Лесные байки

Пью кофе, вжимаясь лопатками в спинку кресла, и протягиваю Маку на колени обе ноги в кристально-белых гетрах, купленных накануне. Он удивлён, но не более — накрывает стопы ладонью и как-то без подтекста поглаживает. Будто я плюшевая игрушка, бля! Никаких эмоций! Что ж, хладнокровная гладкокожая упырина! Знал бы ты, что под полотенцем, наспех накинутом после душа, я в таких же белых кружевных боксёрах, твоя невозмутимость явно пошатнулась бы! Мысли роятся совершенно в разных направлениях — понять, зачем я нацепил всё это шмотьё, когда ночью мне снилось… Вой. Жуткий. Вымораживающий до костей. Я проснулся в липком холодном поту, не особо соображая, сон это или явь, но в комнате царила абсолютная, почти звенящая тишина. Лишь едва уловимое дыхание Макса, да урчание котов в гнезде изредка нарушали это предрассветное беззвучие. Но этот вой прочно засел в голове, моментально переключая ход моих мыслей на деревушку и её странных жителей. Стоит ли упоминать, что я больше так и не заснул, более того, до утра мучился совестью — я ведь так и не рассказал Маку… Максим оглаживает лодыжки, протягивает мне кусочек карамелизированной клубники на вилке и хмурится. — Сладкий, что с тобой? — отодвигает тарелку с недоеденным блином и разминает стопы сквозь тонкую белую шерсть. — Я слышу твоё сердце, — тихо роняет, закуривая и откидываясь на спинку стула. — Что тебя тревожит? — М? Меня? — обнимаю обеими ладонями чашку, делаю большой глоток кофе и, не убирая её от лица, торопливо отмахиваюсь: — Тревожит! Ты заметил, что уже дважды ходил в лес без меня? И далеко не за тем, чтобы прогуляться? — отставляю чашку, подтягивая колени. Почему-то рассказать о деревушке не решаюсь. Что-то тормозит. Не знаю. Позже. — А как же боевая двойка, Мак? Ты ведь обещал… И этот вендиго? Ведь нужен какой-то план. Тварюка опасная — меня до сих пор коробит от того, что увидел в хижине Мира… — Я ходил в разведку, — пожимает плечами Мак, осторожно сдвигает мои пятки на кухонный диван и встаёт, собирая посуду. — В разведку совершенно необязательно ходить вдвоём. Прежде чем придумать план, надо выследить тварь. Вообще, её легче всего грохнуть, когда она питается, — Максим механически выбрасывает блины, затягивается и начинает мыть посуду. — Тогда она уязвимее, риск меньше, — выдыхает, прикрывает глаза и на секунду застывает. — И меня тоже коробит. Но вендиго к этому отношения не имеет. С Мирославом что-то было не так. И это неплохо было бы выяснить. Потом уже вендиго. Но сначала я бы сходил за катаной. Она так и осталась в лесу. — Катана? Мак! Мы проебали твою катану?! — почему-то ржу, срывая с губ Мака едкую ухмылку. — Дмитрий Олегович, — тянет он слегка насмешливо, — это была, кстати, Ваша идея — ебаться посреди зимы в лесу. Так что мы проебали её твоими усилиями, хаски. А она хорошая, древняя. Она мне верой и правдой служила. — О да, Максимилиан фон… Как там тебя?! — копирую тон Мака и тянусь через стол к пачке его сигарет. Выбив одну, невозмутимо прикуриваю и продолжаю, выпуская тугую струю сизого дыма. — А в разведку, значит, мы ходим с Габи. Или как? — Так, — Макс тушит сигарету под струёй воды и резко разворачивается, упираясь задницей в мойку, безуспешно силясь испепелить меня взглядом. — Ты опять, хаски?! Это что за наезды?! В общем-то, нормальное утро в семейке двух совершенно ненормальных. И мы бы продолжили милую перебранку, если бы этот гад совершенно бесцеремонно не забрал у меня сигарету, утопив в раковине. Теперь же внутри закипает уже привычный вулкан, и я подрываюсь, цепляясь полотенцем за край стола. Тряпка стекает с бёдер, но я не сразу соображаю, отчего Мак округляет глаза, заливаясь конским ржанием. Проследив за его смеющимся взглядом, останавливаю свой — охуевший — на кружеве белья, тесно облепившем мой вмиг оживший член, и растерянно прикрываюсь руками, стараясь собрать всё это безобразие в кучу. Вспоминаю про полотенце, упавшее к ногам, разворачиваюсь полубоком и, естественно, наклоняюсь, чтобы его скорее достать. — Миииилый, — похабно тянет Максим, едва не облизываясь, — я почти уверен, что этот гипюр тебе трёт. Может, снимешь? Или ты с ним уже сроднился, хаски? А может, тебе помочь?.. Эко, вон, яйца-то сдавило… Нехорошо для кровообращения, Митенька… Нехорошо. — Скотина блондинистая ты, Мак! — злюсь на неуместность ситуации, но тут же решаю сменить тактику, и со звериной грацией прогибаюсь в пояснице, цепляя кончиками пальцев полотенце. При этом мой кружевной зад, уверен, выгодно подставляется взгляду Макса, но я решаю сделать контрольный — манко отираюсь о его бедро и, на миг замешкавшись с полотенцем, медленно поднимаюсь. — Митя, — Мак тут же притягивает меня за бёдра, с нажимом проходясь ладонями по гипюру боксеров, по прессу и грудным мышцам, — что, ты думаешь, ты сейчас делаешь? — обнимает, прижимая лопатками к груди, и эти объятия больше похожи на захват. — Ты мог просто сказать через рот, — почти урчит, и от тембра его голоса меня бросает в жар. — Или мой хаски разучился говорить через рот? — ведёт тонкую линию языком по изгибу шеи и, глухо рыкнув, прихватывает кожу зубами — не сильно, не прокусывает, играет. — Расскажи мне, чего ты хочешь, Митенька, — ведёт линию вниз от солнечного сплетения через пресс к паху, накрывает член ладонью и легко сминает сквозь белый гипюр. Бля… Мне так хочется вот именно сейчас, когда он завёлся, и его глаза — не вижу, просто знаю — тёмные и захмелевшие от желания… Хочется выпрямиться в полный рост с яркой победной улыбкой, перехватить Мака за запястья и уложить его жадные ладони куда-нибудь подальше от моей задницы, отправив упыря за катаной! Но… Предательский всхлип срывается с губ, меня выгибает под ладонями Мака, и да, он слишком! Слишком хорошо знает, чего именно я хочу сейчас. — Ну же, милый, — продолжает урчать белобрысая дрянь, то ли покусывая плечо, то ли целуя веснушки. — Расскажи мне, чего ты хочешь, прелесть моя, — сжимает член чуть сильнее, и меня выгибает почти дугой. — Если не скажешь, я не пойму. Всё ты понимаешь, зараза клыкастая! С тех пор, как… Бля! Аж голову кружит. Возбуждение жаркой волной разливается по венам, сердце колотится где-то в горле. Сглатываю, вжимаясь задницей в пах Мака, и почти скулю, сдаваясь. — Трахни меня, скотина ядовитая! Ну же! Теперь понятно?! — накрываю ладонь Максима своей и с силой сжимаю костяшки пальцев. Мак явно лыбится и урчит, зацеловывая кожу под линией роста волос. — Нет, милый, так не пойдет, — бессовестно издевается, гад, отираясь о меня всем телом. — Расскажи мне, как ты хочешь. Подробнее. Больше конкретики. Ну же, конфетка. Я знаю, что ты умеешь. — Грёбаный извращуга, — рвано выдыхаю, облизывая губы, и направляю ладонь Мака под резинку белья. — Нагни меня… Так… Не снимая боксёров… Воздух кажется тягучим и буквально обжигает лёгкие при каждом вздохе. Или это внутри меня лава? Мака хочется до помутнения рассудка. — Так? — он явно лыбится, одним толчком опрокидывая меня на стол и припечатывая грудью к прохладной столешнице. — Говори, — сжимает стояк, оглаживая под тканью боксеров, второй рукой цепляет кружево на заднице и раздирает когтями с треском, кажущимся оглушительным. — И что же мне ещё сделать? — вжикает молнией, притирается стволом меж ягодиц и, склоняясь, почти ложится сверху, прикусывая кожу на загривке. — Говори. Иначе так и не пойму. Я хочу слышать тебя, Митя. — Бля, Мак! — почти ору, срываясь на хрип. Меня буквально колотит от него такого — нагло-уверенного, контролирующего меня, себя, и, кажется, всё вокруг. — Хочу кончить под тобой… Вот так, да… — Кончить? — хрипло тянет, лаская улыбкой кожу, опускается ниже и широким мазком языка чертит линию от мошонки до загривка, тут же ощутимо вгрызаясь и сглатывая. Меня накрывает до неоновых пятен перед глазами. Выстанываю и выгибаюсь, вздрагивая на столе, бесстыже оттопыривая задницу. Мычу что-то нечленораздельное, ёрзая под Маком и отираясь о его стояк. Так! Да! Именно этого мне не хватало. Все мои эксперименты, моя придурь — грёбаная неуверенность, что я такой ему нужен. И пусть эта наглая упыриная рожа отпускает ехидные шуточки… Пофиг! Какие слова, когда я сердцем чувствую, как заходится его сердце, как бьётся его пульс при каждом тягучем глотке моей крови, как прижимаются бёдра Мака, и его стояк так естественно ложится меж ягодиц, будто именно там ему самое место. Он хочет меня. Хочет! Мак выцеловывает линию по позвоночнику от прокушенного загривка вниз, слизывая капельки крови, ловя их языком, глухо урча. Волной жара накрывает моментально. До проступающей испарины. До дрожи. До тянущей тяжести в паху. Глухо всхлипывая и подрагивая, выгибаюсь под поцелуями. С губ срывается предательский скулёж. Бесстыже веду задницей, стараясь отереться, прижаться теснее, ближе, глубже, больше. Максима хочется целиком себе. Полностью. Насадиться до упора, до вскрика. Так, чтобы током прошибло и выгнуло. Сжимаясь и пульсируя, обжать горячий ствол упругими гладкими стенками, а потом… Мак с глухим урчанием засасывает кожу под копчиком, и меня по-звериному выгибает под странный треск и скрежет. Что оставляю когтями росчерки на столешнице, доходит не сразу. Макс короткими поцелуями спускается всё ниже, и меня трясёт, словно током прошибает от каждого касания его губ. — Мааак, — тяну на всхлипе, ёрзая на столешнице и, дрожа, рву его за затылок, заставляя прижаться губами к тугим сжатым мышцами. — Максим! — получается почти жалобно, но ведётся он мгновенно. Широко влажно лижет от мошонки до копчика, накрывает ягодицы ладонями, раздвигая шире, и засасывает горячую тугую дырку, сразу ломая сопротивление мышц, толкаясь языком внутрь, оглаживая вкруговую, растягивая, сминая под пальцами задницу, вылизывая изнутри. Вскрикивая, дугой выгибаясь на столе, широко распахивая глаза и оставляя на его поверхности новые царапины. Жарко до одурения. Так охуительно хорошо, что хочется скулить и просить ещё. Всё как в тумане. Здравомыслие летит ко всем ебеням, прихватив с собой самоконтроль. Испарина крупными бисеринами проступает на коже. От каждого прикосновения Максима, от каждого движения языка внутри ведёт. Как же мне не хватало этого… Как… Бля! Когда хвост обвивается вокруг шеи Мака — не знаю, упускаю момент. Уже ничего не соображаю, лишь глухо порыкиваю, подаваясь навстречу. Максима мало. Прикосновений рук, губ и языка мало. Хочется ближе, ярче, острее, насквозь. Эмоциями оглушает и слепит. Ярко. Пронзительно настолько, что я ору на одной ноте, но собственного крика не слышу. Завожу ладони назад, накрываю затылок Мака, удерживая, но в следующее мгновение оттягиваю за волосы, почти с мольбой хрипя: — Трахни… Ну трахни меня, наконец! Или я кончу от твоего языка, слышишь? Максим глухо смеётся, и я чувствую это кожей. Широко влажно лижет от мошонки до копчика, оставляет на нём засос, выпрямляясь, отирается головкой о мокрую растянутую дырку, целует в загривок, следом с глухим рыком вгрызается в плечо, и за бёдра натягивает меня на стояк, заставляя насадиться до упора. Ору, широко распахивая глаза, и срываю голос до хрипа. Тяну Мака за бедро, вонзаясь когтями в упругую плоть, и ни хрена не соображаю, кроме того, что мне надо его ещё. Больше! Кровь под пальцами теплая, пряная и тягучая. Струится по коже. Пропитывает кухню своим ароматом. Но я не соображаю, что делаю. Тормоза выгорают. Надо больше Максима. Прогибаюсь сильнее, подаваясь навстречу его движениям, сжимаюсь вокруг стояка, массируя тугими стенками ствол, и больше не кричу — рвано дышу, надеясь протолкнуть в лёгкие хоть немного воздуха. Остротой ощущений размазывает. Столешница под правой ладонью осыпается в крошку. Мак с треском сдирает боксеры полностью, отбрасывает кружевное тряпьё на пол и, перехватывая поперёк ключиц, припечатывает меня лопатками к груди. Накрывает кадык ладонью, легко сжимает, оставляя на коже царапины, с урчанием слизывает ручейки крови, сочащейся из ранок и, ухватив за щиколотку, заставляет меня упереться коленом в столешницу. Почти выскальзывает, входит под новым углом и сразу задаёт бешеный темп, обжимая ладонью мой стояк, позволяя толкаться в кулак с каждым новым движением. Стол под нами жалобно скрипит и опасно потрескивает. В кухне так жарко, что горячий воздух не протолкнуть в лёгкие. От мешающегося сбитого дыхания и заполошного сердцебиения, стонов, всхлипов, рыков и шлепков влажной кожи о кожу звенит в ушах. Или это ощущениями оглушает? Уже ничего не соображаю. Просто плавлюсь в жаре касаний, почти теряя связь с реальностью. — Твой… Твойябляещёммм… — не узнаю в этих хриплых рыкающих обрывках фраз собственного голоса. Ощущаю под когтями вязкое тепло крови, но не отдаю себе отчёта в том, чья она. Всё смешивается: острота запахов, звуки, пьянящие эмоции — всё одно на двоих. Хочется чувствовать Мака всем собой, и я ласково скольжу хвостом по его бедру, сжимаясь на стояке, изворачиваясь так, чтобы ухватить ладонью за затылок и вжать его губами в подставленную для укуса шею. — Пей. Сейчас. Ну же! И двигайся! Глубже, Мак! Ну! Как же кайфово! Как же… Колени предательски дрожат, перед глазами всё плывёт, Мак толкается сильнее и с рыком впивается в венку на шее. Кровь горячими ручейками стекает по коже, от каждого касания коротит, от каждого нового толчка искрит перед глазами. Обнимаю Макса за затылок, не позволяя отстраниться, и протяжно глухо скулю, то ли в ответ на мощные движения его бёдер, то ли на глотки. Пылает и пульсирует абсолютно всё. Воздух не проталкивается в лёгкие. Липкая от пота кожа вплавляется в кожу. Макс рыкает, сгребает в кулак волосы на макушке и, рванув, заставляет запрокинуть голову на плечо. И тут же впивается поцелуем, вгрызаясь, вылизывая, трахая рот языком, прикусывая губы, засасывая язык. И я взрываюсь, рассыпаясь на атомы. Мак глушит поцелуем наш крик, крупно вздрагивая внутри меня. Я сжимаюсь на пульсирующем стояке, выдаивая его до капли, дрожу под влажной от спермы ладонью Мака. Взгляд полуприкрытых глаз мутнеет от слёз восторга. Мой. Потрясающий. Весь. Мой. Максим прижимает меня к груди, удерживая так, что наше сердцебиение мешается, оглушая. Плавно выскальзывает и, склоняясь над виском, слизывает капельки пота. — Сладкий, — улыбаясь, выдыхает хрипло; руки подрагивают, но держит он меня крепко, — не напомнишь, о чём мы говорили до? — его дыхание обжигает влажную кожу под ухом, а гул крови в венах слышен даже мне. — Говорили? Маак… Ну ты и скотина! — несильно грызанув за плечо, выворачиваюсь из его рук и пытаюсь собрать остатки сознания в кучу. Куда там! Перед глазами туман, колени дрожат, взмокший хвост липнет к бедру, а в отражении оконного стекла я замечаю на собственной башке два щенячьих уха, но даже не удивляюсь. — Мак, как мне втянуть это всё обратно, м? Ну, не могу я так! И вообще! Поздравляю! Кто-то только что трахнул хаски! — всё ещё взмокший и возбуждённый, отпихиваю болтающиеся на щиколотке ошмётки боксёров и физически ощущаю, как заливаюсь румянцем. — Моя прелесть, — певуче тянет с дебильный влюблённой лыбой мой упырь, плюхается задницей на столешницу и закуривает. — Зачем тебе что-то куда-то втягивать? — искренне недоумевает эта жертва генной инженерии, тянет руку ко мне, но я веду ухом, уворачиваясь от прикосновений. — Ты великолепен! — Ну-ну! Только чем длиннее становится этот жалкий отросток, и сильнее торчат уши, тем, кажется, хуже соображает моя башка, — бурчу, но глаза Мака искрятся таким лучистым светом, что договариваю я уже с улыбкой, и даже пытаюсь этим самым хвостом скользнуть по его бедру. — Нравится?! Когда вот так?! — Нравится, — согласно кивает Максим, и рожа у него такая, будто он сожрать меня хочет, или, как минимум, хорошенько оттрахать ещё раз. — Повиляй, — его губы растягиваются в довольной лыбе, а на дне изумрудных глаз вспыхивают знакомые искорки. — Ну, повиляй! Ну, Мить… — Стоп! — ржу, хлестанув его кончиком хвоста по бедру. — Какое повиляй?! Мак! Нашёл себе… Как там?.. «Ебёт и кормит?!» А у нас ещё и хвостом виляет, да? Благо с лотком проблем нет. Пока… — Митя, — противно тянет он, — милый, — и блеск в его глазах не предвещает ничего хорошего, — а могут быть ещё и с лотком проблемы? — картинно то ли изумляется, то ли ужасается, от чего его глаза становятся просто огромными. — Да я тебя лучше выгуляю. Кстати, не хочешь прогуляться со мной за катаной, которую, кстати, мы из-за тебя проебали? — язвит, сука, не упуская возможности подъебнуть, впрочем, как всегда. — Буквально. — Катану мы… Ты, родной, проебал, потому что шастал по лесу хрен знает с кем! — не дожидаясь, когда Мак снова затянется, забираю из его рук сигарету и, прикрыв глаза, глубоко вдыхаю терпкий, царапающий горло, дым. — А по поводу лотка, — кашлянув, тушу окурок в блюдце из-под кофейной чашки. — Давай решать вопросы по мере поступления. Авось, обойдётся! Едва успев увернуться от подзатыльника, сгребаю Мака в охапку и сжимаю до довольного кряхтения. — Меня лаской воспитывать надо! Только лаской, родной, — ржу в его ухо и, лизнув щёку, оставляю на коже широкий влажный след от языка. Максим брыкается у меня в руках, и кажется сейчас таким мелким, что это умиляет. — Лаской, значит? — почти урчит он, обнимая за шею, и всякое желание беситься разом пропадает. — Может, прямо сейчас начать? — улыбка Макса неуловимо меняется, руки становятся теплее, и я не сразу понимаю, у кого из нас сбивается дыхание первым. Мак прижимает меня теснее, вжимает грудью в грудь, буквально вплавляется кожей в кожу и отирается. — Может, в спальню? — от его голоса по телу прокатывается волна лёгкой дрожи. — Может, катана подождёт, м? — Неее, родной! Катана — это святое, — тяну, на самом деле прикидывая, а может, и правда подождёт? Но ведь упырина уже намекнул, что это я проебал его сокровище, и если сейчас позволить Маку утянуть себя в спальню, то мы проебём её навсегда. Мягко засасываю его рот, сминая под ладонями поджарые ягодицы и нехотя всё-таки выворачиваюсь из рук. — Я в душ! Покорми зверьё, и топим в лес! После горячего душа и абсолютно доброго утра, щеки обжигает морозом, а порывы ветра, швыряющие пригоршни сухого снега в морду, пробирают до костей колким холодом. В лесу тихо, если не вслушиваться в скрип старых деревьев. Слишком тихо. Не каркает воронье, не вошкается лесное зверьё, ничего не происходит. Так тихо бывает на поле брани, где слышно лишь, как на ветру трепещут ободранные знамёна. Не знаю, откуда знаю это, но точно уверен, Мак тоже знает. И понимает. И слышит эту могильную тишину. Скрип снега под подошвами наших ботинок — не в счёт. Это другое. Мы неторопливо бредем в сторону нужной поляны, прислушиваясь и принюхиваясь. И до меня не сразу доходит, а когда доходит, в два шага догоняю Макса, разворачиваю к себе и вижу в его глазах немой вопрос. — Кровью тащит, — заключаем мы синхронно. — И гарью, — добавляет Максим. — И страхом, — выдыхаю я, морща нос. Страх пахнет чем-то кисло-горьким. Как… Прогорклое молоко. Мак облизывает пальцы, ловит ветер, принюхивается, прислушивается и кивает в сторону молоденького ельника. — Посмотрим, где источник вони, или за катаной пойдем? — Нет, Мак. Не думаю, что мы можем идти дальше, не разобравшись, — меня напрягает не только жуткий запах смерти — его я тоже научился различать. Здесь другое. Пока не пойму до конца, но ноги сами несут меня сквозь кущи с такой скоростью, что, кажется, будто совсем не проваливаются в снегу. Не вижу — знаю, что Мак, ворча и едва поспевая, мчится следом. Огибаю молоденькие сосенки, выскакиваю на холм, по колено утопая в снегу, цепляюсь за покосившуюся осинку и, принюхиваясь, стригу морозный воздух ушами, не сразу понимая, что они покрылись шерстью. Завыть хочется до головокружения. Это что-то новое и непонятное. Какая-то физическая необходимость — тяжёлая, выматывающая. — Митя, — Мак, пыхтя и отплевываясь, выбирается следом. — Митя, подожди, — перехватывает за плечо и ощутимо сжимает сквозь три слоя ткани. — Херово пахнет. Очень. Запрокидывая голову, вдыхаю поглубже, морщусь и застываю. Здесь вьюжит. Сложно понять, где источник запаха, но слева тащит сильнее. — Нам туда, — воодушевившись, бросаю на выдохе и, перехватив Максима за запястье, срываюсь вперёд, увлекая упыря за собой. Лечу, не вглядываясь, не ощущая, как замёрзшие ветки хлещут по лицу, оцарапывая кожу, сношу на своем пути молодые сосенки, сигаю через бревна. — Митя! — орет Мак позади, с треском впечатываясь во что-то. — Митя! — не слышу его, не слушаю, горький кислый запах все ближе, и я мчусь туда, не находя в себе сил тормознуть. — Митька, стой! — рыкает мой упырь, впечатываясь в спину, стоит мне тормознуть на утесе, и перехватывает за плечи, не позволяя навернуться. И меня буквально к месту примораживает. Внизу пепелище. Обугленные руины, снег в багровых разводах, переломанные деревья, подобие полусожженной полуразрушенной избы. Внизу пахнет горелой плотью и кровью. Тяжёлый, вязкий, удушающий сладковатый запах, от которого тошнота подступает к горлу. Но среди всей этой выжженной, леденящей душу пустоши, я чувствую едва уловимое… Да! Сердцебиение… Я не могу ошибиться! Пока Мак внимательно осматривает место недавней бойни — в том, что хозяева жилища отчаянно сопротивлялись, нет ни малейшего сомнения — я молча, как заворожённый, переступаю через развороченный порог, делаю пару шагов внутрь, но нет — звук снаружи сильнее. А ещё… Присутствует совершенно неуместный среди пепелища запах то ли топлёного молока, то ли… Бля… Этого не может быть! Конечно! Теперь уже моё сердце буквально выскакивает из груди, потому что я знаю, что обнаружу через минуту — вон там, за ровными рядами старательно уложенных дров… Там, откуда теперь доносится ещё один звук — тихий, жалобный скулёж, едва уловимый среди завываний ветра. И я направляюсь к источнику звука, как завороженный, но Мак накрывает мое плечо ладонью, едва ощутимо сжимая. — Вместе, — произносит одними губами, но я слышу. — Да. Конечно. Вместе… — выдыхаю на автомате, потому что всё моё внимание приковано к горе опилок, в которой среди свеженарубленных дров, припорошенных снегом, белеет пушистый шерстяной ком с чёрным кожаным носом и совершенно охуенными голубыми глазами-бусинами. Присев на корточки, осторожно убираю бревно, чтобы не спугнуть малыша, и медленно подношу к его мордахе открытую ладонь, сожалея, что в кармане нет ничего съестного. — Мак! — шепчу тихонько, не оборачиваясь. — У тебя ведь всегда есть, ну… Конфета, может, м? — Не дожидаясь ответа, всё же решаюсь коснуться щенка, мягко потрепав за ухом, и с облегчением замечаю, что страха у малого нет. По крайней мере, меня он принимает, и даже позволяет вытянуть из укрытия. — Мак! Глянь! — прижимаю шерстяной ком к груди, но тот и сам ищет тепло, тычась носом под ворот куртки. — Какой хорошенький! Сейчас… Я согрею тебя, малыш, — вжикнув молнией, кутаю щенка в пуховик, продолжая нашёптывать: — дядя Мак сейчас быстро разберётся, что к чему, а мы с тобой… — Какой мелкий, — выдыхает Максим с той интонацией, которая у него иногда проскальзывает в разговоре со мной, и явно с той же умильной лыбой, тянется потрепать щенка за ухом, но тот напрягается в моих руках и глухо рычит. — Боевой, — кажется, ещё немного, и морда Максима треснет от умиления. — Мить… — начинает он. — Мак, — зову я. — Оставим его себе, — мы произносим синхронно — Правда?! — Макса хочется стиснуть до писка, до треска костей. — Ты не против? — щенок так жмётся к груди, будто чует во мне родную кровь, и это одновременно трогает и немного пугает. — Мак? Он совсем малый ещё. Этот комок… Он волчонок? Его мать не станет искать? — Мить, не хотелось бы тебя расстраивать, но думаю, этот детёныш сирота, — приглушённо бросает Мак, удручённо рассматривая то, что осталось от некогда жилого дома. — Чуешь, кровью пахнет? — прикрывает глаза, прислушивается и принюхивается. — Щенка мы забираем. Идём осмотримся, Митя, — негромко предлагает он, шагая через ещё дымящиеся угли. — Здесь был кто-то. И это не человек. — Однозначно забираем! — мое сознание выхватывает самое основное, весьма своеобразно расставляя приоритеты. — Он такой! Бля! Нос мокрый и кожаный! Маак! — радостно ору, но ситуация несколько остужает мой пыл, да и Макс глядит на нас с какой-то обидной иронией. Ну да. Этот зверюга сразу запал мне в душу. Кутаю щенка в куртку и бурчу под нос: — Идём, осматриваться. Только… Мак! А как мы его назовём?! Максим окидывает нас обоих взглядом, хмыкает, закуривая, направляется вперёд, переступая через обугленные балки, и бросает, больше не оглядываясь: — Беляш, — ни секунды не раздумывая, отвечает Макс. — Потому что беленький! — радостно воодушевляюсь и топлю следом за Маком. Щенок высовывает морду наружу и неодобрительно тявкает. — Потому что несостоявшийся, — с тяжёлым выдохом отзывается мой упырь, присаживаясь над углями. — Его здесь едва не поджарили. — Мак, — тяну, намереваясь возразить, но Макс непреклонен. — Беляш, — кивает, подцепляет когтями что-то блестящее и, приподнимая руку, удерживает качающийся медальон на порванной цепочке. — А ребятки здесь непростые жили. На медальоне руны и волчий след. И я сразу тянусь к нему, будто… Будто видел уже такие символы. Будто эта вещь принадлежала мне всю жизнь. — Дай глянуть, — зажав в кулаке цепочку, внимательно рассматриваю рисунок на серебре. — Как думаешь? Кому принадлежала эта штука? Давай оставим её…— сразу же предлагаю, не успевая себя тормознуть. — Нет! Не Беляшу! Может… Яшке? — Это не человеческий символ, — качает головой Максим. — У каждой стаи есть свой герб. И это — знак принадлежности. Эта вещь принадлежала оборотню, — выдыхает дым, сбивает пепел и, качая головой, смотрит на тявкающего щенка, — и, нет, Мить, он просто вылиты Беляш, — треплет волчонка меж ушей, и тот, запрокидывая голову, коротко лижет его ладонь. — Смотри! Он признал тебя! — умиляюсь, не до конца осознавая смысл сказанного. Оборотень. В ушах начинает шуметь. Оборотень! Бля! Оборотень. — Ты хочешь сказать. Здесь жил кто-то, подобный мне? И ещё… Значит ли это, что и я? Что есть где-то и моя стая? Мак! Если меня и угораздило стать этой тварью, то могу я сам выбирать себе стаю? — Митька, — Максим тихо смеётся, делает шаг вперёд и обнимает меня, заглядывая в глаза; щенок жалобно скулит, и мы с Маком синхронно отшатываемся, но мой упырь контакта не разрывает, обнимая лицо ладонями. — Твоя стая — это я. Если бы волчица, которая укусила тебя, была жива сейчас, ты бы был в ее стае. Но ее нет. И вся твоя стая — это я. Щенок звонко тявкает, и мы переводим взгляды на него. — Ну, и Беляш с кошаками и Йориком, — на выдохе добавляет Макс. За грудиной что-то тревожно сжимается. Сердце колотится, как сумасшедшее, и я вдруг понимаю, что даже если бы та волчица осталась жива, это бы ничего не изменило. Моя стая — это Мак, Рыжий с Гиром, паук! И с этой самой секунды — белый пушистый комок, что уютился, наконец, на моей груди.