Лесные байки

— Ну вот! Приготовил штрудель… — громыхая посудой, ворчит Мак, но даже через стенку, валяясь в постели, я чувствую, что он улыбается. — А всё потому, что кто-то слишком много ест! — добавляет тоном прокурора и хлопает дверцей холодильника. — Ты хотел сказать — жрёт?! — уточняю я, с головой ныряя под плед. Утро вроде солнечное, да и ветер за окном утих, но хата за ночь поостыла. Хочется урвать ещё немного полусонного кайфа, понежиться в тёплом гнезде из одеял и подушек, но мой упырина проявляет просто чудеса активности. Видимо, кто-то слишком много хлебнул вчера… Расплываюсь в улыбке, оглаживая кончиками пальцев шею — ни следа от укусов. К этому сложно привыкнуть, как и к… Да! Я не забыл. И прямо сейчас, спровадив Мака за вишней… — И фисташковое мороженое сожрал? Не слипнется, Мить?! — орёт Мак, а я про себя отмечаю, что если, помимо мороженого, закажу, к примеру, ещё и клюкву в сахаре, то моему добытчику придётся мотнуться в дальний супермаркет, и я выторгую ещё с полчаса времени для своей сомнительной затеи. Чудненько! — Короче, аппетитный мой! — вижу, Маку зашло болтать со мной в форме монолога. — В доме шаром покати! Из еды — шампанское, кефир и кофе. А тебе, начинающий перевёртыш, — язвительно замечает мой упырь, — для стабильного состояния нельзя испытывать чувство голода. Пока ты дрыхнешь, я смотаюсь в город. М-да. Дампир и оборотень! Охуенная парочка! Лыблюсь дурниной, вслушиваясь в ворчание на кухне, и, высунув нос из-под пледа, бурчу вполголоса: — Для стабильного состояния мне и недотрах испытывать нежелательно. — Недотрах?! — усмехается Мак, и в следующую секунду плюхается на постель рядом, медленно стаскивая с меня плед, а в сверкающих глазах черти пляшут. — Это в каком же месте у нас недотрах случился?! М? Родной? — ласковая рука мягко ерошит волосы за ухом, и я уже ловлю губами кончики его пальцев, но этот гад бархатным шёпотом выдыхает:  — Пушистик, — разом возвращая ход моих мыслей на путь истинный. — Гладкокожий белобрысый упырь, — хмуро парирую в ответ, рывком поднимаюсь, складывая ноги в позе лотоса, и, на всякий, умащиваю на колени подушку. Максим вытягивается на постели рядом, коротко выдыхает и, спустя несколько секунд, начинает вырисовывать кончиками пальцев линии на спине — родинки соединяет невидимой паутиной. Свожу лопатки и фыркаю. Хвост сам собой отрастает и начинает радостно вилять, совершенно без участия мозга. — В город со мной поедешь? — полушёпотом спрашивает Максим, не отвлекаясь от своего занятия. — Вот ещё, — бросаю, скосив взгляд на кончик пушистого хвоста, — с этим?! Нет уж! У меня есть идея, чем заняться, пока ты купишь мне… Ммм… Хотел клюкву, но лучше вишню в шоколаде, — наклоняюсь, утыкаясь носом в изгиб шеи своего упыря, и вдыхаю родной запах, жмурясь от удовольствия. — Да. Вишню в шоколаде! И мороженое, и… — И? — Макс улыбается, обнимает лицо ладонями, заглядывает в глаза, а после коротко целует веснушки на переносице. — Чего ещё желает мой мохнатенький? — и лыбится, скотина клыкастая, как последний полудурок — умильно так, счастливо и влюблённо. — Много мороженого! А ещё мяса… Тоже. Много, — запинаюсь, отчего-то смущаясь, и физически ощущаю, как поджимаются уши. Ну, блин! Как же со всем этим справиться?! А Мак кайфует, восторженно наблюдая за тем, как мой хвост, сам по себе, ластится к его бедру. Накрывает пушистого предателя ладонью, обнимает кольцом пальцев, пару раз оглаживает и, подаваясь вперёд, целует меня за дёрнувшимся ухом. — Лады, пушистик, — улыбается, поднимаясь с постели и ероша мне волосы, — я привезу тебе мороженое и на вечер приготовлю что-то на гриле. А ты будешь примерным мальчиком? Будешь хорошо вести себя, пока я в городе? — Бля! Чего ты со мной, как с дитём малым, Мак? — ворчу, заливаясь румянцем. — Ты сам, гляди, не забалуй. А то там в городе… Упыри чужие, и много всякого, — силой мысли пытаюсь отодрать хвост, уютившийся на колене Мака, но хрен там — эта сука живёт своей жизнью. — Мить, ну насчёт упыря, допустим, мы вчера разобрались. А, вот, насчёт всякого… Ты о чём? М? И брось уже насиловать свой хвост! Он очаровательный, и нам с ним всё нравится! — ржёт гад, накрывая чёртов отросток ладонью. — Вам?! Мааак?! — возмущённо ору, подскакивая с кровати, как есть — прикрывая стояк подушкой. — Так! Ты в город, я в душ, а этот… — кошусь на уныло повисший хвост, — я научу его порядку! Мак что-то бухтит на немецком, шуршит шмотками в шкафу и начинает собираться. Прислоняюсь взмокшими лопатками к прохладной двери ванной, топорщу уши, прислушиваюсь и, отбрасывая подушку на стиралку, сокрушённо кошусь на стояк. М-да. Наверное, зря я так шустро спровадил Мака. Холодный душ бы выручил, но мне хочется обжигающе горячего. Чтобы облака пара, чтобы плавилось тело, чтобы внутренний жар выплеснулся наружу, и мозг хоть как-то начал соображать. Подставляюсь хлёстким струям, порыкивая от удовольствия, и рука сама скользит по разгоряченному телу. Нежная пена пахнет лаймом и мятой и, на контрасте, приятно холодит кожу. Цепляю соски, зажимая их подушечками пальцев и чуть оттягивая. С губ срывается короткий всхлип. — Я полетел! — голос Мака едва уловим сквозь шелест воды и гулкий стук моего сердца, но я считываю бархатные нотки — эта зараза прекрасно догадывается о том, чем заняты сейчас мои руки. Чёртов Мак! Как бы хотелось рвануть тебя на себя и надавить на плечи, вынуждая опуститься на колени. Вжать лицом в пах… Да… Кольцо пальцев мягко, без нажима оглаживает член, и я выгибаюсь, подаваясь ладони навстречу. ...Намотав платиновые кудри на кулак, оттянуть голову и, заглянув в глаза, утонуть в их хмельном омуте. И смотреть, как приоткрывается твой рот, как сжимаются губы на головке, как мутнеет взгляд, когда ты берёшь сразу до основания. Бля! Каждое касание — будто слабый разряд тока. Хочется ярче. Больше. Дико. Грубо. И я стискиваю пальцы, срываясь на дурноватый темп. Дрочу жёстко, рвано, не церемонясь. Впечатываюсь лопатками в мокрый кафель и чуть оседаю по стене — ноги дрожат. — Мак… Мак! — хриплю, прикрывая глаза, и судорожно хватаю ртом влажный от пара воздух, прокусывая губу на вдохе. Металлический вкус крови ни фига не отрезвляет. Жарко. С глухим рыком выворачиваю кисть на головке, толкаюсь бёдрами навстречу, представляя натруженный рот своего упыря. Свихнуться можно! Ещё пару скользящих движений ладони — и меня выкидывает за край так ярко, что перед глазами рассыпаются звёзды. А вот теперь, пожалуй, можно и под холодный душ, чтобы собрать в кучу расплескавшееся тёплой лужицей сознание и, не теряя времени, взяться за дело. Обернувшись полотенцем, шлёпаю в комнату и выуживаю из шкафа припрятанный вчерашним вечером пакет. Вываливаю содержимое на простыню выдыхаю и присаживаюсь рядом. Банки и баночки, длинные узкие яркие коробочки, цветные тюбики, пакет каких-то палок — и всё пахнет. Даже закрытое, пахнет пудрой, цветами, чем-то неуловимо женским. Оно ввергает меня в оторопь и щекочет нос. Рыжий и Гир настороженно принюхиваясь, отираются у ног. Точно! Прежде чем приступить к самоистязанию, нужно занять зверюг едой и запереть в кухне. Мало ли! Насыпав котам корма с горой, с понурой головой возвращаюсь в комнату. Может, не стоит?.. Но, блин, это восторженное «пушистенький», которое Мак произносит с мечтательной улыбкой, меня порядком напрягает. Ещё и этот бывший — такой же гладкокожий, как и мой упырь. Может, это отличительная особенность их вида? М-да. Угораздило же меня быть укушенным оборотнем! «Пушистенький» Всё! Решено и сомнению не подлежит! Главное, ничего не напутать. Дрожащей рукой тянусь к упаковке, кажется, восковых полосок. Вроде, Люба говорила, что это — самое то для начинающих. Нервно кусая губы, высыпаю её содержимое на колени и пару секунд тупо рассматриваю. Растираю меж ладонями и, с трудом отлепив край одной полоски, пробую подушечкой пальца — клеится. Мелькает мысль, что эта хрень ничем не отличается от скотча, и почему-то хочется ржать. Повертев её задумчиво в руках, всё же решаюсь приступить к делу. Напрягаю память, чтобы восстановить алгоритм процесса, в красках обрисованный Любочкой, и вытягиваю перед собой ногу. Эх! Была не была! Плотно прилепив сразу несколько полосок от щиколотки до бедра, с интересом разглядываю ногу, но всё ещё медлю. Может, обклеить себя сразу всего?.. Ну, а что? Чтобы обратно было некуда! Нет. Всё же попробую отодрать. Вот эту. Что на голени. Бля! Никогда не думал, что для этого придётся собрать все внутренние силы в кулак. Как там?.. Резким движением? Против роста волос? Или всё-таки по росту?.. Чёрт! И грёбаного инета в этой дыре не сыщешь! Лады. Дышим, Митя. Просто дышим. Соберись! Ты же волк! Набираю полные лёгкие воздуха и на миг замираю. Быстрое движение кистью — и… Сукаблядькакжебольнонах!!! Ору, вскакивая с постели, снова плюхаюсь на неё, поджимая ногу, порываюсь задуть пылающую огнём, лысую кожу в красную крапинку, и огорчённо отбрасываю обидевшую меня полоску. Это! Это же ни в какие ворота! Да чтобы я сам? Собственноручно?! Бля! Идиота кусок… Налепил сразу три… Нет! Размочу потом, или ещё как. Воск — точно не моё! Вторую пробую поддеть когтём и стащить с себя медленно — куда там! Эта сука намертво в меня влипла. Ощущение, что снять эту хрень можно только с кожей, не отпускает. Глубоко дышу, настраиваясь, но всё же решаюсь на подвиг снова. Ведь в другую сторону я драть не пробовал! А что, если как по маслу пойдёт? На мой вопль боли из кухни пытаются выбраться коты. Йорик вжимается в дно банки, силясь притвориться прозрачным. А я, красный, как рак, мечусь по комнате, проклиная упыря, Любу и весь белый свет. Третья, на удивление, отходит без боли, но я явно что-то делаю не так — чистая бумажка в руке, а на лапе блестящий след от воска. И, блин, след этот липкий, как зараза. Ладно, после в душе ототру. Мочалкой. М-да. С воском выходит не очень. Видимо, это и есть предупредительное: «Средства нужно подбирать индивидуально». Что ж. Продолжаем экзекуцию. Слово «Шугаринг» — меня сразу больше заинтересовало. Да и сладкое я люблю. Возможно, это у нас взаимно, и мы достигнем консенсуса? Сгребаю восковый мусор в пакет, отправляя туда ещё два аналогичных средства, и беру в руки увесистую банку с пастой. Перевожу взгляд с неё на крем-депилятор, прикидывая, что же лучше выбрать, чтобы больше не ошибиться. Вспоминаю, как легко мяла янтарную пасту в руках девушка-консультант, и смелею, открывая банку. Тычу пальцем внутрь — паста чуть приминается, а на её поверхности остаётся мой отпечаток. Пытаясь максимально следовать инструкции, отковыриваю кусочек, завороженно наблюдая, как эта хуёвина тянется за шпателем, распространяя обалденный запах лимонной карамели. Чувствую себя полным идиотом, но удержаться, чтобы не лизнуть, у меня не выходит. Ммм.! Очень даже ничего! Мне уже нравится! Но всё-таки вишня в шоколаде нравится больше… Отставить жрать! Сначала дело! Начинаем шугать! Помяв пасту в руках пару секунд, замечаю, что она начинает липнуть, и быстро наношу на второе бедро. Как-то всё снова не так… Она не липнет к телу, а тянется за пальцами прозрачными нитями, и я ни хера не понимаю! Почему так?! Может, мало взял?.. Цепляю кусок побольше и размазываю его почти сразу против роста волос — всё, как говорила Люба. Только у неё паста напоминала прозрачный пластилин, а у меня — густой сироп, бля! Да что со мной не так?! Забыв, что правая нога в воске, неосторожно цепляю край простыни, и она липнет к телу. Пока выпутываюсь, прилипаю животом к «зашуганому» бедру и раздражённо чертыхаюсь — ну что за нах?! Весь сладкий, липкий, изгвазданный, с редкими проплешинами, но до сих пор «пушистый»! С меня липкими потёками стекает чёртова паста, растаявшая до состояния сиропа, и я вою в голос, понимая, что шугаринг — тоже не моё! Простыня мерзко шуршит по полу, прилипшая то к ноге, то к рукам, то к жопе. Откуда у меня сахар на жопе?! Вот же, и вправду, сладкий! Сироп скользит под ногами, стопы липнут к паркету, коты в кухне истошно орут, отзываясь на мой вой. Бля! Добраться бы до ванной, чтобы смыть эту тягучую хрень, пока не слипся весь нафиг, но куда там! Я весь в карамели — паста тает на мне, как на горячей сковороде, растекаясь меж бёдер, а там, где не растекается, добавляю карамельными ладонями, тщетно силясь отодрать от жопы простыню! Злость, мешаясь с беспомощностью и какой-то детской обидой, рвётся наружу жалобным воем, но отодрать простыню это не помогает. Передвигаясь мелкими шажками, в последний миг цепляю крем-депилятор, решая продолжить экзекуцию в душе, и, если честно, удивляюсь собственному упрямству. Злой, как чёрт, кляня Мака, на чём свет стоит, представляю его седые патлы в этой же карамели, и как-то зловеще усмехаюсь, наблюдая за лихорадочным блеском глаз в собственном отражении. Кое-как открываю слипшимися пальцами кран, почти падаю в душевую — между бёдер всё липнет и печёт — и с блаженным урчанием подставляюсь под прохладные струи. И, бля! Эта грёбаная карамель застывает на мне кусками! С остервенением тру себя в панике и отчаянии мочалкой. Уже ничто не важно! Лишь бы содрать эту липкую хрень с кожи! Раскрасневшийся, взмокший, эмоциально раздёрганный… Но не побеждённый! У меня есть ещё одно средство! Крем! Просто, в ходе испытаний, я точно определился: воск и шугаринг мне категорически не подходят. Выползаю из душа изрядно потрёпанным, но вроде больше не липну. Растираюсь полотенцем и придирчиво себя разглядываю. С кусками застывшей пасты с меня местами отвалились и влипшие в неё волоски, и моё тело теперь… Бля! Стригущий лишай — не иначе! С этим всё же нужно закончить. Горящий взгляд в панике выцеливает тюбик с кремом, мирно лежащий на стиралке. Довольное улыбающееся лицо склонившейся над голым коленом девушки не предвещает никакой опасности, и я смело беру его в руки. «Комфортная депиляция зоны бикини». Слово «комфорт» — совсем не вызывает подозрений, но я, наученный горьким опытом, сначала наношу крем на руку. Веду носом, принюхивась. Ничего такого — огурец, лимон и чайное дерево. Никаких неприятных ощущений. Что ж. Поехали! На всякий, пробегаю глазами инструкцию. В ней тоже всё гладко — обещают умопомрачительный результат и кожу, как у младенца. Приободрённый, я даже выдавливаю из себя улыбку, с воодушевлением размазывая крем по жопе, яйцам, бёдрам и особенно щедро между половинок. И жду, усевшись на бортик ванны, тщательно прислушиваясь к ощущениям. Первая минута — полёт нормальный. Ко второй появляется лёгкое жжение, но пока это предусмотрено инструкцией. Дико хочется курить — Мак, зараза, лишил девственности и в этом вопросе, а теперь вот… Бля?.. Бля! Бляяя!!! Жжёт так, что хочется содрать с себя кожу. Растерянно ёрзаю, то сворачивая кран, то размазывая крем, не сразу соображая, что делать. Всё-таки заползаю в ванну, поскальзываюсь, в полубреду накрываю ладонью кран, уже не чувствуя температуру воды, включаю напор на полную мощность и ору на одной ноте, когда вся эта хрень с волосами вместе с меня стекает под обжигающими струями. Не соображаю, что происходит. Жжёт так, будто мои яйца и задницу от души натёрли красным перцем, горчицей, засунули в кипяток — и это жжение только усиливается! Воды в ванне почти по колено — наверное, забился сток. На лбу и над губой испарина. Меня колотит, как в лихорадке, и я вываливаюсь из ванной почти скуля. Холодильник. Точно! Мне туда!!! Распахиваю дверь кухни, спотыкаясь через перепуганных котов, и те, прижав брюхо к полу, заползают под стол. Понимаю! Но пофиг!!! Мне. Очень. Надо! В холодильник!!! Дрожащей рукой вынимаю ледяную минералку и обливаюсь, пока не сжимаю пустую бутылку в руке — хлам! Безумный взгляд рыщет по полкам, и я физически ощущаю прозрение! Мороженое! Ногой подтягиваю пластиковый таз, пока руки, распахнув морозильную камеру, выуживают одно за другим мороженое. Фантики летят в стороны. Пломбир, последнее фисташковое! Мёрзлая вишня — в ход идёт всё, и я начинаю дышать только тогда, когда моя многострадальная пылающая жопа, исходя паром, окунается в таз. Бля! Господи-Боже! Почти оргазм! Дебилоидная улыбка гуляет по лицу, и я сижу посреди кухни, не реагируя ни на звонок в дверь, ни на звяканье ключа, ни на обеспокоенный голос Мака… Мне хорошо! Кайф! — Митенька?.. — меж тем тянет Максим, застывая посреди коридора с выражением глубочайшего охуения на стремительно бледнеющем лице. Бумажные пакеты выскальзывают из его рук, оседая на пол с грохотом и жалобным шуршание. Замороженная спаржа раскатывается по паркету, но я не слышу толком ни шелеста, ни стука. Всё — как сквозь толщу воды. Мне хорошо почти до звона в ушах. — Ни слова не говори! С места не сдвинусь! — шепчу пересохшими губами, вцепляясь в таз обеими руками, как в родной. Жадно вглядываюсь в замороженную спаржу, ни грамма не чувствуя себя извратом, но оторвать жопу от таза не в состоянии. — Мить? — Мак улыбается, как дебил, плюхается на колени и, не отводя взгляда, ползком подбирается ко мне; коты с радостными воплями бросаются к нему, ища то ли защиты, то ли поддержки. — Милый, меня не было-то, от силы, два часа. Что за хуйня у вас тут творится? — У нас? Я… Это… Обжёгся! — кусаю губы, закипая мозгом. Ни одного разумного объяснения этому беспределу на ум не приходит. Но так хочется зажать меж зудящих ягодиц вон тот длинный росток спаржи, что столь дразняще подкатился к стопе Мака… Усилием воли сдвигаю таз со своей тушкой с места и тянусь за спаржей. Скользкая сволочь! Не ухватить… — Мить?.. — Мак скептически изгибает бровь и подаётся вперёд, перехватывая мой взгляд. — Позволь узнать, что ты делаешь, и за… — он осекается, умолкает на полуслове и во все глаза смотрит на меня, хлопая по-девичьи длинными ресницами. — Мить, — бестолково жестикулирует, пыхтит, вдыхает и сразу выдыхает. — Где моя шерстка?! — его голос полон неподдельной детской обиды и настоящей боли. — В ванне! Забила сток… Кажется… — краснею, прикрывая голые ноги ладонями, так и продолжая вжимать задницу в таз с талым мороженым. — А чего ты заладил? Пушистик-пушистик… Сам, вон, гладкокожий весь! И упырь этот… Бывший. Тоже… — ворчу и, изловчившись, всё-таки ухватываю кончиками пальцев росток, отрывая зад от таза. — Мить? — Мак тут же перехватывает меня за шею и рывком ставит на ноги. — Это что? — тычет в уже рассасывающийся кровоподтек на бедре и сокрушённо качает головой. — Ну, и зачем ты вот это всё сотворил? И зачем тебе спаржа? — будто очнувшись, вопрошает, переводя взгляд на росток в моей руке. Молча завожу руку назад и с блаженным выдохом зажимаю мёрзлый росток ягодицами. — Кайф! — слетает с моих губ прежде, чем замечаю охуелое лицо Мака. По его виду, он явно сомневается в моём рассудке. — Это? Мак?! Я ненавижу воск! Ненавижу карамель! Я согласен быть пушистиком, ушастиком, хвостатиком! Лишь бы не проходить через этот ад снова! Максим ржёт, обнимает меня, прижимая к груди, безжалостно отбирает спаржу и гладит по липкой, скользкой от мороженого жопе. — Глупый волчонок, — улыбается, обнимает моё лицо ладонями, оставляя на скулах разводы от мороженого, и коротко целует в губы. — Как же я люблю тебя, придурок мой мелкий, — выдыхает, прижимается лбом ко лбу, скользит ладонью от затылка по шее, по спине и пояснице, а затем обжигающе, почти больно шлепает по заднице. — А сейчас в душ — жопу липкую мыть. Едва ли не с суеверным ужасом кошусь в сторону ванной, не испытывая ни малейшего желания туда лезть, но понимаю, что переступить через себя придётся. Рыжий с Гиром суетятся под ногами, слизывая с пола сладкие сливочные следы, и как-то плотоядно на меня поглядывают. — Живо в гнездо, зверюги, — шиплю, зажимая яйца руками, и тихо, по стеночке, стараясь не отсвечивать всё ещё пылающим задом, топлю в ванну. — Ты же не злишься на меня? Мак? Уборка с тебя! — выдаю перед тем, как громыхнуть перед носом упыря дверью. Перво-наперво, очищаю сток — смотреть на творящееся в ванной непотребство гадко. Настраиваю комфортную, чуть прохладнее обычного, воду и теперь уже спокойно, без ненужной суеты, закрываюсь в кабинке душевой. Тело ещё немного пощипывает, но это ничто, в сравнении с пытками получасом ранее. Я даже нахожу в этом некий кайф, скользя ладонями в мягкой пене по непривычно гладкому телу. Ведь Маку понравится? Теперь, когда прошла агония, я больше не веду себя, как полный придурок. Медленно намываюсь, и не замечаю, как лицо постепенно расплывается в улыбке. А после того, как до меня окончательно доходит, что я утворил, и в каком виде меня застал Макс, начинаю ржать в голос. — Мак?! Я у тебя идиот?! — фыркаю, разбрызгивая воду, но продолжаю орать дурниной:  — Голый, гладкий, но, согласись, чертовски соблазнительный! Вон Рыжий с Гиром чуть не сожрали! — смываю пену под ласкающими струями, продолжая монолог. — Признавайся! Тыблизнул?! — Яблизнул, — улыбается он, распахивая дверь и впуская в кабинку прохладный воздух. — И, конечно, лизну, — притягивает за шею, с глухим голодным урчанием впиваясь в губы, сминая под ладонью мокрые пряди волос, проходясь пальцами по шее. И шагает ко мне под теплые струи, как есть — полностью одетый. Подаётся ближе, сминая бока, постанывая в рот, засасывая и прикусывая губы, оглаживая языком язык, прижимаясь, отираясь, напирая, вжимая меня лопатками в покрытую конденсатом стенку, вклинивая колено, обтянутое мокрой джинсой, между ног. Бессовестно, беззастенчиво скользит руками по телу, не разрывая поцелуя, нагло лапая все, до чего может дотянуться. И меня ведёт. Жар, тот самый — правильный, растекается под кожей, будоражит, заводя пульс на полную, и всё, на что меня хватает — рвануть Мака на себя, вжаться, отереться о жёсткую джинсу пахом и, всхлипывая, улететь от поцелуя. Голову кружит. Ноги предательски подкашиваются, но мне до воя хочется освободить Мака от лишних, мешающих тряпок. Не разрывая поцелуя, судорожно стаскиваю мокрое, тяжёлое тряпьё, которое не поддаётся. Рычу, перехватывая инициативу в поцелуе, и уже сам засасываю усмехающийся рот своего упыря, победно выдыхая в губы, когда мне удаётся-таки отбросить в сторону рубашку и с упоением прижаться к прохладной груди. Макс ловит настрой моментально, будто мысли читает, будто у нас постоянно одна волна — и это пьянит и будоражит, это сводит с ума, дурманит, ослепляя своей люминесцентной яркостью. Максим стонет на всхлипе, обнимая за шею, льнет, отираясь, прижимаясь теснее, скользя ладонями по мокрым плечам. Рвет меня к себе, за собой, увлекая на прохладный пол душевой, оплетая ногами, сдавленно выдыхая в губы, голодно хаотично лапая все, до чего может дотянуться, сминая задницу, оглаживая бедра, оставляя отметины на боках, по-блядски выгибаясь подо мной. И просит, просит безмолвно, каждым выдохом, каждым касанием и изгибом тела — буквально умоляет, чтобы я его выебал. От такого Мака свихнуться можно. Судорожно цепляю пальцами болт джинсов, вожусь с заклинившей молнией, и та, наконец, поддаётся. Не знаю, как удаётся стащить с Максима мокрые джинсы, но, общими усилиями, мы справляемся. А дальше всё происходит само собой. Нависаю, окончательно подминая Мака под себя. Болезненно, оцарапывая губу клыками, разрываю поцелуй, хмелея от сладко-солёного металлического вкуса крови, слизываю пряную каплю с уголка пьяно улыбающегося рта, и тону в манком тёмном омуте сверкающих глаз. Мак офигенный сейчас. Вот такой — оплетающий меня ногами, вжимающийся всем собой, выбивающий из лёгких рваные выдохи смелыми касаниями уверенных ласкаюших рук. Он, кажется, везде сейчас — подо мной, на мне, во мне. Буквально. Под кожей. И нет, меня совсем не отрезвляет прохладный, разбивающийся о спину хрустальными брызгами, душ. Я тону в Максимилиане, забрасывая его ноги на плечи, и со стоном отираюсь стояком о задницу. Мак глухо рыкает, рвёт меня за затылок и вгрызается в губы снова, слизывая выдох, засасывая кожу, терзая зубами, буквально трахая рот языком. С нажимом проходится ладонями по затылку и шее, по плечам, лопаткам и спине. Отросшие когти оставляют пылающие отметины на коже. Почти физически чувствую, как пьяно кружится голова, как моментально затягиваются царапины. А Мак уже рвёт меня за ягодицы к себе, вжимая теснее, выгибаясь на мокром полу, отираясь о стояк, стискивая коленями бока. — Митя, — рвано выдыхает в губы, поймав моё лицо в ладони, фиксирует, окидывая пристальным взглядом, и глаза его пылают. На дне зелёных омутов адское пламя и стадо чертей. — Мм, мой хороший? — жаркий шёпот опаляет влажные, припухшие от поцелуев, губы, — Говори. Не молчи, — перехватываю кольцом пальцев запястье Мака, упирая наши руки в акрил душевой, и чуть отстраняюсь — хочу видеть Максима. Он ёрзает подо мной, нетерпеливо постанывая, почти поскуливая. Его частое сердцебиение пьянит меня, оглушает, выжигая тормоза. — Пожалуйста… — шепчет Макс на грани слышимости, высвобождая руки, стискивая мои плечи, шепчет так тихо, что человек бы не различил, а я слышу. Возможно, в другой раз я бы его подразнил, продолжая допрашивать сладко-тягучим паточным, пробирающим до мурашек, голосом. Возможно, я бы даже мазнул по тугой, сжатой заднице головкой, чуть надавив на дрожащую от желания дырку. Возможно. В другой раз. Но не теперь. Облизываю губы, смахивая с них росинки стекающих по лицу капель. За пеленой льющегося на на нас дождя, Мак кажется отчего-то необычно ярким. Влажные кудри рассыпались по пластику душевой, глаза реально светятся, гипнотизируя, и я знаю, что произойдёт в следующую секунду, потому что тормоза выгорают в ноль. Рыкнув, накрываю рот Максима требовательным поцелуем, скольжу мокрой ладонью по стояку, зажимая его между ягодиц, и двигаю бёдрами. Член сам находит горячую ждущую дырку и, ломая сопротивление, входит сразу до основания, мне достаточно, слегка качнув бёдрами, податься вперёд, и мы складываемся в единый пазл. Макс орёт, оставляя на ягодицах и бёдрах царапины, вжимая меня теснее, удерживая, вплавляясь кожей в кожу. Выгибается дугой, широко распахивая глаза, запрокидывает голову и пульсирует вокруг стояка, сжимаясь и дрожа, поскуливая сквозь частые рваные выдохи, хаотично скользя мокрыми ладонями по спине и плечам, по шее. И меня накрывает. Перехватываю его тонкие, кажущиеся хрупкими запястья, и стискиваю, резко вжимая в пол душевой. Вода брызгами разлетается во все стороны. Мак смеётся пьяно и как-то совсем невменяемо. Сгибает ноги в коленях, выгибается до хруста и, всхлипывая, подаётся вперёд. И мой самоконтроль резко улетает к ебеням, прихватывая с собой здравомыслие и осторожность. Зелёные глаза завораживают, околдовывают, лишая способности соображать. И я поддаюсь так легко, так радостно, без всякого желания бороться, без желания тормозить себя, без желания чувствовать грань. Рву Максима на себя, подхватывая под поясницу и колено, почти выскальзываю из тугой горячей дырки и толкаюсь снова на всю длину, с глухим рыком вгрызаясь в бьющуюся на шее жилку. Не позволяя привыкнуть, наращиваю темп, засасываю кадык и ключицу, мажу языком по яремной впадине и вгрызаюсь в темнеющую под кожей вену снова и снова, продолжая двигаться глубокими мощными толчками. Нас обоих накрывает волной дикого, запредельного возбуждения, граничащего с безумием, и я уже совсем не удивляюсь вдруг появившемуся хвосту, поглаживающему бедро Мака. Резко обостряется слух — кажется, я слышу, как циркулирует кровь по венам моего упыря, а горьковатый аромат шоколада вдруг становится настолько ярким, что кружит и без того отказывающуюся соображать голову. Я зверь. Но, блядь! Люблю совершенно по-человечески. Моего. Мака. А он с нажимом оглаживает всё, до чего получается дотянуться, подаваясь навстречу, вскрикивая в ответ на каждый толчок. Скользит ладонями по мокрому полу, цепляется за мои запястья, выгибается под струями едва тёплой воды, прокусывает губы до крови и стонет. Стонет, сука, на одной ноте так, что с ума сойти можно. И я не думаю. Продолжаю ритмично втрахивать его в пол и на уровне инстинктов понимаю, что не хочу. Я не хочу, чтобы он грыз губы до крови и ломал когти об акрил, загребая дрожащими пальцами воду. Я хочу слышать его. Чувствовать, как эти когти вспарывают кожу на лопатках. Потому, не сбавляя темпа, вгрызаюсь в его рот, слизывая хриплый задушенный крик, вбиваясь в разгорячённое желанное тело быстрее, натягивая его за бёдра. И Мак так льнёт ко мне, выгибаясь, с нажимом оглаживая хвост и так пьяно крышесносно отвечая на поцелуй, что звёзды рассыпаются перед глазами и удовольствие растекается по телу волной. Я знаю, чувствую, что ощущения Мака буквально отзеркаливают мои, и это вызывает такой глубинный восторг, что кончики пальцев на ногах поджимаются. Хочу видеть. Хочу вжимать его в себя, соприкасаться каждой клеткой разгорячённого тела. И я подхватываю упыря под лопатки, приподнимаясь на дрожащих коленях. Вжимаю его спиной в мокрый кафель, ни на секунду не позволяя соскользнуть со стояка. Замираю, оглаживая Мака поплывшим, затуманенным от похоти взглядом, сцеловываю с припухших, искусанных губ влажный всхлип, и всё-таки снимаю крупно подрагивающего упыря со стояка. Рывком развернув, припечатываю к груди лопатками, и только после того, как член снова находит жаркую пульсирующую дырку, чуть приподнимая, натягиваю Максима за бёдра на стояк снова. Между нами ни миллиметра. Именно так я хотел — кожей к коже, сердцем к сердцу. Ладонь шарит по груди Макса, отросшие когти неосторожно оцарапывают кожу, и струи душа размывают в розовые разводы моментально окрасившиеся в алое росчерки. Мак всхлипывает и стонет, сжимаясь и дрожа, запрокидывая голову мне на плечо, выгибаясь, цепляясь за бёдра и предплечья, за запястья, и уже не стонет — орёт беззвучно. Склоняясь, я сцеловываю этот беззвучный крик, слизываю, упиваясь дрожью, рву Макса за бедро к себе и, обхватывая его член ладонью, ловлю ритм, наглаживая ствол, очерчивая головку, зажимая в горсти тяжёлые налитые яйца. Мак вскрикивает, дрожа и сжимаясь, пульсируя вокруг моего стояка, запрокидывает голову на плечо и кончает с моим именем на губах, сжимаясь так, что удержаться на краю невозможно. Меня вышвыривает за грань с такой силой, что буквально размазывает, оглушая к чертям. Стараясь не завалиться вместе с дрожащим Маком на скользкий пол душевой, разворачиваюсь и впечатываюсь в кафель лопатками, продолжая судорожно вжимать Максима в себя. Член выскальзывает из его пульсирующей задницы, устраиваясь у бёдра упыря, хвост обнимает Мака с другой стороны, ладони всё ещё шарят по растёкшемуся по моей груди телу, собирая остаточный ток касаний. Нежностью размазывает от осознания, что я люблю этого непостижимого кровопийцу всем собой — каждым атомом, каждой мыслью и невысказанным словом. В каждой из жизней. Затихаем оба, продолжая сидеть под льющимися струями, но это неважно. Рядом. Вместе. Слившись в одно целое и не желая шевелиться, дыша друг другом. И это кажется единственно возможным и правильным. Кажется, я готов просидеть вот так, сжимая Мака в руках, целую вечность. Но температура воды, приятная для меня — теплокровного, для моего ледышки упыря уже не в кайф. Он начинает мелко подрагивать, жаться ещё теснее, но, когда к общему мандражу добавляется постукивание зубов, я включаюсь. — Сейчас. Сейчас, мой хороший, — подхватив на руки, бережно прижимаю Мака к груди и выбираюсь из душевой. По лицу растекается такая довольная лыба, что ей можно осветить квартал. Мак бубнит что-то бессвязное, утыкается лбом в плечо, и всё ещё подрагивает. Набрасываю на его плечи полотенце и, как есть — голяком, шлёпаю в комнату, оставляя на свежевымытом полу мокрые следы. Рыжий важно вылизывает Гира на нашей с Маком постели, совершенно не реагируя на наше появление. — Хоть задницу сдвинь, зараза рыжая! — шикаю, опуская Макса рядом на свежие простыни, и улыбаюсь — и когда, интересно, он успел навести в доме лад?! Макс вытягивается на простыне, обнимая меня за шею, протяжно стонет, прикрывая глаза и выгибаясь, и я клясться готов, что волчьим слухом улавливаю странный какой-то треск. — Мить, — тянет Максим с улыбкой, и на дне его глаз плещется какая-то безумная зелень, колдовская, как у ирландских фей; откуда я в курсе про фей — в душе не ебу, но это свечение неспроста. — Так зачем ты шерстку сбрил, мой волчонок? — издевается зараза, тычется губами под линию челюсти, и я каким-то образом упускаю момент, когда холодной ногой оплетает мою поясницу. — Потому что! — бурчу, утыкаясь лбом в его лоб, чтобы этот довольный гад не заметил предательского румянца на моих щеках. — Ещё скажи, что тащишься от моего подшёрстка! Я видел твоего Габи… — перехватываю искрящийся взгляд Мака, и понимаю, что он забавляется. Силюсь улыбнуться тоже, но выходит как-то криво. Меня реально волнует вопрос, поднятый Максом! Ловлю его губы своими, и тихо выдыхаю, надеясь, что он расслышит: — Маак… А после полнолуния? Я ведь не покроюсь шерстью совсем? Ну… Я же буду знать, когда, м? Ведь уши, хвост… Я не контролирую! А через две недели тренировки! Максим ерошит волосы на затылке, льнёт ко мне, выгибаясь, отираясь всем телом, и коротко дразняще целует с глухим смешком. — Мой хвостатик, — улыбается, и глаза его искрятся неподдельным весельем, — конечно, мне нравится твой подшёрсток. Я тащусь от него. И меня печалит, что сейчас его нет, — Мак никнет совершенно натурально, прижимается лбом ко лбу и молчит пару секунд. — Ты не покроешься шерстью весь. Всё будет нормально после полнолуния. Но подшёрсток вернётся и останется. И если ты продолжишь так остервенело с ним бороться, однажды превратится в настоящую шерсть. А мы ведь не хотим этого, правда? — вопрос риторический, но Макс мне и слова вставить не даёт. — А насчёт Габриэля, — качает головой и коротко выдыхает. — Он не мой, Мить. Мой — только ты. И я тебя люблю. Всего. Полностью. Настоящего. Мне хочется засыпать Мака вопросами, но почему-то умолкаю на полуслове. Ведь он только что сказал главное. Любит. Меня. Человеком. Зверем. Неважно! И нафиг Габи! К чёрту шерсть — для Мака я готов быть хоть плюшевым! Мягким поцелуем снимаю с его улыбающихся губ счастливый выдох и только после расслабляюсь, растекаясь по его груди тёплой лужицей. Максим поглаживает меж лопаток, обнимая меня, чертит линии подушечками пальцев по позвоночнику, поглаживает поясницу — и внизу живота начинает опасно тянуть. Бля! Только не сейчас! Кажется, это именно те ощущения, когда… Да ну нафиг! Концентрируюсь на родинке Мака под ключицей — наверное, единственной на его безупречной фарфоровой коже, чтобы хоть как-то переключить себя. Идиот. К ней хочется прикоснуться губами, и копчик начинает недвусмысленно зудеть и гореть огнём. Это провал. Полный. Мне не только не удаётся это остановить, скорее, наоборот! Мой грёбаный хвост ещё никогда не был таким роскошным! И Мак счастливо лыбится, поглаживая его вдоль шерсти до самого кончика, а когда слегка сжимает, эта сука пытается ответить на ласку подрагиванием. — Я вам не мешаю? — выдыхаю с отчаянием, чувствуя пальцы Мака у основания хвоста. — Раньше эти пальцы сжимали член! Мак! Дался тебе этот отросток, ну! — Он мне нравится, — влюблённо мурлычет Максим, продолжая наглаживать хвост так и эдак, ёрзает подо мной, выгибается и тянется… Тянется, сука, к кончику острого пушистого уха! — Красивый, — выдыхает с неподдельным обожанием, и меня в жар кидает от этих ощущений. — Мак! Я чувствую себя твоей игрушкой! У тебя был в детстве плюшевый медведь или меховой заяц?! — смущённо улыбаюсь, позволяя Максу ласково почесать себя за ухом. — Ведь ты же был маленьким упырёнышем, м?! — говорю, и тихо посмеиваюсь, представляя белокурого мальчугана в вельветовых бриджах и шёлковой рубашке с кружевным воротником. — Вот ещё, — улыбается он и мягко целует кончик уха — дрожь по телу прокатывается непроизвольно. — Ты не игрушка. Ты просто мой. И я не помню себя в детстве, — говорит, поглаживая меня по плечам, и целует россыпь веснушек на коже. — Это было очень давно, — скользит ладонью по спине, стискивает ягодицу и ёрзает подо мной. — Идём, м? — притирается кончиком носа к моему носу и прикрывает глаза. — Я тебе слоек с вишнями напеку, а потом в лес. — Не хочу никуда идти! Не сейчас! — вжимаю Мака бёдрами в матрас и тягуче-нежно целую, оглаживая плечи горячими ладонями. И тут же понимаю, что дико хочу жрать. Запах слоек с вишней уже приятно щекочет нос, к нему примешивается вчерашний аромат печёного мяса, и мой поцелуй заканчивается осторожным, но всё же укусом. — Мясо! Ещё ты обещал мясо! — радостно лижу Мака в щёку, и снова краснею, чувствуя, как игриво виляет чёртов хвост. Максим ржёт, ерошит мне волосы снова, обнимает поперёк лопаток, стискивая до писка, и, кажется, просто бессовестно тащится от таких моих замашек. Осторожно выскальзывает, повязывает простыню вокруг бёдер и, останавливаясь в дверном проёме, бросает взгляд на меня. — Ты идёшь, Митька? — глаза у него искрятся, и он сейчас такой обворожительно, правильно живой, что одуреть можно. И, конечно, я иду, закутавшись в одеяло. Плюхаюсь в кухне на диванчик, в самый угол, и наблюдаю, как Макс шуршит, как ставит чайник и бросает на сковородку стейки в маринаде, как возится, снимая слойки с пергамента. И мне хорошо. Так по-домашнему уютно сейчас, что хочется остановить мгновение. Запахи, звуки, суета Мака, урчание свернувшихся в клубок котов, закипающий чайник… Хорошо! И сейчас мне кажется, нет, я уверен, что именно так выглядит счастье.