Когда я погасну

Белый воробей. Тобирама сжимал его трепыхавшееся тельце: открывался и закрывался клюв, глазки-бусинки лихорадочно блестели, топорщился пух, и билось, билось под рёбрышками крошечное сердце. Взглянув на рогатку, брошенную в бархатной траве, он терпеливо наблюдал, как птичья жизнь, капля за каплей, вдох за вдохом, стук за стуком, просачивалась сквозь его пальцы, подобно студёной воде из горного ручья. Она прощально распирала пернатую грудку воздухом, дарила последние секунды, а затем — затем её ниточка из солнечного золота лопнула под давлением косы смерти. Вместе с тем затихла вся округа. Заброшенный облезлый храм, спрятанный в лесных дебрях, торжественно молчал, пока вновь не застрекотали вечерние цикады, которые провожали закат, малиновое солнце и встречали лиловые сумерки. Белый воробей в последний раз дёрнулся и замер — будто заснул. Тобирама провёл указательным пальцем по подбитому крылу, с тихим вздохом сунул рогатку себе за пояс и зашагал сквозь крапиву и репейник, придавливая их сандалиями. Этой тропинкой не ходил практически никто. Только пару лет назад сюда заглядывали мародёры: они перерыли всю землю вокруг каменных алтарей, бросили лопату, проржавевшую от частых дождей, осквернили святость забытого всеми богами места и исчезли, как исчезает туман над рекой в сентябре. Ямы, муравьиные кочки, мох, серые плиты со стёртыми именами, шапочки жёлтого зверобоя и жёсткий синий цикорий — вот и все богатства. Никаких сундуков с сокровищами. Нацепляв на свою майку колючек, Тобирама отыскал маленькое углубление, опустил в него мёртвого воробья и сложил ладони вместе, прикрыв глаза и сказав короткое: «Прости». Его «прости» заглушило дыхание апрельского ветра и перешёптывание вишен. Он стоял неподвижно, всё ещё с прикрытыми глазами, вдыхая аромат влажной глины и медовой белой акации, а встревоженная стайка обычных воробьёв, свившая гнездо под крышей храма, носилась туда-сюда. Они щебетали. Они хлопали крыльями. Они на все лады, наверное, кричали: «Убийца, убийца, убийца!». — Ну наконец-то я тебя нашёл! — голос Хаширамы прорезался сквозь пламеневший закат, подобно зубьям пилы, но Тобирама, загородивший ямку с мёртвым белым воробьём, даже этому не удивился, почувствовав его чакру ещё издалека. — Ты стал часто пропадать в последнее время... Это ведь рогатка Каварамы, да? — Да. — Тобирама присматривался к красным пятнам на щеках Хаширамы: видимо, тот обежал все владения без остановки, сделал несколько кругов, добежал до реки, углубился в лес, вернулся к окраинам... Сенсор из него был никудышный. — Я одолжил её на время. Он был не против. — А я думал, ты снова стащил у него что-то без спроса. В прошлый раз вы ведь даже чуть не подрались с ним из-за катаны, помнишь? — Хаширама сделал глубокий вдох, восстанавливая дыхание. — Вы с ним как кошка с собакой. — Он просто слишком задирает нос, — Тобирама спрятал руки за спиной. — Он просто гордится своими навыками, вот и всё, — Хаширама открыто улыбнулся. — В этом ведь нет ничего зазорного, тем более в шесть лет. — Шиноби не должен выпячивать свои заслуги, чтобы просто покрасоваться, как какой-нибудь тетерев, — фыркнул Тобирама. — Каварама же всё время это делает, жаждет признания, когда его и так все признают и уважают. На его месте я бы больше времени уделял тренировкам, а не пустому хвастовству. — Иногда и похвастаться бывает полезно, — пожал плечами Хаширама, — смотря с какой целью ты это делаешь, — он пригладил растрёпанные тёмно-русые волосы. — А вообще, отец тебя уже обыскался, знаешь? — Догадываюсь, — Тобирама начал отдирать репейник от майки. — Как ты узнал, что я здесь? — Ты как-то упоминал в разговоре этот храм, вот я и запомнил, — Хаширама скосил взгляд на ржавую лопату. — Скажи, а чем ты тут занимался? Молился? — Ничем, — Тобирама бросил очередную колючку в сторону. — Может, я просто здесь прогуливался. Тебе-то какое дело? — Я же твой старший брат, — ткнул себя в грудь Хаширама, в его чёрных глазах давно засел огонёк. Чем-то они напоминали отцовские, которые, однако, за всё это время успели погаснуть: слишком много смертей, слишком много упущенных моментов и тихих «прощай» у могил. — Знаешь же, что бродить здесь бывает опасно. Вдруг на тебя напали бы Учихи, а ты был бы совершенно один, что тогда? — Отбивался бы рогаткой, понятное дело, — Тобирама дёрнул майку вниз, затянул пояс. — Уж точно я бы не стал дожидаться спасителя вроде тебя, старший брат. Ты ведь дурачок. — Д-дурачок? — Хаширама печально опустил голову. — Ты правда так думаешь? — Время от времени, — Тобирама отряхнул ладони от сухой грязи. — Дурачок... — повторил Хаширама, ссутулив плечи. — Кто бы мог подумать, что мой собственный младший брат такого обо мне мнения. Наверное, я действительно заслужил... — Брат, — тяжело вздохнул Тобирама, — не строй такую физиономию. Может, ты и не блещешь умом, но зато ты... ты хороший боец, да и в беде никогда не оставишь своих. Не всем же быть гениями. Как Каварама, например, — он протянул с иронией. — Вот он-то у нас — да, гений до кончиков ногтей, идеал. — Я же говорю, ну точно как кошка с собакой, — Хаширама усмехнулся, снова приободрившись и заглядывая ему через плечо. — Так всё-таки, чем ты здесь занимался всё это время? Не сидел же без дела. — Похоронами, — нехотя буркнул Тобирама, — и вообще, это не имеет значения, давай уже вернёмся обратно, домой, пока отец не решил завалить меня заданиями на всю грядущую неделю, — он сделал шаг вперёд, не оборачиваясь на воробьиную могилу. — Меньше всего мне хочется отдраивать вонючие доспехи и мыть полы в арсенале. — Смотри на это со светлой стороны: зато ты сможешь повозиться с нашими катанами, ты же от них не отлипаешь, — с улыбкой напомнил Хаширама, оторвав последнюю колючку репейника с его майки. — Ого, белый воробей! Жаль, что мёртвый. — Да, жаль, — Тобирама взглянул на воробьёв, которые продолжали переговариваться между собой, а может, оплакивать белую потерю в их стайке, — такие редко встречаются. — Это ты его сбил? — Хаширама прищурился. — Да, и что с того? — насупился Тобирама, уведя взгляд в сторону. — Думаешь, он меня будет по ночам теперь преследовать? — Скорее ты сам себя будешь винить, — Хаширама с любопытством заглянул ему в лицо. — Ты же уже жалеешь, верно? — Неправда, — Тобирама сложил руки на груди. — Стал бы я плакать над какой-то глупой птицей. Я не плакса. — Я тебя плаксой и не называл, — мягко парировал Хаширама. — А здесь красиво, — он развёл руки в стороны, принюхался к аромату заброшенной святости, без колокольчиков и прихожан, лишь ветер, трава, репейник и ржавая лопата. — Ты когда-нибудь молился здесь, Тобирама? — Нет, — Тобирама действительно не молился, а всего лишь приходил к храму, потому что что-то его сюда тянуло: то ли покой, то ли атмосфера древнего сна того мира, когда люди приходили сюда и оставляли свои пожелания и записки. — Будто бы меня отсюда смог бы кто-то услышать. — Если очень стараться, возможно, когда-нибудь и услышал бы, — Хаширама взлохматил его жёсткие белые волосы, — нам правда пора, но завтра мы вернёмся сюда. Я хочу посмотреть, как этот храм выглядел бы при свете дня. Должно быть, ещё красивее, чем сейчас, — он вновь улыбался. — Тебя всегда тянет туда, куда других палкой не загонишь. — Мне просто здесь нравится, — Тобирама увернулся от его руки, — и всё. — Да-да, — снисходительно сказал Хаширама, — я верю тебе, Тобирама, но любопытства у тебя не отнять, это точно. Думаю, это хорошо. Ты будешь замечать красоту там, где другие её вряд ли увидят, — он затянул пояс сильнее. — Когда-нибудь эта война закончится, и тогда ты сможешь показать красоту и другим людям, я думаю. — Я убил того воробья без особой причины, — мрачно признался Тобирама. — Разве так поступают хорошие люди, брат? — он опустил взгляд на землю, на тёмную траву, которая дрожала под пальцами ветра, как струны. — Сомневаюсь. — Все мы оступаемся, — Хаширама даже не стал его осуждать, — пока ты знаешь, что совершаешь ошибку, это всегда поможет тебе выбраться к свету снова. Нет же вечной кромешной тьмы в мире, верно? Ты просто не забывай прислушиваться к своему сердцу — оно не обманет. И постарайся больше не сбивать птиц камнями, это тоже будет хорошо. — Постараюсь, — Тобирама бросил короткий взгляд через плечо на маленькую могилку.

***

Когда тени, спадавшие с крон древних клёнов, стали длиннее, Тобирама всё ещё держался на ногах, с учительским терпением наблюдая за Кагами, который пытался отдышаться, уже с заметным усилием поддерживая шаринган. Тучи над ними уже ходили по кругу. Подобно барашкам, скомканным из металлолома, они кружились на синем пастбище, и их блеяние разносилось по округе с грохотом — молнии вспыхивали далеко на востоке. Новая гроза проползала мимо, гонимая июнем, и проползала медленно, ревниво захватывая в свой настойчивый плен солнечный диск. Позолоченная осока шуршала, точно изжелта-зелёные обёртки от конфет, она, придавленная к самой земле, прятала в себе старые следы от сандалий, а вдалеке, ниже по реке, гоготали молодые гагары. В гуще леса пел соловей. Манекены смотрели на тренировочную площадку, испещрённую ожогами от огненных техник и вымытую — водными, шелестели отсечёнными руками, соломенной кровью из ран. Кагами тяжело дышал, его руки, складывавшие до этого печати, мелко подрагивали от напряжения, волнистые растрёпанные волосы, подвязанные на затылке, липли к его скулам, и даже повязка съехала немного со лба — от его приглаженного ухоженного вида не осталось ни следа. Секунда текла за секундой. Его взгляд был прикован к чужим пальцам, будто от этого зависела его судьба. Тобирама мог бы похвалить его за стойкость, упрямство, старательность — хоть за что-то, — однако предпочёл промолчать. Это молчание заставляло Кагами, кусавшего губы, держать гордую и прямую осанку, пусть он и постоянно наклонялся вперёд. Они уже отрабатывали стихийные дзюцу. Огонь Учихи против воды Сенджу. Их тренировочный бой — это пляска противоположностей под взглядом золотого июньского солнца, которое пекло в затылок, от которого в доспехах бывало слишком жарко... Оба ловили прохладу ветра с потаённой благодарностью, иногда укрываясь в тени не только по стратегическим причинам, пока клёны потряхивали своими курчавыми головами, а река Нара со змеиным шипением лизала валуны и плевалась береговой галькой. Бой тайдзюцу давно завершился, но по лицу Кагами до сих пор сбегали струйки пота, от него больше не пахло манящей мятой — теперь от него исходил тяжёлый аромат тренировки, к которому Тобирама привык с детства. А может, со временем у него попросту притупилось обоняние. Следя за шаринганом, он успел заметить перемену в чужом взгляде: пропал тот прежний блеск, не было больше искры, которая таилась в нём, в матово-чёрных радужках, в глазах цвета августовской ночи. Будто погасили свечи перед храмовым алтарём — и вместе с ним испарились все тысячи тысяч желаний, написанных на обрывках из свитков, на языке предков, живших в бесконечном круговороте войны. Вокруг не было ни души — одни тучи, солнце, выглядывавшее из-за них, клёны, река, осока и синий-синий цикорий на невысоких холмиках; по реке пронёсся венок из ромашек, теряя белые лепестки. Тобирама снова загонял Кагами в угол, экспериментируя с техникой теневого клонирования: заставлял его открыться, отступить в самую невыгодную позицию... Они схлёстывались друг с другом, уворачивались, нападали, отступали, следили за движениями во все глаза, подскакивали вверх или пригибались; в ход шли даже кунаи. Каждый удар — это свежая зарубка на клёне. Отметина на земле. Выжженная трава. Размытые до самой глины кочки. Вскоре Кагами окончательно упал на колени, сжав между пальцами жёсткую осоку, опустив голову и хватая ртом воздух так, словно задыхался. Плечи вздрагивали. Пот срывался с его кончика носа, шея блестела — тоже от пота, слегка выдававшийся кадык дёргался. Ещё чуть-чуть, и он бы, наверное, свалился на землю. В небе тем временем со свистом пролетали почтовые ястребы — несли новые вести с фронта и границ. Тобирама вытер лицо, снова занимая свою стойку, которая не выражала ничего, кроме сдержанности и безразличия: скрещенные руки на груди, ноги на ширине плеч, подбородок слегка опущен. Он взглядом зацепился за пару кунаев, врезавшихся глубоко в кору клёна с лысевшей макушкой; даже в июне многие его листья желтели, покрывались чёрными пятнами. Кунаи отражали золотые усмешки солнца. Будь это настоящий бой, на них бы уже давно стояла печать для техники летящего бога грома, чтобы застать врасплох и лишить жизни в мгновение ока... Но это была тренировка. Тренировка с Кагами, который, в конце концов, смог поднять голову с заметным усилием и кое-как вернуться на ноги. Одного взгляда на него хватило, чтобы сказать — он был уже вымотан, устал, выбился из сил, даже шаринган — и тот вот-вот погас бы через несколько мгновений. Тобирама вздохнул, смерив его взглядом. — Перерыв, — обозначил он, пока Кагами, всё ещё поддерживавший шаринган из последних сил, всё никак не мог осмелиться посмотреть на него, никак. — Не имеет смысла тренироваться дальше, если ты уже вымотался, Кагами. Это не принесёт плодов ни тебе, ни мне. — А? — Кагами моргнул, очень медленно перевёл взгляд на его синий нагрудник, избегая прямого зрительного контакта: он только убрал с щеки прилипшую от пота прядь, стянул съехавшую повязку и провёл по разогретой на солнце стали большим пальцем. — Простите, не могли бы вы повторить ещё раз, я ничего не услышал. Отвлёкся... я... я слишком отвлёкся. — Перерыв, — Тобирама следил за движениями его рук, раньше плавными и отточенными, а теперь резковатыми и нервными. Это было заметно даже по тому, как он снова затягивал повязку на лбу. — В этот раз ты меня, надеюсь, услышал? — Да, — перестав кусать губу, уронил Кагами и потёр раскрасневшийся от солнца нос, подбородок, щёки, затем прищурился от едкого света, сделав козырёк из ладони. — Спасибо, сенсей, — прошелестел он, вытер пот, бисером скопившийся под ноздрями, и попытался вернуть своему голосу прежнюю выразительность, будто всё было по-прежнему. — Ещё бы чуть-чуть, и меня можно было бы в гроб закатывать, точно вам говорю. Вспоминаются старые времена с тысячью отжиманий за опоздания... — Опаздывать ты меньше от этого не стал, — Тобирама терпел жару в своих доспехах, июнь нынче выдался переменчивым: то дарил тепло, то невыносимые солнечные оскалы, от которых дрожал воздух, то грозы, то град... Под нагретым хаппури уже скапливались капли пота и скатывались вниз, к чёткой линии челюсти, а затем — на шею. — Сегодня ты слишком рассеян, Кагами. Будь это реальный бой, тебя бы убили уже сотню раз. В следующий раз оставляй посторонние мысли в стороне. В сражении ты не имеешь права отвлекаться — голова шиноби всегда должна быть холодной, иначе пострадать может не только он, но и его товарищи. — А? — Кагами поднял на него взгляд, полный удивления, и всё-таки посмотрел в глаза: в него будто молния ударила, и теперь он с трудом, как контуженный, ориентировался в словах, пропускал всё и зациклился лишь на немом движении губ. — Я... простите, я, наверное, присяду. Вы что-то говорили про мою рассеянность, остальное я... прослушал. — Мне повторить? — Тобирама выгнул бровь. — Нет, не стоит, — Кагами укрылся под кленовой тенью, устроился на сухой прибрежной траве, сорвав маленький жёлтый лютик, повертел его в разные стороны, бросил его и на выдохе сказал: — Я самый настоящий дурак. Вы же так теперь считаете, верно? — В твоём возрасте многие делают глупости, — ответил Тобирама после короткой паузы, когда ветер защекотал связку колокольчиков на кленовой ветви, которые сверкали резким серебром. — А какие... — помолчав, Кагами приложил тыльную сторону ладони к повязке; шаринган к тому моменту у него совершенно пропал — теперь это были прежние чёрные радужки, как два бездонных колодца, куда люди привыкли бросать монеты желаний. — Какие глупости совершали вы, сенсей?.. — Глупости, которыми я не горжусь, — сухо припечатал Тобирама, будто ставя подпись на письме смерти: погиб тогда-то, во время выполнения такого-то задания, погиб с честью, в деревне осталась младшая сестра... — Это не для твоих ушей. — Не думаю, что они страшнее моих идиотских писем, — он вымученно улыбнулся. — Страшнее. — Тобирама был рад очередному дуновению прохладного ветра — после него он приблизился ко второму клёну, скрывшись под его обширной тенью, и прислонился к крепкому стволу спиной; скрипнули пластины синего доспеха у шершавой коры. — О них знают только мертвые. — Только мёртвые? Наверное, вы скучаете, — Кагами прикрыл глаза. — На вашем месте я бы скучал. — Ты не на моём месте, — грубо поправил его Тобирама. — Простите, вырвалось, — Кагами втянул носом воздух, — я всегда несу белиберду, когда... вы просто меня озадачили, сенсей, у меня даже голова потяжелела от мыслей. Не самых умных, должен сказать, — он, прятавший теперь за ладонью глаза, снова попытался улыбнуться. Улыбка вышла безнадёжной. — Мне нужно время. Дайте мне денёк, и я снова буду в норме, правда, а пока... — Кагами резко замолчал, всё ещё прислоняясь затылком к стволу. — Пока? — Тобирама попытался вытянуть из него продолжение, но вместо этого услышал только, как выровнялось его дыхание. Кагами заснул под кленовой тенью. Тобирама едва слышно вздохнул, пересчитывая по привычке мелкие белые шрамы на тыльной стороне ладони, короткие чёрточки. Он вспоминал, как часто резался раньше леской, как иногда за кожу цеплялись крючки, а затем были тренировки — кунаи, сюрикены, катана... тоже оставлявшие свои следы на теле — мозоли на пальцах, чаще всего. Ветер носился по тренировочной площадке, добирался до плавного берега, волнуя и без того тревожную реку Нара, пробегался по ней, точно шиноби, и исчезал, оставляя после себя лишь мелкую рябь и кольца. Вниз, с больного клёна, падали листья, покрытые россыпями чёрных точек; он уже засыхал, шли его последние годы, когда на почти мёртвых ветвях родились побеги, он повидал целых две эпохи, от кровавых битв Сенджу и Учих, основания деревни Скрытого листа до нынешних дней, он же был свидетелем рождений, взрослений и смерти. Дети, которые качались на его ветвях, как маленькие обезьянки, казалось бы, ещё вчера, уже сами примеряли на себя форму чуунинов и джоунинов, а бывшие ряды тех, кто пережил эпоху вечной войны, редели с каждым днём. Кто-то погибал на задании, кто-то — от болезни, некоторые — от старости. Клён напевал шелестом что-то реке и облакам, которые растворились на небе — гроза покинула окрестности, одни далёкие раскаты, словно старческое ворчание во время игры в шоги, напоминали о себе, грозились: «Это только середина июня, мы ещё вернёмся!». Кагами дышал теперь ровнее, лишь иногда морщился во сне и двигал головой, цепляясь затылком за грубую кленовую кору. Его и без того тёмно-серый доспех под древесной резной шапкой сливался с тенью — и вместе они напоминали о приближавшейся ночи, которая уже бродила кругами, показывая кривой и бледный лик полумесяца. Она же зазывала солнце наконец отдохнуть в космической ночлежке за горизонтом, пока сама возьмёт бразды правления в свои смуглые руки на несколько коротких чёрных часов. Солнце, плававшее в небесном океане золотой рыбкой, только взмахивало хвостом и окатывало деревню светом, как пенной волной. Вытесанное из камня кладбище молчало. Похороны троих видных джоунинов из клана Абураме были назначены на завтра — новые жертвы, новые могилы, свежие, залитые слезами надгробия с красными гвоздиками. Потери росли на глазах. Тобирама ловил себя на тёмной эгоистичной мысли, что способен был пережить смерть любого шиноби из деревни и жить с этим дальше, это вошло бы в привычку и не так драло бы его сердце... однако он никак не мог смириться с тем, что в одной из могил теперь лежало тело его старшего брата, этого улыбчивого бескорыстного идиота, который и рад бы проиграть в карты целое состояние. Видимо, отдавая дань уважения, птицы там не пели, а серые надгробные камни и скорбные подписи хранили секреты мертвецов. Тобирама выдохнул, подобрав обожжённый кленовый лист, повертел его из стороны в сторону. Он лучше бы загнал себя до смерти на тренировке, чем снова возвращался мысленно к камню с аккуратной подписью «Хаширама Сенджу», а за этим — вспоминал бы о пустой резиденции и частично — о Мито, ей ведь тоже пришлось несладко. Она потеряла любимого мужа. Сама стала джинчурики, принимая каждый подозрительный взгляд, каждое недоброе слово в свою сторону с уверенной улыбкой. К ней теперь относились как к бомбе замедленного действия, ведь однажды... Люди шушукались за её изящной спиной, распространяли слухи, подхватывали их, и муха превращалась в слона. «Мы вот слышали, — говорили одни, — печать, что сдерживает девятихвостого, скоро ослабнет. И что тогда?» — «Да-да, — вторили им другие, — клан Узумаки, может быть, и могущественный, но не настолько, чтобы сдерживать монстра, верно?» — «Она помрёт, — хмыкали третьи, — а вместе с ней помрём и все мы, понимаете? Лучше бы её выслать куда-нибудь подальше, пока не случилось чего...» Это происходило всюду: на улицах, в магазинах, возле дома, у академии, даже возле самого безобидного цветочного уголка, и какие бы меры ни применялись, злые языки продолжали ткать сети опасений, переходивших черту. Тобирама устроился удобнее в тени, скрестив руки на груди, и опустил голову на грудь, прикрывая глаза. Всего несколько мгновений — и его тоже настиг сон, поймал в свои путы как дикого зверя, загнанного и усталого. Никаких сновидений. В очередной раз. Он, подобно сломанной игрушке, выключился из реальности, будто кто-то нажал у него в голове на кнопку — и тьма затянула его в свои чёрные глубины в один короткий щелчок. Наверное, сломанные игрушки тоже не видят сны. Мир вернулся к нему с тихим звоном колокольчиков и шумом воды, с чувством приятного тепла на щеках. Тобирама открыл глаза, когда солнце уже клонилось к западу, разливая персиковую и алую акварель; у него ломило спину, кололо шею, заныла застарелая рана на правом боку, и он огляделся, невольно потирая затылок. Под вторым клёном уже никого не было. Кагами исчез. В голове скакали мысли, туда-сюда, влево-вправо, от «он просто ушёл» до «что-то случилось», всё менялось, вертелось, но второй вариант всегда казался ближе к истине: когда берёшь в руки оружие в возрасте пяти-шести лет, с каждым утром ожидаешь войну на пороге. Только позднее ему на глаза попался маленький камень, который придавил странную бумажку. Тобирама нахмурился, беря её в руки и сразу узнавая уже запомнившийся почерк Кагами. Её тоже писали впопыхах, неаккуратно, с помарками и линиями, но послание было чётким: «Простите, сенсей, я решил вас не будить. Я всего лишь хотел сказать спасибо, что вы были со мной откровенны. Иначе и быть не могло, наверное, я зря только размечтался, действительно полный дурак. Надеюсь, вы не будете злиться, что я самовольно завершил нашу тренировку. В следующий раз такого не повторится, даю слово. Всегда ваш, Кагами». Тобирама кивнул самому себе: всё правильно, они друг друга поняли, из этого ничего хорошего бы не вышло. Он жалел лишь об одном — что забыл напомнить Кагами о новом задании. «Ничего, — думал он, направляясь к своему кабинету, — придёт». Вечер уже подрумянивал синие щёки небес, люди медленно расходились по домам, шарили глазами по объявлениям, потирая подбородки. Повсюду «нужны рабочие руки», «официанты», «уборщики», «повара», «подмастерья» — и с каждым днём их становилось всё больше. Стены, двери — на них сидели плакаты и карикатуры, точно колонии белой мошкары. Оранжевые язычки солнца вылизывали полупустые сумеречные улицы, перекликаясь с огоньками в окнах, в воздухе ещё витала бронзовая пыль, вздымалась из-под ног — это была пыль с крыльев июня, как с крыльев свежего зелёного мотылька, жившего ровно тридцать коротких дней, проносившихся со скоростью речных стрекоз, хлопавших прозрачными крыльями и создававших летний ветер... Возле мясной лавки мялась побитая пятнистая дворняга, державшая длинную морду по ветру, щурила голубые глаза и морщила розоватый, будто обожжённый на солнце, нос. Она виляла обрубком-хвостом, двигала опущенными ушами. Вокруг неё скакал мальчишка: дёргал за старый тряпичный ошейник, гладил по гладкой жёсткой шерсти и всё повторял: «Не волнуйся, вот уговорю я маму с папой, и мы тебя заберём, и тебя больше никто-никто не бросит! — этот мальчик был из клана Инузука, забавный, взъерошенный, с красными отметинами на щеках и с по-собачьи заострёнными ногтями. — В нашем клане всегда найдётся для тебя место, это точно!». Дворняга на него даже не взглянула, сосредоточившись на секаче мясника, который дробил говяжьи кости. Прямая дорога, истоптанная каждым жителем деревни, вела прямо в сторону скалы Хокаге, к красному зданию, которое напоминало вечный костёр, высокий и не угасавший ни на секунду. Осталась позади и академия, где собирались тайком подростки — занимали площадку гурьбой, гурьбой, а когда их разгоняли — находили новое местечко, прыгали по крышам и носились туда-сюда, вплоть до реки Нара. Тобирама множество раз слышал разговоры молодёжи, проходя мимо: «Ну не можем же мы сидеть без дела, верно? — голосила самая активная рыжая девчонка, та самая, которую он видел на кладбище, из клана Узумаки. — Пока старшие сражаются, нам тоже нельзя бездельничать!» — «И кто тебя пустит в бой? — тянул парнишка из клана Нара. — Ты же ничего не умеешь». — «Умею! — насупилась она. — Я бы могла тебе язык длинный запечатать лет на десять, хочешь проверить, умник?» — «Ш-ш-ш, полудурки! — шикнул на всех третий мальчишка, с повязкой на руке. — А то вас сейчас сам Хокаге застукает. Сваливаем!». В мгновение ока они пропали, и Тобирама невольно покачал головой: всё-таки каждый житель деревни, по идеалам Хаширамы, был ему родственником. Даже этот молодняк в розовых очках и с громкими словами, они рвались на войну, неся в груди волю огня, готовые жертвовать собой на деле... — Дядя Тобирама! Дядя! — раздался визг на всю улицу, спугнув сизых голубей с крыш, и вскоре на руке Тобирамы уже висела девчонка, с растрёпанными волосами цвета спелой вишни; заколка в форме тёмно-бордового водоворота на её затылке съехала. — Дядь, вы к нам та-а-ак редко заходите! Почему? Мы же все скучаем! Особенно я! — Чи, — выдохнул Тобирама, когда на него смотрели чёрные-чёрные глаза, так напоминавшие ему о Хашираме. Тот же блеск. — Где твоя мать? — Мама покупает специи во-о-он там, — кивнув в сторону маленькой лавочки, улыбнулась Чихару и продолжила виснуть на его руке. — Завтра дедушка приезжает, будет много тем-пу-ра, кре-вет-ки всякие, тыква, карри... Вам же нравится рыба, да? Мама и рыбы купила сегодня речной, прямо из нашей реки, представляете? Я не знала, что у нас такая рыба водится!.. Дядь, вы тоже приходите! — У меня дела, Чи, — Тобирама кое-как выпутался из детских объятий, — может быть, в следующий раз, — он хотел поправить съехавшую заколку в её волосах, но Чихару увернулась и отбежала от него, разведя руки в стороны, как крылья. — У вас всегда «следующий раз», дядя, — Чихару обиженно надула щёки, остановившись возле бочки с надписью «вода», провела кончиками пальцев по старой канатной верёвке. — Вы в последний раз были у нас... у нас... — она явно попыталась посчитать в уме, но тряхнула головой и прищурилась. — Мама говорит, папа тоже хотел бы вас видеть, пусть он сейчас не с нами. Может, всё-таки придёте? — Сомневаюсь, — Тобирама осмотрелся, а затем встретился взглядом с Мито, которая выходила из магазина со специями. Ухоженная и строгая, в кимоно цвета морской пены, она несла две сумки: одна — большая, висевшая на её плече, вторая — поменьше, почти свёрток с травами: перцем, имбирём, шалфеем, лавровым листом... Чихару опять вцепилась в руку Тобирамы и потянула его за собой, как упёртый барашек. — Не даёшь своему дяде покоя, Чи? — Мито ответила им скупой улыбкой; все следы бессонницы скрывала пудра на её лице, глаза она подвела чёрной тушью, подчеркнув их глубину, а алые волосы по-привычному собрала в два идеальных пучка. — Зная мою Чи, она тебе уже всё разболтала насчёт нашего завтрашнего ужина в честь приезда моего отца. Мы получили письмо только вчера, — она поправила ручку большой сумки. — Всё же замечательно, что мы встретились именно сегодня, звёзды, видимо, на моей стороне. Иначе, я полагаю, ты бы либо не заметил нашего приглашения, либо предпочёл бы его не замечать. — У меня... — он хотел повторить «дела», но вместо этого всё переосмыслил и ответил: — Сомневаюсь, что это имеет смысл, Мито, это ведь касается исключительно клана Узумаки, а не меня напрямую, к тому же завтра я буду снова занят. — Вздор, — Мито удобнее взялась за сумочку со специями, — теперь наши кланы повязаны, и это уже бессмысленно отрицать, Тобирама, согласись. Ты тоже член нашей семьи, пусть и не прямой, не следует от этого убегать, — она снова скупо улыбалась: улыбка, в которую был влюблён в своё время Хаширама. — Мы не займём у тебя слишком много времени. Сегодня, кстати говоря, мне нужна будет твоя компания. Чи? — Да, мама? — Чихару насторожилась, пригладив кое-как свои растрёпанные волосы и поправив любимую тёмно-бордовую заколку, которую ей подарил Хаширама больше трёх месяцев назад. — Отнеси это домой, будь добра, — Мито передала ей лёгкую сумочку, — и постарайся ничего не потерять по дороге, это крайне важно, слышишь меня? — она убрала упавшую на глаза чёлку Чихару. — Будь умницей. — Да, мама, — Чихару широко улыбнулась. Всё-таки она была очень похожа на Хашираму, хотя бы своей улыбкой — как зеркальное его отражение. Старший же его сын, Итама, весь пошёл в мать: те же замашки, та же стать. — Сделаю всё в лучшем виде! — Чихару припустила к дому клана Узумаки. — Обязательно в лучшем виде! Они остались наедине. Только тихонько зашушукались на балкончике две старушки, разглядывая Мито во все глаза — а та даже бровью не повела: она уже привыкла быть знаменитостью в деревне Скрытого листа. Солнце ещё поигрывало в её алых волосах приглушённой бронзой, сверкали фамильные заколки, а в глазах — матовая шершавая тьма. Тьма, которую Хаширама возлюбил вместе с тонкими белыми пальцами, которые он целовал по вечерам, вернувшись из кабинета. Возлюбил, вместе с длинной шеей, по которой скользили его губы, и гордым подбородком. Возлюбил всё тело, встречавшее ласку и тепло и дарившее их в ответ. Её будто вытесали из мрамора. Вытёсывали пару столетий, передавали инструменты от отца к сыну и тесали, тесали, пока не достигли момента, когда скульптура наконец ожила — идеальная, спокойная, как тот же вековой мрамор, с длинными пушистыми ресницами и прямыми долгими взглядами. Тобирама даже не удивился, когда Хаширама, как влюблённый лебедь, всё слонялся рядом с ней, а потом с блаженной улыбкой выдыхал за чашкой чая: «И всё-таки я влюблён». — «Поздравляю, — звучало скупо ему в ответ. — Хорошо, что это хотя бы не Мадара». — «Мадара?! — поперхнулся тогда Хаширама. — Мы просто друзья, ты что, Тобирама!» — «То-то он вьётся вокруг тебя, как подкормленный енот». По небосклону, по этой блёкнувшей пустыне, дрейфовало одинокое розовое облачко, плыло то в одну сторону, то в другую, будто не зная, куда податься и где укрыться от непогоды или песчаной бури. Полумесяц уже обосновался высоко наверху. Цикады уже пели свои последние песни перед ночным затишьем, а ястребы продолжали разрезать длинными крыльями воздух, остывавший после июньского дня. Мито тоже смотрела вверх, молча, без единого слова. Так продолжалось несколько долгих секунд, пока она не вздохнула, вновь подтягивая сумку на плече — та постоянно съезжала. Тобирама, также пропустив мимо ушей сплетни, зашагал известной ему дорогой до кабинета; было у него желание коротко попрощаться, поблагодарить за компанию и отказаться от ужина, но оно разбилось вдребезги, когда Мито решила нарушить молчание между ними первой. — Сегодня уже пятьдесят пятый день с тех пор, как его не стало, — она осмотрела маленькую, опустевшую из-за войны площадь, затем задержала взгляд на мутневшем горизонте. — Я заметила, ты отдаляешься от всех ещё сильнее, Тобирама. Не думаю, что он бы этого хотел. — Он многого не хотел, — Тобирама смотрел на Мито, а видел излюбленное хокку в рамочке в их резиденции, хокку, которое боготворил Хаширама, он видел глупые влюблённые улыбки, его волнение, его надежды. — Но мир не работает на одних его желаниях, и тебе это известно как никому другому, Мито. — Конечно, не работает, иначе все бы жили на радуге и небо никогда бы не плакало, — Мито улыбнулась, рассматривая маленький магазинчик со сладостями. — Раз ты нашёл время вырваться из кабинета, почему бы нам не сходить к его могиле? Думаю, он будет рад услышать наши голоса, — она бросила короткий взгляд в ту сторону, где скрылась Чихару. — Чи до сих пор думает, что он вернётся. У неё в голове до сих пор не укладывается, что его больше нет. Ей всего лишь четыре. — У меня нет для него ничего, кроме сотен отчётов и смертей, — Тобирама куда охотнее отправился бы в кабинет, чем на кладбище. — Были бы у меня новости получше, я бы пришёл много раньше. — Боишься, он будет тобой недоволен? — проницательно подметила Мито. — Нет, — Тобирама покачал головой. — К покойникам либо с хорошими новостями, либо ни с какими. У нас, в клане Сенджу, не принято огорчать тех, кого больше нет, тем, что они изменить больше не в силах. Традиции не нарушают. — Ты мог бы рассказать о своих учениках, — Мито двигалась очень плавно, очень красиво, даже грациозно; её шаг — это то, как плыл бы лебедь по воде, никаких резких движений и дёрганий, сплошная гармония. Из её сумки торчал красный веер с росписями. — Я слышала, они неплохо справляются со своими миссиями, особенно старается Кагами. Я лично с ним, конечно, практически не знакома, но о нём очень лестно отзываются все вокруг. Положительный юноша, и не скажешь, что из клана Учиха... — Надеюсь, с этого дня он будет справляться ещё лучше. Как оказалось, у него вся голова была забита ненужным мусором, — они вместе направились к кладбищу, а Тобирама невольно вспомнил опущенные плечи и потускневший голос. — Я не был таким же легкомысленным в его возрасте. — Сколько ему? — Мито приветственно кивнула флористке, которая меняла воду в распустившихся оранжевых лилиях, запах которых преследовал их до самого памятного места, и Тобирама пару раз даже аллергически чихнул: он ненавидел лилии. — До двадцати пяти? — Двадцать пять, — Тобирама остановился возле пустого кладбища с парой свежих могил. — Совсем молодой ещё, — Мито улыбнулась, когда они прошли к большому надгробному камню, где большими буквами было выбито «Хаширама Сенджу». — Надеюсь, ты не слишком к нему строг? Обычно ты любишь перегнуть палку. — Перегнуть палку? — Тобирама вспомнил тот рваный поцелуй и потемневшие глаза Кагами. — Возможно, это бывает полезно. Иногда людям мало сказать всё прямо, приходится доказывать это делом. — Ох, и сложно же будет твоей возлюбленной, — с грустью протянула Мито. Они стояли возле могилы. Мито с натянутой улыбкой, сложив ладони вместе, рассказывала об успехах Чихару, о том, что она уже без труда научилась писать слово «субординация» практически без ошибок, и о том, что она распробовала мёд из шишек, а ещё её тянуло к воде — её было не вытянуть из горячих источников... Старший сын их, Итама, тоже делал успехи: много тренировался, брался изредка за задания, но на войну его никто не отправлял — да и сам он, по мнению Тобирамы, не особо туда рвался, всё-таки его жена, Хиро, носила под сердцем ребёнка. Цунаде — если девочка, Каори — если мальчик. Они долго выбирали имена, сидели вечерами у масляных ламп и с длинными списками, проговаривая каждое вслух. Хаширама тоже очень ждал своего первого внука или внучку, прикидывал наверняка в голове, как это звучало бы: «деда!» или более почтенно «дедушка!» — и пересчитывая единичные седые волосы на затылке и на висках. Судьба решила всё иначе. Мито говорила и говорила, усмехалась так, будто действительно стояла напротив своего «непутёвого муженька», а не холодного надгробия. Она начала раскладывать угощения, рис, зелёный чай, всё из большой сумки на её плече; белая одинокая гвоздика, лежавшая рядом с прошлого раза, ещё не засохла. Солнце практически запрыгнуло за линию горизонта, за земной позвоночник, и ветер поиграл в кронах дубов, осин и одинокой сакуры, которая, как старуха, согнулась под весом небес. На кладбище было тихо, чисто и невыносимо одиноко среди камней, под которыми лежали друзья, родственники, даже старший брат теперь. Тобирама поправил хаппури и сказал про себя: «Я держу своё слово, брат, и пока я жив, я не позволю развалиться всему, чем ты дорожил». Он вздохнул, разглядывая белую гвоздику. Мито тем временем держала осанку, и на её лице даже к концу речи и приятных новостей не увядала просветлённая улыбка, будто сам Хаширама обнимал её за плечи и шептал ей на ухо всякие глупости поздним вечером, перед тем как заварить жасминовый чай. Тобирама продолжал молчать. Он смотрел на буквы, выбитые на надгробном камне, и едва не вздохнул. В его памяти ожил тот день, будто это было только вчера. Три часа ночи. Ни намёка на рассвет. Хаширама тогда сам напоминал задумчивое облако: всё возился с новыми доспехами при свете масляных ламп и свечей, проверял полки, впопыхах рылся в ящиках, будто куда-то опаздывал, затем заговорил в своей привычной манере, зная, что Тобирама уже не спал: «Не забудь, жасминовый чай будет стоять на верхней полке, не перепутай его с пряным, я знаю, как ты ненавидишь имбирь в любом его проявлении, и ещё мне должны были доставить коробочку нового чая, гречишного, у нас такого и днём с огнём не сыщешь. Не забудь его забрать, если я задержусь». Тобирама тогда только недоуменно кивнул, не стал спорить, не зная, что это были их почти последние разговоры. Сонный и недовольный, он, завернувшись в одеяло, следил за тем, как тени липли к бледно-красным новым доспехам, их закончили две недели назад, когда прошлые отжили своё. Его ворчание нарушило клацание пластин: «Приспичило же тебе в такую рань проснуться, старший брат». — «Зато сейчас самое время для чая, не находишь? — с привычной улыбкой поинтересовался Хаширама. — Тебе налить?» — «Нет уж, спасибо, — Тобирама отказался. — Я лучше ещё отдохну перед миссией. Всё же страна Горячих источников достаточно далеко от нас. Чтобы туда добраться, мне понадобятся все мои силы». — «А что тебе в стране Горячих источников понадобилось? — поинтересовался Хаширама, проводя ладонью по волосам. — Снова проверять наших информаторов?» — «Да, — скупо отозвался Тобирама, снова ложась и устроив щёку на жёсткой подушке. — Я бы на твоём месте тоже не стал покидать Коноху прямо сейчас — ещё слишком рано». — «Это важно, Тобирама, — Хаширама вздохнул. — Может быть, мы сможем остановить эту бессмысленную войну, если всё пойдёт по плану». — «По плану? По твоему плану?» — «Верно, — Хаширама кивнул, затягивая ремешки нагрудника. — Если у тебя есть какие-то возражения, я бы их выслушал, сейчас самое время». — «Ты пойдёшь один?» — «Да». — «И больше никого?» — «Никого». — «Ты сошёл с ума, — всё-таки выдохнул Тобирама, — я мог бы пойти с тобой, с миссией разобрался бы позже». — «Ты в меня не веришь, Тобирама?» — «У тебя все планы идиотские». Тобирама прикрыл глаза, пытаясь отогнать от себя гаснувшие чёрные глаза своего брата, забыть кровь, забыть тихий, как шёпот ветра, голос, последние вялые улыбки и короткое: «Позаботься о деревне, Тобирама, и присматривай за моими... моими... за Чи и Итамой. Хорошо?» Он, как помнил, тогда коротко кивнул, едва сдерживаясь, чтобы не ущипнуть себя за руку — проверить, не сон ли это. Те последние минуты были тяжёлыми: цвет быстро уходил с загорелого лица, и крови было слишком много, слишком даже для поразительной живучести Сенджу. «Хорошо». Одно многозначительное «хорошо» повисло в воздухе, под громыхавшими тучами, оно казалось крепче самого твёрдого сплава, надёжнее корабельного каната, катаны — чего угодно. Братское слово — это клятва крови, ничто его не могло нарушить. Только после этого Хаширама наконец закрыл глаза и больше их никогда не открыл. Шёл дождь, разразилась сильная гроза, и струи воды стекали по хаппури, бежали по щекам, будто слёзы, но Тобирама не плакал: плакать — это неуважение к умершим, так он думал, слезами никого не вернуть и ничего не изменить... Он вернулся в реальность, когда его за рукав потянула Мито, уже стоявшая рядом и что-то ему говорившая. Её слова пробились сквозь последнее «обещай» лишь спустя пару мгновений. Она уже не улыбалась, спрятав чувства за почти безразличной маской. — Снова вспоминаешь его, да? — спросила она, поправляя заколку. — Я тоже. — Всё было бы по-другому, если бы умер я, — мрачно озвучил свою давнюю мысль Тобирама. Она, бывало, грызла его ночами, не давала сомкнуть глаза, заставляла его подниматься на ноги, бродить кругами, как неупокоенный призрак, а затем — садиться возле окна, наблюдать за падающими звёздами... — Никто не знает, что бы было, — покачала головой Мито, поправляя рукава своего кимоно. — Нам просто нужно жить дальше. Уверена, он бы не одобрил, если бы мы остались в прошлом и паразитировали бы на наших светлых воспоминаниях, не принося в мир ничего более. — Да, в этом был весь он, оптимист до мозга костей, — всё-таки вздохнул Тобирама, проведя пятернёй по волосам, — нам необходимо закончить эту войну. За почти два месяца мы уже многих потеряли, а конца этой войне пока не видно: Скрытое облако всё ещё не идёт на контакт. Возможно, они слишком убеждены в собственной победе. — Придётся их огорчить, — Мито проследила за пронесшимся осиновым листом, который подхватил летний лёгкий ветерок. — Они явно переоценивают свои силы, и рано или поздно они это поймут. Надеюсь лишь только на то, что это произойдёт скорее. — Райкаге у них по натуре своей, говорят, твердолобый, как як, — Тобирама тоже сложил ладони вместе, воздавая честь своему брату и признавая с огромным усилием: «Мне тебя не хватает». — Если потребуется, я сам вобью ему в голову идею о перемирии. — В своём упрямстве он наверняка уступит упрямству клана Сенджу, — Мито с улыбкой взглянула на небо, по которому, громко каркая, пронеслась пара воронов. — Наверное, поэтому многие кланы примкнули к вам, когда прослышали про создание деревни Скрытого листа, — она кивнула самой себе. — Не хочешь зайти к нам, пока тебя вновь не поглотили дела, Тобирама? Поговоришь с Хиро, может, даже повидаешь Итаму, он тоже будет дома, с миссией закончил ещё с утра. Я обещаю, имбиря в чае не будет. — Я бы... — Тобирама взглянул на могилу брата, тот бы сказал: «Не жмись, Тобирама, когда тебя приглашают. Отказываться — некультурно, ты ведь это понимаешь лучше моего!» Он вздохнул, когда перед глазами вновь появилась его улыбка. — Хорошо. Они разошлись. Мито направилась обратно к себе домой, Тобирама же вернулся в кабинет лишь для того, чтобы распределить последние миссии по шиноби — от мелких до важных, — подписать документы, которые требовали подписи, и забрать с собой пару свитков с заметками о новых техниках. Он не задержался в нём надолго. Эри даже не успела заварить ему чашку вечернего чая, а все замечания старой Наоко и Кин он пропустил мимо ушей: они все касались предложения отправлять на войну и совсем юных шиноби. Отказ был очевиден. Всё, что Хаширама построил, противоречило этому предложению на корню. Как Тобирама мог согласиться и вернуться к тому, от чего они ушли, отмахиваясь и не поворачивая назад, — к смерти детей? К тому, что подростки не успевали пожить на свете, а уже встречались лицом к лицу со смертью — от острого куная ли, от неизвестной техники ли, от катаны?.. Он пару раз вспоминал о Кагами и сразу гнал эти мысли прочь из головы: его поступок был верным от и до, нечего об этом даже и думать. «Лучше так, чем давать ему ложную надежду, — размышлял Тобирама, складывая свитки в своей комнате с подставками для доспехов и мечей. — Главное, что он всё понял». В резиденции было душно, тёплый июньский воздух до сих пор заполонял её. Синий футон лежал в строгом порядке на татами, ожидая ночи, на рабочем столике был безупречный порядок, хокку и хайку висели и тут, на стенах, возле окна, возле входа, над дверями... обнажённый манекен стоял в углу, с осуждением разглядывая свитки, которым порой уделяли больше времени, чем живым людям: тут тебе и чернила, и письменные кисти, и ещё больше пустых свитков, готовых для печатей. Тобирама сильнее затянул ремешки, на пару мгновений сняв хаппури, промокнул лицо сухим полотенцем, кинув взгляд на окно, за которым уже опустились сумерки, подобно театральному занавесу. Дни напоминали друг друга в деревне, точно близнецы: лишь погода менялась, от дождя до солнца, а обязанности, преследовавшие его до самого позднего вечера, стали обыденным делом. Теперь к кабинету его приковывало данное брату обещание — оно было крепче стали. Судьба каждого жителя деревни стала его ежедневной ответственностью: сколько погибло, сколько потеряло работу, сколько осталось сиротами... Гордый статус «Хокаге» был тяжелее, чем ему это казалось ранее. «Для полного идиота брат справлялся со всем этим на ура, — вспоминал Тобирама временами, разгребая внутренние и внешние проблемы, перечитывая договоры, поддерживая связи с союзниками. — Во всяком случае деревня не подорвалась и не превратилась в радужную лужу за эти годы. Уже можно считать это успехом, — Тобирама вздыхал, потирая висок. — Всё-таки он был солнцем, а я — его тенью. Теперь, когда солнце погасло, они смотрят в мою сторону с надеждой на прежний стабильный свет, только вот заблуждаются в одном — тени не предназначены для того, чтобы гореть». Его взгляд снова зацепился за излюбленное хокку в рамочке, перед тем как дверь окончательно закрылась. Оно осталось висеть в полной темноте. Резиденция, оставленная позади, как привязанная к коновязи кляча, тоскливо смотрела Тобираме вслед тёмными окнами, которые в это время раньше всегда встречали его светом, а теперь его никто не ждал. Он добирался до дома Мито и её семьи, проходя по безлюдным улицам, столкнувшись всего раз с патрулём Учих, следившим за безопасностью. Учихи и безопасность — забавное сочетание. Среди них мелькнул даже Мамору, отец Кагами, тоже с волнистыми волосами, подрезанными до середины шеи, с глазами — тьмой и со знаком клана на спине. В его движениях просматривалась фамильная уверенность в собственных силах и гордость — та же походка, та же стать, те же взгляды. На поясе у него висела сумочка с взрывными печатями, сюрикенами, наточенные кунаи тоже занимали своё почётное место в его арсенале. «Приветствую, господин Хокаге», — Мамору, с сединой на затылке, почтительно кивнул, его голос казался более низким и красочным, чем у сына, бархатным даже, будто в любой момент он мог развести костёр и под кото затянуть песню. Кивнув, Тобирама проводил их долгим взглядом, перед тем как снова оказаться в объятиях маленькой Чихару, которая притащила с собой плюшевую акулу, но продолжала со смехом виснуть на его руке, восклицая: «А дядя попался, а дядя попался! Мама уже начала волноваться! Пойдём!» Не дожидаясь кивка, она захихикала и потащила его за собой, очень настойчиво для ребёнка, которому не так давно исполнилось всего четыре. Теперь её волосы были собраны в две короткие косички, которые болтались туда-сюда. В доме горели золотистые огоньки, а над входом висела эмблема клана Узумаки. Красный водоворот. Чихару быстро разулась и дождалась, пока Тобирама тоже снимет свои сандалии. Она долго смотрела в его глаза, не моргая, как совёнок, а затем ещё шире улыбнулась и показала дырку вместо нижнего переднего зуба. «У меня скоро зубы будут как у акулы! — воскликнула она воодушевлённо, тыча в зуб рядом с провалом. — Мне нравятся акулы!» Они стояли в коридоре, по которому расползался заметный и отчётливый аромат гречишного чая. Все стены были обвешаны маленькими зарисовками тушью, а полки сплошь заставлены глиняными фигурками и кувшинчиками, прямо как в гончарной лавке. С массивного шкафчика, у ширмы с журавлями, выглядывала гипсовая голова с чёрным ухоженным париком, вся разрисованная цветными мелками, подле неё лежали баночки с румянами, пудрой, в зеркальце застыло окно, глядевшее в сторону ушедшего солнца. От чистоты и блеска коридоров рябило в глазах. Тобирама редко здесь появлялся, а когда появлялся — дом будто бы жил своей особой жизнью: что-то менялось, перемещалось, пропадало, вновь появлялось — одним словом, резиденция клана Узумаки сохраняла в себе характер вечного алого водоворота. Ни секунды покоя. Чихару прыгала в разные стороны, скалила по-детски зубы, дёргала за руку и крутилась, как маленькая юла. Лишь когда в конце коридора появился юноша с такими же алыми волосами и глубокими чёрными глазами, она немного притихла, будто ждала чего-то, а затем завопила во всё горло: «Братик, у меня зуб выпал! А ещё к нам дядя Тобирама пришёл! Здорово, правда?» Это был Итама, старший сын Хаширамы. Он от неожиданности вздрогнул, едва не уронив вазу с жёлтыми розами, но быстро взял себя в руки и перевёл взгляд в их сторону, по-лисьи прищурившись. Его лицо — это лицо Мито, та же мраморно-белая кожа, тот же короткий нос, сухие губы и высокие скулы, на которых появился свежий белый шрамик. В его внешности, однако, была одна деталь, которая озадачила в своё время обоих родителей — веснушки-крапинки на щеках. Даже издалека Тобирама заметил застарелые пятна на его светло-синей растянутой майке, заметил и неряшливые потёртости на коленках, капли чёрной туши на них. — Давно мы вас здесь не видели, — Итама с осторожностью поправил фарфоровую вазу, и розы тревожно тряхнули пышными жёлтыми головами в такт его движению. После этого он стал пристально глазеть на броню Тобирамы, будто выискивая изъяны в ней. Царапин было достаточно. — Мама сказала, что вы придёте, но я не думал, что это произойдёт в действительности. Всё-таки вы не любите ходить в гости, это я хорошо помню с детства. — Я не смог отказать твоей матери, Итама, — медленно кивнув, Тобирама опустил свою шершавую ладонь на голову Чихару, потрепал её по непослушным волосам, и на этот раз она не стала уворачиваться. — Как Хиро? — Превосходно, — Итама мгновенно переменился в лице, посветлел немного. — Мы уже посетили лекарей, и Кимико лично сказала, что никаких осложнений или проблем не заметила — всё в полном порядке. Вот, будем ждать ребёнка в начале августа. Боже, это так скоро, я скоро стану отцом... — он помрачнел так же стремительно, как и засветился: — Жаль, отец не застанет этого момента. Он был бы вне себя от счастья, я уверен. — Он всегда любил детей, — нет, в чём-то Итама всё-таки был похож на своего отца, хотя бы переменой настроения и восприимчивостью, особенно когда дело касалось семьи и друзей. Тобирама вспоминал тот день, когда Хаширама впервые услышал новости о беременности Хиро: тот буквально не мог сдержать своей широкой фирменной улыбки. — В самом деле, внучку или внука он бы боготворил с самого рождения. — Придётся вам побыть дедушкой, видимо, — мягко пошутил Итама. — Дед из меня будет никудышный, Итама, — возразил Тобирама, — я для этого не создан. — Вы могли бы хотя бы попробовать, — из-за угла показалась Хиро с приятной улыбкой. Хиро — пшеничные волосы, затянутые в высокий хвост на затылке, Хиро — золотисто-янтарные большие глаза, Хиро — короткие пальцы с цветущими ногтями, Хиро — никогда не наносившая макияжа на лицо. Она провела ладонью по плечу Итамы, а затем быстро отстранилась, придерживая рукой уже значительно выпиравший живот. — Доброго вечера вам, господин Тобирама, рада снова видеть вас здесь. — Взаимно, Хиро, — он одобрительно кивнул, но не успел больше сказать ни слова — властный голос Мито раздался из столовой: «Итама, не заговаривайте вашему дяде зубы, после чая поговорите, а сейчас все за стол!» В ту же секунду Чихару приободрилась и юркнула вперёд. — Не следует заставлять Мито ждать. Она не любит опозданий. Просторная столовая — это было воплощение широкой души клана Узумаки: всюду символика, красные водовороты, книги, сборники хокку и большой учебник по астрономии... Тобирама не был здесь уже давно. Всё не было времени, и с их последнего чаепития многое изменилось: например, пропала вторая синяя ваза из фарфора, переместилась на видное место подставка с новыми и старыми заколками, даже чайник — и тот был новым, простым и матово-серым. Чихару уже сидела за длинным столиком для больших компаний, пока Мито, приветственно кивнув, разливала ароматный чай по чашечкам — а на большой плоской тарелке лежала душистая клубника и знакомые зелёные пирожки. От чашечек тянулся вместе с паром ореховый аромат. Запах жареного фундука. Тобирама выждал момент, пока все расселись по своим местам, невольно принюхиваясь, и только после этого устроился поближе к окну; в окно иногда стучался настырный ветер и заглядывали сумерки, напуганные свечами и масляными лампами, которые цвели золотом. В столовой было уютно и светло, пусть тени иногда и укладывались тушью или тёмными румянами на бледные щёки Мито. Чихару не знала, куда себя деть: она то липла к Хиро, хлебая охотно чай, то потом дёргала ножкой и пробовала на зуб зелёные сладкие пирожки... Она угомонилась, только когда придвинулась с улыбкой поближе к Тобираме, прижалась к нему боком и всё заглядывала ему в лицо с детским любопытством. Постепенно её пытливый взгляд изучал всё: от наплечников до царапин на пластинах, по которым она провела пару раз тоненьким пальчиком, задумчиво прищурив глаза. Тобирама терпел, следя за паром над своей чашкой. Хиро с умилением за ними наблюдала, делая осторожные глотки, а Итама и Мито, как два стража семейного счастья, переговаривались о домашней суете и планах на завтра. Обсуждали, как они будут запекать речного карпа. — А у дяди скоро будет свадьба? — поинтересовалась Чихару, отыскав самую глубокую засечку на синем доспехе. — У дяди ведь есть невеста, правда, мама? — Ещё нет, солнышко, — Мито улыбнулась ей, делая очередной глоток, — к тому же неприлично спрашивать о таком своего дядю. Если он сам ничего не рассказывает, выпытывать у него это не нужно. Ты меня услышала? — долгий взгляд. — Чи? — Да, мама, — Чи всё ещё рассматривала синюю пластину, — дядя ведь выйдет замуж? — Чи, — поправила её Мито по-доброму, когда Тобирама невольно нахмурился, а Хиро, прикрыв рот ладонью, тихонько хохотнула. — Мужчины женятся, а не выходят замуж. Это я, например, вышла замуж, а твой брат — женился, постарайся это запомнить. — Постараюсь, — Чихару потянулась за крупной ягодой на тарелке, совершенно забыв про чай. — Дядя, а расскажи что-нибудь интересное о папе, его уже так давно нет. Он мне раньше много всего рассказывал, но я уже ничего не помню... — Что, к примеру? — Тобирама взглянул на Мито в поисках подсказки. — Это рассказы не для детских ушей, Чи. Тебе всего лишь четыре. — Четыре с половиной, — насупилась Чи. — Пара месяцев не играет роли. — Тобирама попробовал на вкус чай, за который Хаширама отдал в своё время целое состояние, а теперь, когда вокруг гремела война, многие сорта перестали добираться до деревни Скрытого листа, остался лишь гречишный, который привозили прямиком из страны Травы. — Может быть, я расскажу тебе что-нибудь, когда ты подрастёшь, а сейчас это не имеет никакого смысла. — Ты мог бы рассказать о своём детстве, — предложила Мито. — Необязательно ведь всё время говорить о войне и смерти. — У меня не было детства, — сухо ответил Тобирама. Теперь всю комнату распирало от молчания: Чихару уплетала за обе щеки клубнику, Мито размышляла о своём, перебирая пальцами рукав кимоно, Хиро задумчиво вертела чашечку в руках, уже рассматривая чайную гущу на дне, когда Итама притянул её к себе, нежно придерживая за плечо. Тобирама же следил за пляшущими огоньками свечей. Он был уже далеко от столовой в своих мыслях: размышлял о том, сколько ещё продлится эта война и сколько они понесут потерь, сколько родителей и детей потеряют друг друга в этой бесконечной кровавой грызне двух скрытых деревень. Только-только достроенный детский дом с синей крышей уже стал приютом для многих сирот. Его окружали вековые дубы, тени падали на тренировочную площадку, и там же пели скворцы, соловьи, прилетали иногда воробьи — присматривали себе место для нового гнезда. Недалеко оттуда, вверх по заросшей тропинке, среди зарослей прятался заброшенный храм, уже покосившийся, с прохудившейся крышей, потерявший свой прежний облик, он доживал последние годы, гнил под дождями, без прихожан и посетителей — беспризорный осколок прошлого. Тот самый. Из детства. Туда любил иногда возвращаться Тобирама, чтобы собраться с мыслями. Он перевёл взгляд на окно: к деревне Скрытого листа уже подкрадывалась ночь с россыпями звёзд на смуглых щеках; у неё не было ни страны, ни дома — ко всем она заявлялась одинаково бесцеремонно. Покрывала сажей окрестности. Заливала чёрной смолой. По опустевшим улицам бродили одиночные патрули Учих. Тихо, мирно, без происшествий — и не сказать, что шла война. — Дядь, не грустите, — Чихару снова прилипла к его наручным пластинам, протянув на ладони пару спелых ягод, — вы приходите к нам чаще, если вам одиноко. Заодно научите меня метать сюрикены! Или... или... или я вас научу рисовать, вот. — Говорить, кто научил тебя рисовать изначально, ты явно не собираешься, — усмехнулся Итама, поглаживая плечо Хиро, которая с улыбкой налила себе ещё немного чая, прикусывая сладкое зелёное пирожное. — Рановато тебе брать себе учеников, Чи. — Ты просто мне завидуешь, вот, — Чихару показала ему язык, когда Тобирама вернул клубнику обратно в тарелку. — Я лучше тебя рисую. — Конечно, — Итама показательно обвёл взглядом всю столовую: на стенах висели пейзажи, мастерски сделанные тушью, и перемежались они разноцветными каракулями с подписями: «Мама, папа, брат, я». — Твой талант никто не оспаривает, Чи, но я не думаю, что дяде будет интересно изучать искусство — он всё-таки не тянется к рисованию. — Не тянется, — быстро согласился Тобирама, всё-таки потянувшись за одним-единственным пирожком. У Мито они выходили такими, что любой кондитер бы позавидовал. — Мне есть чем заняться, Чи. — Тогда просто научите сюрикенами бросаться, пожалуйста-пожалуйста, — она сложила руки вместе и состроила глазки. — А то даже Нен из клана Хатаке умеет, всем хвастается, а я-то чем хуже? У меня дядя вообще-то Хокаге! — Ты всем так говоришь, Чи? — Тобирама ел быстро, будто его кто-то подгонял — чистая привычка. — Хвастовство... — он невольно вспомнил Кавараму, — не всегда приносит благо. Лучше промолчать и выждать правильный момент, чем выпячивать всё наперёд. — Все и так это знают, — Чихару сунула ещё одну ягоду в рот, зажмурившись от удовольствия. — Мне даже говорить не приходится. Так научите, дядь? — Ты сама этому научишься в академии, — покачал головой Тобирама. — Ну дядя! — Чихару насупилась, вытирая губы ладошкой. — Вы же самый крутой сенсей! — В академии учителя ничуть не хуже меня, — возразил Тобирама, — к тому же я лично составлял программу, с рекомендациями. На крайний случай у тебя есть старший брат, который неплохо обращается не только с сюрикенами, но и другими видами холодного оружия, — он сделал ещё один глоток чая. — Возможно, это было бы лучше всего. — Итама — вредина, — фыркнула Чихару, выразительно посмотрев на Итаму, — он с самого начала сказал, что не будет меня учить и что я, вообще-то, не буду сражаться, а стану медиком, но я не хочу быть медиком, вот. — Нет ничего зазорного в медицинских ниндзюцу, Чи, — заметил Тобирама, снова переведя взгляд на окно. — Твой отец, например, был одарённым медиком, лучшим во всей стране, и это никак не мешало ему совмещать техники исцеления с боевыми, что делало его смертоносным противником при любых условиях, — он помолчал. — Думаю, он был бы только рад, если бы ты пошла по его стопам. — Его уже давно нет, — Чихару вздохнула. — Я уже соскучилась. Когда он вернётся? — Он уже не вернётся, Чи, — суше обычного ответил Тобирама, даже не глядя на Мито. — Почему? — Чихару нахмурила тёмные бровки, заглядывая ему в лицо. — Мама говорит, он на небесах, но я каждый день смотрю на небо, а его там нет. Почему? Он ведь не бросил бы меня и моего глупого старшего брата, правда? — она тронула его руку. — Правда, дядя? — Это сложно, Чи, — Тобирама отставил от себя опустевшую чашечку. — С небес не возвращаются, даже когда очень сильно кого-то любят, а вас Хаширама любил всем сердцем, — он потёр висок, который неприятно закололо, будто туда вбивали ржавый старый гвоздь. — Лучше скажи, в академии ты уже делаешь успехи? — Ну, — Чихару задумчиво возвела свои чернильные глаза к потолку, — я не люблю историю, а нам рассказывали про какую-то войну и про кланы, кланов так много у нас в деревне, оказывается, дядя, у меня даже глаза разбегались от знаков, я едва ли запомнила половину. Даже из головы вылетело название тех странных типов с жуками. У-у-у, жуть. — Ясное дело, что тебе не нравится история: тебе лишь бы с кем-то посоревноваться, — заметил Итама, пожёвывая сладкое пирожное, — кажется, только вчера вы выясняли, кто быстрее может взобраться на дерево. Кому потом пришлось снимать тебя с самого высокого дуба, м? — протянул он насмешливо. — Ты же до сих пор боишься высоты. Неужели Нен тебе так понравился, что ты решила его впечатлить? — Неправда! — воскликнула Чихару, а на щеках её расцвёл детский румянец смущения. — Нен — дурак, мне никто-никто вообще не нравится, я хочу поскорее уже научиться сражаться, чтобы стать сильной, вот!.. Ма, скажи ему, чтобы он перестал! — Итама, не задирай свою младшую сестру, тебе ведь скоро двадцать пять, — она снисходительно улыбнулась, подзывая к себе Чихару, — а тебе, Чи, нужно быть немного сдержаннее. В следующий раз брат может и не прийти снимать тебя с дерева. Тобирама тайком усмехнулся, когда полумесяц заслонили собой тёмные тучи. Он не прислушивался к тихому смеху Итамы, не обращал внимания на дувшуюся Чихару, которая опустилась возле Мито, и не глядел на Хиро, медленно проводившую ладонью по своему животу и иногда морщившую нос. Семейный ужин выходил действительно семейным. Даже иногда казалось, что из-за двери вот-вот выглянет сам Хаширама, широко улыбаясь и сонно моргая после долгого рабочего дня — он был полным профаном во внешней политике, не понимая, что его идеалы другие каге, мягко говоря, не разделяли, даже когда шли на прямой диалог: тот же первый Казекаге всегда многого требовал, Мизукаге отыгрывал роль контуженного взрывной печатью сома, Райкаге был самым младшим и едва сдерживал свои амбиции, подобно молнии, которая била в разные стороны, и только Цучикаге смотрел на мир примерно в том же свете, что и Хаширама... Тобирама хорошо помнил, как готовил речь для собрания всех каге, сидел с ней пару ночей, устроившись возле окна и следя периодически за ходом луны по небу, несколько раз перечёркивал фразы, менял местами слова, закусывая кончик письменной кисти... Каварама бы назвал его занудой, если бы был жив. Из задумчивости его вывел радостный визг Чихару: «Братец пришёл!» — и топот её маленьких ножек по длинному коридору, который вёл к выходу из дома. — А вот и лучший друг Чи объявился, — улыбнулась Мито, бросая ей вдогонку: — Чи, пригласи его к нам. У нас чая хватит на всех, даже если он приведёт с собой всю свою семью. Мы им всегда рады. — И часто вы делите чай с Учихами? — криво усмехнулся Тобирама. — Они к нам сами в гости не напрашиваются, но их младший сын вечно возится с нашей Чи, — спокойно ответила Мито, поправляя заколку в пучке. — Тебе не о чем беспокоиться, Тобирама, он ещё ни разу не угрожал нам своим шаринганом, да и не мог, ведь он его до сих пор не пробудил... С задорным хохотом Чихару затянула Минори, сводного брата Кагами, в столовую, в обитель света посреди ночи, где до сих пор витал аромат гречишного чая — тепло, уют, и война отсюда казалась такой далёкой, за сотнями ри, за острыми хребтами гор... Хиро заметно напрягла плечи, прикладывая широкую ладонь к левому боку, словно там, за слоями ткани, пряталась уродливая рваная рана — она хотела её скрыть, придавить, остановить кровь. В её глазах, золотисто-янтарных, застарелая боль — боль, которую люди обычно терпят, стиснув зубы и стиснув кулаки. Потеря, унижение, одиночество. На её лицо упала знакомая тень, как траурная вуаль; её короткие пальцы сжали рукав домашнего тёмно-синего кимоно с цветочным орнаментом по краям — цветущая сакура. Тобирама отставил от себя пустую чашку и скрестил руки на груди, рассматривая обновлённый символ «Фуку» на сером нагруднике в ожидании первых слов. Минори молчал. Он неловко потирал заднюю сторону шеи, пока Чихару скакала вокруг, точно кузнечик, дёргала иногда за ремешки его брони, повторяя: «Вот когда-то и у меня будут такие доспехи!» — и уже по-привычному водила пальцами по холодным пластинам в поисках изъянов, а затем обнимала его с детской несдержанной нежностью — как свою плюшевую акулу. Учиха, Сенджу, Хатаке, Инузука — для всех её улыбки вспыхивали одинаково. Минори поправил красную ленту из шёлка, вплетённую в строгую косу, и склонил приветственно голову. Из его образа ещё не выветрился дух архивов: пыль, свитки, старые страницы, чернила — и такой посторонний запах дешёвого табака, который обычно продавали в тёмных закоулках, между большим игральным домом и гостиницей. Итама невольно поморщился, тоже отстранившись от чашечки и поставив её на стол. Его пальцы пробежались по правому плечу Хиро, где под кимоно скрывалась чёрная метка — Футацудомоэ, и Хиро, смотревшая до этого на серый чайник пустым взглядом, едва заметно вздрогнула и улыбнулась краешком рта, шепнув: «Всё в порядке». Тобирама разглядывал Минори, который, дёрнув нервно плечами, встретил его взгляд так, как встретил бы почти любой Учиха — с гордостью, слегка вздёрнутым вверх носом, не ища поддержку в других, а черпая уверенность из собственного сердца. Когда он вежливо склонил голову вниз, Чихару вдруг изловчилась и стянула у него с пояса кунай — старый, потёртый, с видавшей виды рукояткой. Она вертела его в руках до тех пор, пока Мито не сказала ей строго: «Чи, верни на место, это не твоё». Кунай вернулся на своё место. — Солнца вам, господин Хокаге и госпожа Мито, — поприветствовал Минори, — прошу прощения за внезапное вторжение, я просто хотел поговорить с господином Хокаге, если это возможно, — он с надеждой покосился на чайник. — Это возможно?.. — В зависимости от того, зачем ты меня искал, — Тобирама бросил короткий взгляд на оставшуюся клубнику, лежавшую на плоской тарелке. — Это что-то срочное, что не может пождать до утра? — Так точно, господин Хокаге, — Минори поправил маленькую сумочку с сюрикенами и нитями на поясе, когда Чихару с огромным нежеланием отступила и плюхнулась на своё место за столом, подзывая его к себе жестом. — Мы можем... выйти? — Я как раз собирался уходить, — Тобирама кивнул Мито, которая начала убирать со стола посуду и опустевшее блюдце с пирожными, — благодарю за тёплый приём. — Заходи к нам почаще, Тобирама, — мягко улыбнулась ему Мито. — С потерями намного проще справляться, когда есть кто-то, кто тоже тоскует. Ждём тебя завтра, у нас будет большой ужин, если ты найдёшь для этого время, конечно. — Я подумаю над приглашением, — он поднялся с места, клацнули синие пластины его доспеха. — До свидания. — Дядя, дядя! — крикнула ему вслед Чихару, заставив обернуться. — Когда найдёте невесту, приводите её к нам! — она весело помахала рукой. — Мы все будем рады! — Хорошо, Чи, — отворачиваясь, Тобирама не сумел подавить улыбку окончательно, приподнял слегка уголки губ, пока никто не заметил и не поймал его с поличным. Придерживая фонарик, Минори остановился возле молодой сакуры, уже далеко от резиденции Узумаки, и тяжело вздохнул, поворачиваясь лицом к Тобираме. В глазах, тоже чёрных, как и у всех Учих, не читалось ровным счётом ничего — ни подсказок, ни ответов; только поджатые губы и спрятанные за спиной руки — они-то и выдали его с головой. Он волновался. Ветер играл в кроне невысокой сакуры, звёзд над головой было не сосчитать, и полумесяц скалился с чёрного-чёрного неба — весь измятый и потрёпанный. Как и письмо Кагами. Они стояли напротив маленького домика из квартала Учих, в котором горели окна. Над травой у дороги порхали изжелта-зелёные светлячки, как крошечные осколки июня, который с каждым днём раскалывался, лопался, готовился превратиться в июль, а затем в август, сентябрь — и так до самого декабря, когда всё будет вокруг белым-бело, холодно, с морозом и сугробами до самых крыш... Совсем рядом шумела ночная Нара, которая больше нашёптывала что-то склонившимся к ней редким ивам, чем ругалась и шипела, подобно разъярённому угрю. Минори поправил волосы, приложил к шершавому стволу свободную ладонь, нахохлился немного, когда фонарик в руке превратил его бледное лицо в бронзу. Тобирама лишь вопросительно выгнул бровь, не дождался ответа и заговорил первым, не церемонясь и смотря на собеседника свысока — как привык смотреть на тех, кто не вызывал у него ни особого доверия, ни симпатии. Минори лишь беспокойно переступил с ноги на ногу. — Так в чём дело? — поинтересовался Тобирама, поправив хаппури. — Кагами, — наконец выдохнул Минори. — Вы же с ним говорили? — Да, — не стал отнекиваться Тобирама. — С ним что-то не так? — «Что-то не так» — мягко сказано, — Минори сильнее поджал губы. — Я его давно таким не видел. Что вы ему сказали? — он смотрел с ожиданием, в чёрных глазах — лишь недоверчивая тьма. — Он ведь легко обычно всё принимает, вы и сами знаете, а сейчас... — Тебя это не касается, Минори, — осёк его Тобирама. — Это всё из-за его писем, да? — Минори продолжал. — Вы говорили насчёт них, да? — Он тебе рассказал о письмах? — Тобирама недоверчиво прищурил глаза. — Стал бы он это делать, — Минори всё же не выдержал и фыркнул. — Я их нашёл в его тайнике, куда он таскает всё, что ему дорого. Знаете, под кроватью брата можно многое найти, даже карточные колоды и печенье с предсказанием. — Я так полагаю, «Тобираме» на конвертах писал ты, — быстро догадался Тобирама, и в этот момент Минори увёл взгляд, подтверждая его догадку. — Письма в документы подкладывал тоже ты. — У Кагами духу бы не хватило, — неохотно подтвердил Минори, — он бы до старости так и ходил за вами хвостиком, не говоря ни слова. Не понимаю я его, одним словом. — Ты никогда не слышал выражения, что благими намерениями выстлана дорога в ад? — всё-таки вздохнул Тобирама, постукивая пальцем по сжатому локтю. — Слышал, — Минори поднял глаза к небу. — Ясное дело, вы сказали ему «нет». Правда, у меня в голове не укладывается, почему из-за простого отказа он собрал вещи и... Я не знаю, куда он направился. Явно не на задание, — он выдержал паузу. — Наверное, ему нужно время. — Ступай домой, Минори, и если увидишь Кагами, передай ему, чтобы он снова зашёл ко мне в кабинет завтра с утра, — Тобирама тоже взглянул на небо, чистое и предвещавшее жару едва ли не с самого утра. — У меня есть для него другое поручение. Надеюсь, это ты сможешь выполнить, не напортачив? — Да, господин Хокаге, постараюсь, — слегка склонил голову Минори, — но вы... будьте с ним помягче, что ли, — он отстранился от сакуры и начал комкать тряпичные пальцы перчатки, надетой у него на рабочей правой руке. — Я знаю, что, вероятно, эта просьба... — Я бы на твоём месте не совал свой нос в чужие дела, Минори, — предупредил его Тобирама, проходя мимо и оставляя позади кривую сакуру, которая тревожно зашелестела. Минори остался стоять на месте, с фонариком, продолжая перебирать пальцы тряпичной перчатки. С десяти утра Тобирама ждал Кагами, перебирая документы, но вместо него перед глазами маячила одна Эри с поручениями и «похоронками», приходили и уходили шиноби, менялись доклады, почерки, чья-то жизнь под письменной кистью обрывалась, чья-то — была спасённой... Он ждал час, второй, третий. Ждал до полудня, начиная хмурить брови, признак намечавшегося шторма, и дольше, и дольше... «Простите, сенсей, я виноват. Никогда в жизни так не опаздывал! Такого больше не повторится, даю слово!» — вот что рассчитывал услышать Тобирама, потягивавший средней мерзости травяной чай, по крайней мере к вечеру, когда сумерки снова заворачивали деревню в плёнку из мрака. Даже почтовый ворон не объявился у окна с каким-нибудь тревожным посланием: «Простите, сенсей, слёг с температурой, не смог прийти сам» или «Сломал ногу». Он ведь не мог так просто исчезнуть после того откровения? Не мог же он так безответственно отнестись к своим обязанностям, когда деревня нуждалась в каждом? Не мог же он... Тобирама с толикой раздражения перечеркнул пару лишних символов и вытянул из сумки скомканное послание с благодарностью за честность. Он ещё раз вчитался в неуверенные порывистые строки и прикрыл глаза, тяжело вздохнув. — Эри, — позвал он. — Кагами не появлялся, пока меня не было на месте с утра? — Появлялся, — вдруг кивнула Эри, поправив очки. — Когда вас не было, он забрал задание ранга «В». Я тогда ещё очень удивилась, потому что обычно он всё же отчитывался перед вами, за какие задания берётся... Вам принести, быть может, ещё чая? — Нет, — отмахнулся Тобирама, — можешь идти. Проследи, чтобы Минори снова не натворил каких-нибудь глупостей. — Он дождался, когда Эри исчезнет из кабинета, и, выбросив скомканную записку, вздохнул ещё тяжелее, потерев висок. — Вот же глупый мальчишка.