как неведомая дурь, как сильнейший афродизиак. Это запах пробуждает мою звериную сущность быстрее, чем я учусь хоть сколько-то её контролировать. И Мак это осознает. Не может не осознавать! И пользуется этим беззастенчиво! Нет! Это же просто невозможно! Издевательство чистой воды! Мало того, что Макса самого сожрать хочется, так он ещё устраивает пытку шашлыками, аромат которых бередит мой нюх с самой первой, упавшей на угли, капельки сока… И ничего, что я сейчас хрен знает где. Чёртов упырь не оставляет ни единого шанса до конца исследовать дом. Я, как грёбаный Рокфор на сыр, захватив по дороге плед для тощих костей вечно мёрзнущего Максима, несусь на веранду! А там… Сказка! Уже совсем темно. Луна мутным пятном висит над заснеженными соснами, едва подсвечивая в сгустившейся чернильной тьме ледяную гладь озера. Мак колдует у мангала в своей излюбленной позе — оттопырив задницу, и сбрызгивает вином шашлыки. Решаю себя проверить. Прикрываю глаза и принюхиваюсь. Так и есть! Сквозь острый запах пряностей, маринада, печёного мяса и горящих углей, улавливаю тонкий аромат горького шоколада. Улыбаюсь. Мне определенно нравится эта моя новообретённая способность! — Митя, — негромко тянет Максим, медленно выпрямляясь. — Что за бурное слюноотделение, сладкий? — лыбится, сволочь клыкастая. — Ты куда сейчас смотришь? На мясо над углями, или на мою жопу? Не знаю, каким меня сейчас видит Макс, но я физически чувствую, как загорается мой взгляд, неприкрыто демонстрируя дикое желание. Я голоден. Люто. По-звериному. Сглотнув, беру бутылку шампанского и с лёгкостью откупориваю, выпуская облачко газа. Шипящая пена проливается на подрумянившееся мясо, Мак шикает, что я нарушил рецептуру, но это всё фоном. Мой упырина близко. Так близко, что от желания плавятся мозги. Держать себя в узде уже почти не выходит. Сделав глоток, оставляю бутылку шампанского на уже сервированном Максом столе; скольжу восхищённым взглядом по пляшущим языкам пламени горящих свечей и подхожу к мангалу ближе, вслушиваясь в уютное пощёлкивание древесных углей. И ещё на шаг, пока не упираюсь пахом в ту самую задницу, о которой Мак упомянул минутой ранее. Жаром опаляет. Вжимаю Макса в себя, нагло забираясь жадными ладонями под свитер спереди. Порыкиваю, нависая над его чуть склонённым телом, прикусываю мочку уха и низким хриплым полушёпотом выдыхаю: — Мясо, родной, я оценю позже. Задница… — урча, мажу губами по виску, — сейчас меня интересует исключительно твоя задница. — Да ну, — Максим усмехается, качает головой, перекатывая сигарету в уголок губ, зажимает между пальцами и, согнув руку в локте, удерживает над плечом. — Перекури, сладкий. Мне, конечно, нравится в тебе всё, и от этих перемен я просто тащусь, но охлади немного пыл. Дай закончить. Только хмыкаю, но сигарету всё-таки забираю и, прихватив открытую бутылку шампанского, удобно устраиваюсь на перилах. Мак открывает вторую. Салютуем друг другу. — Ты злишься, — улыбается Макс, отпивая. — Что выводит тебя из состояния равновесия, прелесть моя? И когда это ты стал настолько нетерпеливым? Бесит, что не получил всё и одномоментно? Усмехаюсь, качаю головой, отпиваю красного игристого и, затянувшись, выдыхаю дым. — Мясо сгорит, радость моя, — в точности копирую его интонацию, перехватывая взгляд. — Мне нравится то, что с тобой делает приближающееся полнолуние, — загадочно улыбается Максим, плавно проворачивая шампуры. — А меня это всё немного пугает… — бурчу едва слышно, в две затяжки докуриваю сигарету и задумчиво запускаю светящийся уголёк в сторону озёра. — Ты даже близко не догадываешься, что за вулкан сейчас разгорается внутри меня. Мне жарко. Меня ни на секунду не отпускают желания, и я хочу сразу всего — тебя! Твоё грёбаное мясо! Но тебя, Мак, хочу просто до воя! — Мить, — Максим улыбается, плавно, по-звериному, текуче подходя ближе — так подкрадывается охотящийся хищник к будущему обеду, — милый, — почти урчит, неотрывно глядя в глаза, и я не сразу понимаю, как он оказывается вплотную ко мне. — Я представляю, как тебя ломает, — мой упырь тёплый — аппетитно, чарующе, соблазнительно теплый и дурманяще пахнущий шоколадом; я чувствую, как кровь циркулирует в его венах. — Догадываюсь, — когда он успевает накрыть ладонью шею под линией роста волос, я не замечаю. — Ты же осознаешь, что тебе станет ещё жарче, если мы отсюда переместимся куда-то в дом? — его глубокий низкий голос завораживает меня. — Но, если ты сейчас не поужинаешь и не расслабишься, не факт, что всё закончится так, как нам бы того хотелось, — он делает со своим голосом какие-то невообразимые вещи, и прекрасно знает, как на меня это действует. — Ты можешь опомниться, допустим, вгрызаясь в мою шею, а мы ведь оба знаем, что тебе бы этого не хотелось. Холодок пробегает по спине, а воображение живо и в красках рисует мне хрипящего, выгнувшегося дугой Максима, захлебывающегося кровью в моих руках. С трудом сглатываю и принюхиваюсь. — Мак, шашлыки сгорят, — произношу заметно севшим голосом, и Макс, чертыхаясь, возвращается к мангалу, сунув мне свою бутылку шампанского. Стою. Как долбоёб. С двумя бутылками шампанского в руках и выражением глубокой скорби на лице. — Митька! — зовёт Максим, бухнув на стол блюдо с ароматными горячими шашлыками, и это немного выводит меня из ступора. — Отвисни! Давай к столу живо! Отвиснешь тут, как же! Сколько? Уже неделя прошла с тех пор, как меня грызанула та сука? И ни минуты покоя. Терпению Максима можно позавидовать, и это хорошо, что у малых каникулы, иначе… Пока не до конца разделяю радость Мака, который нашёл кучу позитивных моментов в моём теперешнем состоянии, кроме пожалуй… Я вижу мир настоящим! Восприимчивей стало не только зрение. Всё в разы острее! Про обоняние лучше промолчу — я устал классифицировать запахи, врочем, меня в данный момент волнует только несколько из них: умопомрачительный аромат дымящегося мяса и дурманящий шлейф горького шоколада, которым так щедро одаривает меня Максим, весь вечер вертя передо мной своим тощим задом! Как есть, с двумя открытыми бутылками, грузно приземляюсь на лавку. Не знаю, когда и как, но я раздался в плечах и стал гораздо мощнее, что тоже не шибко радует. Мак и раньше был мельче, а теперь и вовсе  фарфоровая кукла. Как же всё это бесит! А ещё этот грёбаный пушок… Макс поливает лаваш какой-то непонятной субстанцией, пахнущей паприкой, кинзой, базиликом и тархуном, заворачивает в него запечённые овощи с мясом и суёт тарелку мне. — Что с тобой? — склоняя голову набок, интересуется с едва заметной улыбкой. — Что тебя тревожит, мой пушистик? Он устраивается за столом напротив, стаскивает мясо с шампура, поливает в тарелке соусом и ёрзает на лавке. И я даже понять ничего не успеваю, а этот клыкастый гад уже пристраивает затянутую в белый носок стопу на лавке меж моих ног. — Что не так, милый? — интересуется, отпивая из бутылки, жуёт кусочек мяса и хмурится. — Нет. Надо было мариновать в игристом или в грейпфрутовом соке. И меньше мускатного ореха. Тебе как? Я слышу этого гада как сквозь толщу воды, потому что всё моё внимание где-то там — в области ширинки — там, где его мелкая тёплая лапа скользит по внутренней стороне бедра, там, где Макс стопой прижимается к паху, легко надавливая и кружа, едва ощутимо массируя. Нарывается ведь, зараза клыкастая! Ведь знает, знает же! Волной жара окатывает. Не кровь — лава течёт по венам; сердце гулко бухает, кажется, заполняя всю грудину, и это состояние… Мака хочется сожрать! Вместе с этой ухмылочкой. С глазищами, на дне которых полыхают языки пламени. Рыкнув, накрываю наглую лапу ладонью, удерживаю за щиколотку, поглаживая большим пальцем по косточке, и не замечаю, как оцарапываю когтём. Это невозможно! Непроизвольно мацаю рукой по голове, проверяя уши на наличие меха, и виновато смотрю на смеющегося упыря. — Чего ржёшь?! Когти, Мак! — тычу пятерню ему под нос. — Как мне эту гадость втянуть обратно? — Я тебя обожаю, — эта зараза лыбится так счастливо — сверкая лампочкой, бля! Хоть бы не рванул. От перепада напряжения. — Не трогай гадость, — отпивает из бутылки и шевелит лапой, возвращая её на прежнее место меж моих бёдер. — Она мне нравится. Чуть надавливает, ведёт ребром стопы линию по плотной джинсе и наигранно хмурится. — Ну, вот, теперь тянет. Царапучий мой, — надолго его актерских способностей не хватает, и Мак опять начинает сверкать, как тульский самовар. — Ты хоть поцелуй позже, что ли. И вообще, ты чего не ешь? Мясо стынет! Я для кого старался? — Лапу убери, — очень тихо, на выдохе прошу я. — У меня весь мозг в яйца стекает, когда ты так делаешь, и никакое мясо в глотку не лезет. — Так я ж ничего не делаю, — ну, сука, просто святая невинность! — Нога, Мак, — страдальчески напоминаю. — Она живёт своей жизнью. Убери. Или я… Или мы… Рыкнув, с грохотом поднимаюсь из-за стола, цепляя посуду, и нависаю над смеющимся Максом, в глазах которого беззастенчиво пляшут черти. — Ушки! Обожаю! — лыбится, похлопывая ладонью по скамье рядом. — Иди ко мне, мой щеночек! Что-то мне подсказывает, что ушки и коготки… — Мак! — рявкаю, оскалившись, но всё-таки сажусь ближе к своему провокатору, едва сдерживаясь, чтобы на завалить его прямо на лавке. Ещё одно неосторожное слово, и… — О! Митька! У тебя очаровательные клыки, но вот их было бы лучше спрятать, — усмехается, мягко поглаживая меня за ухом. — С шашлыком ты легко справишься и без них. — Клыки? — осторожно скольжу языком по зубам, с опаской оглаживая острые удлинённые клыки. То ли я ожидал почувствовать что-то более зверское, то ли начинаю привыкать к подобным сюрпризам, но мне даже удаётся улыбнуться. А ещё… Почему-то именно сейчас я вижу Мака удивительно чётко. Ярко. Будто… Резкость в разы увеличилась, врубили иллюминацию на полную. И я физически чувствую, как мои зрачки разливаются в искрящихся светом радужках. — Маак? — удивлённо тяну, скашивая на него вопросительный взгляд. — Я в порядке? — Ты прекрасен, прелесть моя, — сообщает он так влюблённо, что щёки у меня моментально начинают пылать. — Просто очарователен, — поглаживает меня по щеке, за ухом, и лыбится. — Глаза — как сапфиры, — рассматривает что-то в радужках и прерывисто выдыхает. — Я больше не буду, — спешит заверить, но черти в глазах пляшут. — Пока не буду. Хочу, чтобы ты поужинал нормально. Почему-то смущаюсь. Восторг Мака так искренен, и… Я чувствую его тепло. И то, что я — вот такой теперь — не вызываю отвержения, а, кажется даже напротив… Сглотнув, очерчиваю подушечками пальцев родную скулу — когтей будто и не бывало. М-да. К таким метаморфозам ещё привыкать и привыкать. Мягко целую его тёплые губы и вспоминаю о гитаре, в последнюю минуту тайком загруженной в багажник. — Я ща! Сиди, не двигайся! — ору, резко подрываясь. Идея раскрутить Мака на пару песен кажется настолько классной, что я, буквально потирая руки от предвкушения, широко лыблюсь, в два счёта оказываясь у машины. Отличный вечер. Такой нужный нам обоим. И он только начинается! Возвращаюсь с гитарой под мышкой, наслаждаясь отвисшей челюстью моего упыря. Ага! Не всё ж мне быть гвоздём программы! Бухаюсь напротив, неумело брынчу, перебирая струны и, решив не продолжать пытку, протягиваю инструмент в знающие руки. Гитара, кажется, сама льнёт к Маку, отзываясь на каждое прикосновение умелых пальцев чистым глубоким звучанием. Завороженно слежу за его переборами, делая глоток шампанского прямо из бутылки. Ни звука. Я весь превращаюсь в слух, ожидая… Это впервые. В этой жизни. Но я точно знаю — уверен — что такой момент у нас уже был. Мак пел для меня и раньше. Кажется, я даже знаю, что именно сейчас услышу. Дежавю. Даже дышать не хочется, чтобы ничего не нарушить. — Мить, дай глоток и прикури, — бросает Мак, так легко нарушая моё восторженное ожидание чуда, что его хочется грызануть! — Мак, а Мак? — лыблюсь спустя пару минут, вслушиваясь в хриплый приятный, бархатистый тенор своего упыря. — А кто берёза, кто клён?! Это я к тому, что я явно не тяну ну… На тонкую берёзку. Теперь. Особенно. Максим улыбается, кладет гитару на лавку, перегибается через стол и забирает сигарету из моих губ. — А кто тебе сказал, что ты должен быть похожим на берёзку? — затягивается и закидывает лапы на мою лавку, выдыхая дым. — Что ты вообще кому-то что-то должен. Ты мне нравишься, Мить, — его тон неуловимо меняется, как и взгляд, будто становясь теплее. — И сейчас — особенно, — возвращает сигарету после третьей затяжки, отпивает шампанского и снова бренчит, прикрывая глаза. Курю, наблюдая как опаляется, сверкая угольком, кончик сигареты, но не тороплюсь отдавать её Маку. Мне нравится его слушать. Слышать. Нравится смотреть на него — вот такого — настоящего. Видеть его нравится. Узнавать и понимать, что каждая черта знакома. Что он свой — мой настолько, насколько это вообще возможно. Родной. До воя хочется оказаться ближе. Слизать тихое мурлыканье с губ поддавшегося атмосфере, ушедшего в себя упыря, осторожно забрать, отложив в сторону, гитару, и целоваться. До головокружения и сбитого дыхания. До потери чувства реальности, времени и всех иных ориентиров. Только я и он. Мы. Дослушав очередную песню до последнего, растворившегося в ночи, звука, сглатываю и подбираюсь к Маку ближе, облизывая таким обожающим взглядом, что сам плавлюсь изнутри. — Пойдём погуляем, м? Прямо сейчас. К озеру… Не знаю. — Митька, — улыбается, накрывая шею под линией роста волос ладонью, скользит выше, запуская пальцы в отросшие пряди, и глаза его сияют, — что с тобой? — он весь сияет, и я тащусь от него такого. — Хочешь — идём, — хочу — я постоянно хочу целовать его, и с этим желанием практически невозможно бороться. — Только по расчищенной грунтовке. В дебри не полезем, иначе… — не позволяю ему договорить. Просто мягко касаюсь губ губами, выпрямляюсь и протягиваю руку. Мак улыбается хитро, по-лисьи, и качает головой. — Сначала убираем со стола, иначе, когда вернёмся, у нас во дворе будет стая дикого зверья. Оно нам надо? Не надо. Так что давай, помогай. Моем посуду, потом идём. — Посуда… — разочарованно морщусь, составляя тарелки одну на другую. Знаю уже, что в этом вопросе мой енот-полоскун непреклонен. И чем ему не нравятся дебри? Да со мной — чудовищем — теперь куда угодно — как два пальца… — Посуда, сладкий, посуда, — Мак улыбается, подхватывает тарелки, я забираю остальные и тяжко вздыхаю. В четыре руки справляемся быстро. То и дело кошусь на Максима — то ли я стал больше и мощнее, то ли он более хрупким, но уже не первый раз ловлю себя на мысли, что появилось стойкое желание его беречь. Хочется греть, кутать, кормить, баловать! — Берём шампанское и мандарины, — командует мой упырина, вытирая руки о кухонное полотенце. Мысленно добавляю — а ещё тёплый шарф и рукавицы ручной вязки, но Маку об этом знать не обязательно. Максим собирается довольно шустро. Меняет дурацкое пальто на спортивную куртку, сапоги на ботинки, и ждёт меня на веранде с шампанским. — А мандарины где? — хмурюсь, окидывая его придирчивым взглядом. — А шапка?! Простудишься! — Я бессмертный, мамочка, — смеётся он. — А мандарины в карманах. Идём? — Условно, — бухчу я и, нагло пользуясь превосходством в росте, кутаю его в шарф. — Вот так, — окидываю Мака довольным взглядом, пока в голове зреет план. Максим только возмущённо шипит на жуткой смеси немецкого и русского, но я, к чести своей, прекрасно понимаю, что он пытается сказать. Перехватываю его за запястье, переплетаю пальцы, тащу вниз по ступенькам и на выход со двора. — Мак, а фонарик ты взял? — доходит до меня только теперь. — Нет, я взял тофиту, — улыбается он. — Вишнёвую, яблочную и клубничную. Будешь? — Нахрена нам тофита? — недоумеваю я. — А нахрена нам фонарик? — усмехаясь, изгибает бровь он. — Так ночь же, — развожу руками. — Четырёхсотлетний дампир, — язвительно тянет он, — молодой оборотень… Полнолуние? Нееет. Сечёшь? — Ты хочешь сказать… Ты говоришь… Ты думаешь, что у меня так запросто врубится ночное видение?! Да я ни хрена не справляюсь со своими наворотами, Мак! — почти скулю, чувствуя, как снова зудит в районе копчика норовящий проклюнуться хвост. — Дай пожевать эту свою… Тофиту, — раздражённо тянусь за конфетой. — У тебя всё врубится, милый, — улыбаясь, ласково треплет меня по волосам на затылке. — Ты же уже с ними справляешься, — ведёт линию вдоль хребта и, накрывая копчик ладонью, поглаживает. — Или они — с тобой. На, — Мак протягивает на ладони тофитину, дожидается, пока заберу её, и, улыбаясь, заключает: — Хороший мальчик, — и харя довольная до неприличия. — Вот-вот, — невнятно бурчу, закидывая лакомство за щеку, — они со мной уж точно справляются! Мак! А давай наперегонки вон к той сосне, — тычу рукой в сторону озера, где оно почти сливается с едва различимой в тумане линией горизонта. — Говоришь, они сами врубятся?! Это относится и к моей скорости? — Это относится ко всему, — он улыбается и суёт руку запазуху в нагрудный карман. — Наперегонки, говоришь? — вынимает ладонь, подбрасывая на ней небольшой красный мячик, и ставит бутылку в снег под сосной. С щенячьим восторгом слежу за траекторией движения мяча, едва сдерживаясь, чтобы не сигануть за ним. И, бля! Грёбаный хвост таки предательски выниривает из штанов, игриво виляя. Заливаюсь краской, но сохранять лицо — выше моих сил. — Бросай подальше! — задорно рыкнув, нетерпеливо перебираю ботинками снег. Вот только не хватает команды апорт, блин! Хотел щеночка? Получай! Макс ржёт, вытряхивается из куртки, закидывая её на ветку и, улыбаясь, бросает мячик во тьму. — Полетели, — рыкает, в два прыжка заскакивая на сосновую лапу, и я срываюсь в ночную снежную заметь. Светло — как днём. Вижу каждый куст, каждую осинку и берёзку, каждый камень под снегом, ложбинку и впадинку. Лихо сигаю через стволы поваленных бобрами деревьев, запрыгиваю на ветки, цепляясь, ныряю под ними, и не сразу понимаю, что оставляю отметины от когтей на коре. Мак не уступает. С той же скоростью мчится вперёд, прыгая по заледеневшим скользким веткам над головой. И пахнет, сволочь… Как он пахнет! И сверкает нечеловеческими изумрудными глазами во мраке. Это невероятно. Я вижу! Вижу крошечный мяч, который мой упырина запулил дальше, чем на две сотни метров, вижу притаившихся в ветвях деревьев сов — ночных охотниц — и десятки… сотни светящихся в густом сумраке глаз. Чувствую запахи, доносящиеся… Судя по аромату сдобы — с того самого туманного городка неподалёку. Коктейль из хвои и морозной свежести пьянит хлеще шампанского. Обгоняю Мака на пару шагов и гордо зажав в когтистой руке мяч, заглядываю в искрящиеся изумруды его глаз. — Я быстрее! Держи! — Я не соревнуюсь со щенками, родной! — лыбится скотина, тут же перехватывает мячик, подпрыгивает и, зафутболив в воздухе, срывается вперёд, лихо перескакивая с ветки на ветку. Иногда притормаживает, подбадривая меня игривым свистом, и снова рвёт вперёд, когда я его почти настигаю. Опять опережаю, в этот раз на пару метров и, зажав мяч в зубах, сверкая глазищами, тащу добычу Маку, и только по его довольной роже, едва сдерживающейся, чтобы не заржать в голос, замечаю, что мой хвост игриво виляет. Бля! А ещё мне до воя хочется, чтобы ладонь Мака приласкала меня за ухом! За грёбаным пушистым ухом, которое в данный момент торчит, улавливая едва различимый шелест автомобиля с трассы и потрескивание углей в нашем мангале. Это невероятно. Это пугает ровно настолько, насколько завораживает! Максим таки ржёт, соскакивает с ветки, присаживаясь на корточки, и насвистывает, подманивая меня ближе, подзывая жестом. — Иди ко мне, — улыбается, шуршит фантиком и протягивает на ладони конфету. — Иди ко мне, Митька. Хороший мальчик, — у него непомерно довольная харя. — Хороший. Иди, дам вкусняшку, почешу за ушком, поглажу по пузику. Иди ко мне, прелесть моя. Скотина! Наглая упыриная рожа! Но я осторожно кладу мяч в его ладонь и даже мажу языком по щеке, урча и подставляя ухо для ласки. А после во мне что-то просыпается. Я с визгом заваливаю Мака в снег, подминая под себя, и буквально зализываю его смеющуюся рожу. Хвост виляет так, что, мне кажется, мою задницу заносит. Бля! Ну что за?.. Максим ржёт, треплет меня по загривку, за ухом, оплетает ногами и опрокидывает в снег. Его смех, мешаясь с моим повизгиванием, эхом гремит над ночным лесом. Мы явно пугаем хищников, но плевать. На всё плевать. Мне весело, чёрт возьми! Ни одной мысли. Ни единой. Мак смеётся, хаотично тычась губами, куда придется. От прикосновений его польцев и ладоней хочется радостно скулить. Мяч уже где-то в снегу. Замираю, свожу лопатки и приподнимаюсь, прислушиваясь. Стригу воздух пушистыми ушами и принюхиваюсь. — Кровь, — произносим мы синхронно. Порыв северного ветра, свистящего в ветвях деревьев, приносит этот запах — тяжёлый, густой, терпкий, солоноватый, но какой-то… Другой. — Пахнет старой смертью, — говорит Макс, садясь в снегу. — Уже несколько дней. Надо искать хижину. Под открытым небом труп просто замело бы. Ловко выныриваю из-под Мака, вмиг превращаясь в слух. Настороженно принюхиваюсь ещё раз, возбуждаясь от предстоящей… Да! Охоты! Ухватив Максима за рукав куртки, топлю в сторону пролеска, огибая озеро, не замечая, как продираемся через кущи, оцарапывая лица, ладони. Всё неважно. Я чую запах крови. И уже могу различить, что это запах принадлежит… Принадлежал человеку — не затравленному и брошенному зверю. Торможу минут через двадцать, когда запах становится настолько ярким, что понимаю: мы почти у цели — значит, следует осмотреться. — Митя! — орёт Максим позади меня. С треском ломаются молоденькие деревца и ледяная корка на снегу. Хрустят ветки под подошвами ботинок. Мне плевать! Я — чую! Чую!!! И не остановлюсь! — Митя! Придурок хвостатый! Стой! Стоять!!! Сидеть!!! Митя!!! Мак пыхтит и орёт что-то ещё, но я не реагирую. Бодро топлю вперёд вплоть до тех пор, пока позади не слышится оглушительный грохот, молодой дубок слева от меня сотрясается, с ветвей осыпается снег, и что-то очень сильно мешает движению. Поворачиваюсь и чешу в затылке, понурив уши. Мак, встрявши мордой в ствол, обнимает дерево, сидя жопой в снегу. Я даже руку его выпускаю из хватки. — Ой? — получается больше вопросительно, чем утвердительно. — Извини? Ты в порядке? — осведомляюсь, присаживаясь на корточки подле него. — Птички, — с дебильной счастливой лыбой отвечает Максим. — Птички? — недоумённо переспрашиваю, озираясь вокруг, и, наконец, включаю человечьи мозги. — Мак! Я… Прости… — но включаются только мозги. Потому что вместо того, чтобы обнять, я широко мажу языком по щеке Мака, задевая прищуренный глаз и медленно спускаюсь по уху. — Мить, — ржёт, обнимает меня, продолжая сидеть жопой в снегу, и падает на лопатки, утаскивая следом, укладывая на грудь. — Сила есть — ума не надо? — всё ещё ржёт, падла, треплет меня по затылку и тычется носом под линию челюсти. — Я тебя обожаю. Но легче. Иначе ты мне так обеспечишь сотрясение. Хотя… Иногда кажется, что у меня там нечему сотрясаться, — он снова заходится диким ржанием, а я инстинктивно лижу его в висок, подумывая, что мой упырь таки здорово стукнулся головой. — Мак, — на рефлексах веду носом и киваю в сторону свежепереломанного сосняка. — Здесь не то место. Нехорошее. Хорош ржать, — помогаю упырю подняться и заботливо оправляю на нём одежду. — Несёт так, что тошно… — Смертью пахнет, — икнув, Мак, наконец, затыкается и принюхивается. — Веди меня, моя прелесть. В миг собираюсь. Откуда-то появляется способность различать следы — едва заметные, припорошенные снегом. Огромные. Я бы раньше и не принял их за следы — похоже, будто кто-то тащил хворост. Если это длинные борозды от когтей, то что же это за существо их оставило? Страха нет. Совсем. Лишь азарт хищника и ожидание схватки. Снова ускоряюсь, но, вспомнив о Маке, торможу. Как раз вовремя. Скрип. Нет. Не скрип сушняка. Скорее — скрип ржавых петель. По привычке прищуриваюсь, внимательно всматриваясь в черноту ночи, и замечаю метрах в пятидесяти от нас что-то, похожее на хижину. — Мак, гляди! — шепчу, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Стой, — Максим перехватывает меня за капюшон куртки, удерживая на месте. — Я уже видел такие следы прежде, — присаживается на корточки, прислушивается, принюхивается, повторяя подушечками пальцев борозды во льду. — Это вендиго, Мить, — говорит тихо. — И Мир. Был здесь, во всяком случае, — снимает с ветки клочок окровавленного камуфляжа и качает головой. — Идём по следу. Тихо. Он уже мёртв. Теперь надо найти тело. Мы медленно, стараясь не задевать ветви и кусты, направляемся к охотничьей избушке впереди. Избушкой это, при ближайшем рассмотрении, назвать сложно. На прохудившейся крыше растёт несколько молоденьких сосенок, забор покосился и местами упал, колодец с креном, крыльцо тоже. Осторожно поднимаемся по ступенькам к болтающейся на одной петле, поскрипывающей двери. Внутри мох, пыль, сухая осенняя листва. Под подошвами ботинок потрескивают кирпичная крошка и осколки стекла. Трухлявые доски пола, покрытые грязно-бурыми разводами и пылью, опасно поскрипывают. Судя по характерному следу, кто-то полз на брюхе внутрь. Этот кто-то обнаруживается в единственной комнатушке около камина. Вернее, то, что от него осталось. Кровью воняет до тошноты. Свернувшейся, мерзлой — отвратительный запах тлена и смерти. Здоровенная багровая лужа на полу давно покрылась коркой. Оконные ставни скрипят, ветер теребит окровавленную гардину, свисающую с оборванного карниза, как знамя разбитого полка. На полу клочки камуфляжа, ствол в кровавой луже, куски плоти и обглоданные кости. Чувствую, как тошнота подступает к горлу и, глухо поскуливая, утыкаюсь носом в плечо Максима. Мягкий свитер пахнет знакомым одеколоном, и это спасает. Жутко. Видеть. Ощущать смерть. Осознавать, что это тело… Эти останки принадлежали такому же, почти бессмертному, охотнику. Мир, кажется? — Мак, — бережно вжимаю упырину в себя, как есть — лопатками к груди. — Что здесь произошло? Как? — Вендиго, — выдыхает он тихо. — Сожрали. Надо бы лопату найти, если она здесь есть. Нужно похоронить по-человечески. Ну, хотя бы то, что осталось. — А почему? Почему он не регенерировал? Ведь Мир был дампиром? Или нет? — веду носом, принюхиваясь, и выхожу из комнаты, обнаруживая у входа под ворохом одежды лопату. Молча протягиваю её Маку, замечая на обувной полке заляпанную кровавыми пятнами тетрадь. — Мак? Здесь какие-то записи, — листаю, встречая смутно знакомые символы, но разобрать ничего не могу. — Глянь! — Потому что его разодрали на куски, — Макс забирает у меня тетрадь, пробегает взглядом по строчкам, исписанным неровным почерком, отдаёт и выдыхает, перехватывая черенок лопаты. Могилу копает под сосной рядом с домом. С остервенением копает, долго и тяжело. Промёрзлая земля поддаётся с трудом. Черенок лопаты пропитывается кровью. До мозолей. Мне больно на это смотреть. — Дай мне! — с силой вырываю лопату, впечатывая Мака лопатками в кедр. — Я закончу. — Ну, куда? — шипит он сквозь выбитый выдох, рыкает что-то на немецком и идёт в избушку. Возвращается как раз к тому моменту, когда я зализываю ладони, сидя на краю могилы. Осторожно кладёт окровавленный свёрток из простыни на снег, подаёт мне руку, рывком заставляя встать на ноги, соскакивает в неглубокую яму, стаскивая сверток следом, укладывает на дне, выскакивает наверх и пару минут молча стоит над могилой. После говорит что-то на незнакомом языке и, забрав у меня лопату, начинает закапывать. Столько хочется узнать, но слова застревают в горле, так и оставаясь невысказанными. Одно мне ясно: этот вендиго — хрень гораздо более опасная, чем всё, с чем нам довелось столкнуться, вместе взятое. И это существо способно причинить вред Маку. Макс чертит какие-то символы на снегу по четырем сторонам холма, клыками распоров ладонь, и, когда заканчивает последний, могилу на секунду озаряет алой вспышкой. — Всё, — выдыхает он, поднимаясь и зализывая царапину. — Идём обратно. — Мак, — я хмурюсь, но покорно чешу за ним, захватив свитер, — что ты собираешься делать?  — Прямо сейчас? — мой упырь излишне бодро лыбится. — Принять душ. — С этим, — я развожу руками, на всякий даже останавливаясь среди заснеженной поляны. — Найду его, — Максим тоже останавливается, поворачиваясь ко мне, и говорит очень холодно, серьёзно, совершенно другим тоном. — Найду суку, грохну, посолю, сожгу, а что не сгорит — зарою. — Я убью эту тварь, — едва слышно хриплю и добавляю, буркнув в сторону, — пока она не навредила тебе. — Даже не думай, — теперь уже Мак перехватывает меня за когтистую руку, сжимая покрытую шерстью кисть в своей ладони. — Один ты охотиться не будешь. Мы боевая пара. Забыл? Только вместе, — круто разворачивается и, притягивая меня за шею, мягко целует в пушистый кончик уха. Рефлекторно шевелю им и хмурюсь. — Да. Боевая пара. Но, Мак! Я чувствую, что способен! Я сильнее тебя! И быстрее него. — Вот ещё, — он смеётся, ерошит мне волосы, вытряхивая пушистые снежинки и, притягивая за затылок, не целует — просто касается губ губами. — Даже думать забудь, иначе я надеру твою пушистую волчью задницу, — улыбается, притираясь кончиком носа к моему носу. — Ты меня понял, хаски? А теперь — обратно в нашу избушку. Погнали. — Хочешь, прокачу?! — неожиданно для самого себя бухаюсь на четвереньки, почему-то отчаянно желая, чтобы Мак согласился. — Митя, — ржёт он, перехватывает меня за капюшон и рывком поднимает на ноги, — ты заигрался в большого и страшного серого волка? Ещё не полнолуние, и, — ласково ерошит волосы на макушке, мягко целуя в губы, — я не собираюсь сидеть на твоих плечах, — выдыхает очень серьёзно. — Я собираюсь вместе с тобой бегать под луной. С одной скоростью. Андестенд? Обиженно поскуливаю, понурив уши, и заглядываю в светящиеся зелёные глаза. — Ну, не хмурься, — Мак улыбается, прижимаясь губами к россыпи веснушек на щеке. — Тебе не идёт, — на переносице. — Морщины будут, — на виске, — лет через сто, — встаёт на цыпочки и прикусывает кончик моего уха. Обалдело шевелю им, пытаясь высвободить. Мак ржёт и отпускает. — Давай наперегонки? — Не догонишь! — отряхиваю снег с колен, ничуть не смущаясь естественного порыва прокатить Мака с ветерком. — Но если я буду бежать в полсилы… — тяну, хитро прищуриваясь. Мак заливисто смеётся, одним прыжком заскакивает на третью от земли ветку и, присвистнув, срывается вперёд.