Где бы ты ни был, назад не смотри

Ему всё ещё снятся кошмары. Никуда от них не деться. И дело не в страхах или сожалениях, просто теперь ничего иного не остаётся. Он одинок, пусть остальные и пытаются переубедить его в этом, он теперь одинок, и нет ничего, что могло бы отогнать все эти кошмары прочь. У него просто нет идей, как это сделать. Всю жизнь он спал часа по три, лишь бы не растрачивать зря время, лишь бы не видеть пережитые ужасы, пронёсшиеся когда-то перед глазами, и отныне преследовавшие его во снах. Ещё одно доказательство проклятия Аккерманов — за великую силу ему приходится многим платить. Теперь же, когда нет ни титанов, ни разведкорпуса, ни товарищей, которые разделили бы с ним эти кошмары, Леви понятия не имеет, как быть дальше. Порой он до тошноты в горле размышляет о собственном бессилии, а что ещё хуже — он словно возвращается в изначальную точку. Туда, откуда всё началось — когда его мать умерла, ему приходилось днями напролёт сидеть взаперти, слушать урчащий от голода живот и ощущать, как насекомые, слетевшиеся на запах гнили, жужжат вокруг. С той лишь разницей, что сейчас он живёт в иных условиях. И всё равно — один. Как это иногда бесит — считать, что столь долгий путь пройден зря. Проклятие Аккерманов заключается во тьме, которая хватает тебя за горло, наделяет невероятной силой и упорством и не отпускает, пока ты не начинаешь задыхаться от горя. От неё покоя нет. Ты даже не можешь умереть. И такие страдания хуже смерти. Вот, почему он не выбрал тогда Эрвина. Эгоистичный гад, которому он посвятил несколько лет своей жизни, обрёл покой, а Леви обречён вариться в этом котле, пока его дни не будут сочтены. Как Микаса может говорить о свободе, когда боль пронзает сердце насквозь, и даже становится трудно дышать? Видимо, она куда сильнее, и, даже отпустив Эрена, она всё равно сильная. Леви ей завидует. Но ничего поделать не может. Этих светлых дней — мелочей, наполненных радостью и солнцем — не хватает. Однажды Габи и Фалько, да и остальные, перестанут приходить. Если его нога не заживёт, он будет обречён жалеть себя до конца своих дней. Жалкое зрелище. Раньше была цель. Раньше был долг. А когда перед собой ты узреваешь цель, страдания более не имеют над тобой власти, и ты всё можешь вытерпеть ради этой цели. Но теперь ничего не осталось. Куда идти дальше? На какие звёзды смотреть? Он старается не напрягать левую ногу слишком часто, чтобы дать себе отдохнуть, а затем начать делать упражнения для укрепления мышц. С последнего визита детей проходят три дня, ему просто нужно чем-то себя занять, чтобы не помереть со скуки. Раньше, когда на службе выдавались свободные деньки, он либо ассистировал Ханджи, либо занимался уборкой, вернее сказать, напрягал этим молодняк. Чтобы прибрать такой дом в одиночку, потребуются минимум два дня с перерывами. На этот раз Леви думает начать с чердака, но, оценивая собственные возможности и то, что здесь буквально негде развернуться с его-то ногой, решает плюнуть и хотя бы разобрать книжные полки в комнатах. Он терпеть не может пыль на поверхностях и успокаивается, только когда она прекращает витать в воздухе вокруг. Из-за его мании все товарищи считали Леви чудаком, чего он вовсе не стеснялся. Один лишь Эрвин Смит, кажется, ни разу не высказался по этому поводу. Но Смит и сам был чокнутым, так что в какой-то степени Леви испытывал к нему уважение в том числе из-за этого тоже. Нынче утро выдаётся жаркое, и, чтобы окончательно не запариться, приходится даже жилетку снять. Закатывая рукава домашней серой рубашки, Леви натягивает на лицо платок и приступает к привычной рутинной работе… когда неожиданно, незадолго до обеденного времени, в дверь его дома кто-то очень настойчиво стучит. Леви не торопится открывать, а когда, наконец, встречается лицом к лицу с незваным визитёром, искренне удивляется. На веранде, чуть не падая и наваливаясь на деревянные перила, стоит та самая художница, с которой они довольно тепло попрощались три дня назад. Леви бесстрастно оглядывает её с ног до головы и внезапно думает: какого, собственно, чёрта? Он не показывает своё удивление, когда обнаруживает, что снаружи даже нет машины. Девица, держась за перила, тяжело дышит. Она пытается что-то сказать, но говорить явно тяжело, поэтому она делает какие-то бессвязные попытки махнуть рукой. На её раскрасневшемся лице капельки пота, хоть и одета она вполне легко: белая (видавшая лучшие времена) рубашка, заправленная в брюки, и чёрные ботинки. При ней походная сумка через плечо и ничего больше. Она растрёпанная и какая-то всклокоченная. Леви глядит на небо, подставляя ладонь ко лбу — солнце уже во всю припекает, и гулять в такую погоду без головного убора — это просто самоубийство. — Ты чего тут забыла? — спрашивает он, наконец; художница делает взмах рукой, едва дыша. — Не отмахивайся мне тут. Как ты сюда добралась? — П-пришла… — Вижу, что не прилетела. Каким образом, спрашиваю, ты добралась сюда? Художница смотрит на него снизу вверх, она всё ещё на пару ступеней ниже. Леви ждёт, позволяя ей отдышаться. Когда она отвечает, её голос звучит куда разборчивее: — Я пришла пешком, господин Аккерман… Не всю дорогу, конечно! Там, на юге пригорода, есть железнодорожная станция, я шла от неё по новым путям, затем по дороге… Простите! — За что ты просишь прощения? — Я вас… побеспокоила. Она утирает рукой лоб, а Леви понимает, что до сих пор не снял с лица платок; лишь теперь, когда становится тяжелее дышать. — Скажи-ка мне, ты что, совсем дура? У художницы расширяются глаза, словно он её не спросил, а ударил. Затем она выпрямляется и вздыхает. — Ты меня слышала? — Да… — Ну и? Она недолго копошится в своей сумке, достаёт какой-то потрёпанный конверт и дрожащей рукой протягивает его Леви. Конверт тонкий, закрытый и чуть помятый, без печати. Леви вертит его в руке, подносит на свет. Внутри виднеется лишь один листок и ничего больше. Внезапно Леви всё понимает и глядит на девушку, словно впервые видит. — Хочешь сказать, что ты шла сюда пешком под палящим солнцем от самой станции, которая находится, чёрт знает, как далеко, чтобы просто вручить мне это? Она кивает с таким виноватым видом, что даже Леви, неожиданно для самого себя, становится смешно. Но он изо всех сил сдерживается, чтобы не посмеяться над идиотизмом этой ситуации и над этой странной особой. — И это всё? — спрашивает он без каких-либо эмоций в голосе. — Пожалуй, да. Вот как. Всё, ради письма? Леви хмурится. Почему-то он ожидал другого ответа, и он сам не знает, какого именно, но, её словами он точно не удовлетворён. — Значит, если это всё, ты вернёшься назад? Их взгляды пересекаются: его — мрачный и тяжёлый, и её — шокированный, но смиренный. И Леви улыбается. Ему и не припомнить, когда в последний раз он с таким наслаждением издевался над кем-либо. Если он пошлёт её сейчас, она, возможно, и десяти шагов не сделает, а свалится на землю или даже помрёт от усталости. Но отчего-то Леви понимает: она не будет настаивать, чтобы остаться. Слишком правильная, аж тошно. Она не такая, не так воспитана. Ну надо же! — Зайди в дом, — говорит он так, будто приказ отдаёт. — И умойся для начала. Ты вся потная. Он отворачивается, а ей только и остаётся, что судорожно оглядывать себя. Она краснеет и морщится, но идёт за ним следом. Через несколько минут, когда она, освежившаяся, наконец, садится за стол на кухне, и Леви протягивает ей кружку с водой, она чуть ли не вырывает её из его рук с радостным воплем: — Спасибо огромное! Какое-то время он просто наблюдает за тем, как она пьёт, попутно бросая косые взгляды на конверт, ради которого она совершила эту сумасшедшую прогулку. — Верена, да? — спрашивает Леви, и она кивает. — Не хочешь рассказать, что это за письмецо такое, из-за которого ты сейчас выглядишь так, будто вспахала целое поле? Художница моментально принимает настороженный вид. Отодвигает кружку от себя и складывает руки на столе. — Это письмо для вас. Мне передал его один человек, когда я покидала Парадиз в последний раз. — Тогда почему ты не отдала его мне три дня назад? Её глаза снова бегают, будто она не желает отвечать, и Леви уже догадывается, что разговор будет тяжёлым. Но сегодня слишком жарко, чтобы спорить или ругаться, и у него нет ни малейшего желания устраивать тут сцены. — Это важное послание, раз ты всё-таки принесла его спустя столько времени, ещё и не побоялась прийти пешком, да? — Он смотрит пристально на лицо, так похожее на Кушель, и не отводит глаз. — Кстати говоря, почему ты не попросила Браунов тебя отвести? — Потому что Габи начала бы задавать свои дурацкие вопросы. А говорить ей, что всё дело в каком-то письме, которое я не решилась отдать вовремя, и лишь ради него просить их приехать… в общем, я не могла. Леви вздыхает и устало проводит рукой по волосам. То, что Габи порой лезет не в своё дело, это он знает, согласен. Видимо, дело чересчур деликатное. — Я понял. Ладно, ненормальная путешественница. Выкладывай, что особенного в этом письме, что ты притащилась ради него в такую даль. Верена откидывается на спинку стула, затем глядит в окно, за которым виднеется бесконечный горизонт с зеленеющими вдали равнинами. А после смотрит на Леви очень пристально, внимательно. — В ночь перед тем, как покинуть столицу, я гостила у господина Николо и после ужина в забегаловке, где он работает, проговорилась, что собираюсь уплыть с острова, чтобы найти и пообщаться с бывшими разведчиками. Я думала, вдруг в Марли у него остались близкие, которым он решит что-то передать… Видимо, разговаривали мы достаточно шумно, посколько чуть позже, едва я осталась одна, на улице ко мне подошёл странный мужчина. Он не назвался, лишь сказал, что представляет интересы своего покойного господина. Леви ненадолго глядит в сторону. — Вот как. Так он передал тебе письмо? — Да. Сказал, мол, прочёл в газете о том, что марлийцы устраивают последнее слушание по делам двухлетней давности. — Она нервно скребёт ногтем поверхность стола, но быстро прекращает. — В газете был список участников слушания, и разумеется… там было ваше имя. Леви настораживается, но молчит, и Верена продолжает: — Он понял, что я планировала встретиться с бывшими разведчиками, и весьма настойчиво попросил найти вас и отдать это. — Она кивает на конверт. — Клянусь, что понятия не имею о содержимом внутри, но… — Что? — Леви вздыхает снова. — Да не тормози ты! — Тот человек сказал, что его покойный господин перед смертью хотел… поговорить со своим сыном, но того уже не было на Парадизе. Поэтому всё, что ему оставалось — молиться и ждать, что кто-то передаст его последние слова… Простите меня. Будто подстреленный, Леви вскакивает с места, неловко держась за край стола, и Верена встаёт следом, думая, что ему плохо, что его нужно поддержать, но Леви только отмахивается. Затем хватает трость и отходит к окну. Он долго стоит так, глядя на пейзаж, а когда начинает говорить, его голос всё ещё звучит взволнованно: — Почему… он выбрал тебя? Потому что ты похожа на неё? Художница зачем-то пожимает плечами. Но она честна в ответах. — Не знаю, возможно. Или не доверял почте. Да и кому ещё тут довериться? Ваш разведотряд был здесь, и он не знал о Микасе. Остальные ваши знакомые связаны с армией, наверное, во мне он увидел лишь независимого зрителя. Я пообещала, что доставлю письмо в Марли… — Почему… почему сейчас? Какого чёрта… Верена хмурится. Она уже понимает, что он больше не говорит с нею. Она знала, чем обернётся эта затея с письмом от какого-то незнакомца, ведь однажды Арлерт успел проговориться, что с отцом капитана Леви связана некая грустная история. Она не хотела лезть не в своё дело, но обязана была знать больше, чтобы понять — а нужно ли вообще исполнять обещание. Леви долго к ней не обращается. Ему так мерзко и тошно, словно его опять окунули лицом в грязную лужу. Значит, объявился, наконец… папаша? Спустя более три десятка лет? Вот уж смешно! Леви бросает взгляд на блюдце возле раковины. Хочется взять и швырнуть его о стену. Но он не решается. Он не один, и он — бывший капитан. Он не может вести себя так. Как же всё-таки мерзко… Когда он оборачивается, Верена, под его взглядом, снова садится на стул. — Откуда мне знать, что это правда? — спрашивает Леви, успокаиваясь. — Что какой-то чокнутый мужик не вычитал моё имя в газете и придумал себе поиздеваться надо мной в последний раз? Она медленно качает головой: — Я не знаю. Я всего лишь передала письмо. Леви хмурится. Затем хватает конверт, опирается о край стола и собирается разорвать пополам. К его удивлению, Верена вскакивает с места с отчаянным криком: — Нет, пожалуйста! Не делайте этого! — С чего вдруг? — Вам что, совсем не любопытно?! — Нисколько! — Но ведь… а-а вдруг это и вправду был ваш отец? Леви смотрит на неё, на как идиотку. А она в эту самую секунду похожа на человека, который тонет, цепляясь за спасательный плот, и плот этот трещит по швам, так что она знает — скоро она потонет. — Это послание для меня, верно? — холодно отзывается Леви. — А, значит, я могу делать с ним всё, что пожелаю. Я не буду это читать, мне плевать, кто был тот человек. — Н-но… как же? Такое ощущение, что она готова разрыдаться. Из-за чужого письма? Ну точно дура! И Леви начинает злиться. — Ты хоть немного представляешь, что я сейчас чувствую? — чуть ли не рычит он. — Моя мать была проституткой в борделе Подземного города, и наградить её мной мог любой желающий. Да плевать мне, кем он был! Всю свою жизнь я бежал прочь оттуда, из того вонючего места, откуда я выполз, и его не было рядом. И вот теперь, когда, наконец, я могу свободно выбирать, как мне жить, и ни одна живая душа не тянет меня за поводок, ты бросаешь передо мной это своё «как же?!» Он качает головой, берёт себя в руки. Неожиданно ему становится легче после собственных слов. Микаса говорила именно об этом? Вот так бывает, когда ты свободен? Верена глядит на него какое-то время, затем её плечи устало опускаются, а взгляд снова становится отрешённым. Она садится на место и склоняет голову так низко, что Леви не видит её лица. — Простите меня… господин Аккерман. Простите. Мне так жаль… Я ведь чувствовала… Знала, что не нужно отдавать его и всё рассказывать. Но вчера вечером что-то щёлкнуло в мозгу, и я подумала: какое я имею право решать за других? Я должна исполнить свой долг, как и каждый в этом мире… Я не могла притворяться, словно ничего не случилось. Это письмо предназначалось вам, господин Аккерман, и теперь вы можете делать с ним, что угодно. Простите, что мой визит расстроил вас и заставил вспомнить о чём-то плохом… Когда она, наконец, поднимает к нему глаза, Леви больше не видит сходства с Кушель, будто его и не было никогда. Верена улыбается сквозь слёзы, и ему становится так погано, как уже давно не было. И чего она так разнылась? Ведь никакой катастрофы не произошло… Но стоит ему лишь подумать об этом, как внезапно вся картинка сходится, и становится ясно, как день, почему она тут едва не рыдает перед ним. — Так ты не хочешь, чтобы я разорвал это письмо, потому что ради него тебе пришлось пересечь море, а затем протопать пешком четыре часа под палящим солнцем? Она не отвечает, отводит глаза. — Тебе, как и мне, не интересно, что там написано. Ты просто выполняла чью-то просьбу и лезла из кожи вон, чтобы закончить свою работу. Ради чего? — Просто я эгоистка, — бормочет художница. — Пытаюсь добиться своего, и не важно, на какие жертвы придётся пойти. Я всегда боялась этого — стать заложником дурацких амбиций и наплевать на тех, кто меня окружает. Покинуть всё — родной дом, любимых — отправиться в дикие места, и в итоге в этом добровольном изгнании потерять смысл жизни? Вам это знакомо? Знакомо, и ещё как. Так ему хочется ответить, но Леви молчит. Он смотрит на эту несчастную одинокую дурочку и понятия не имеет, что делать. Что он вообще чувствует? Отвращение? Или жалость? Если первое… то он должен испытывать отвращение и к самому себе. Да и пожалеть себя он всегда успевает. Когда внезапно Верена улыбается, глядя перед собой, Леви понимает, что они в большей степени похожи, чем он представлял себе раньше. — Пару лет назад мне казалось, что в этом мире для меня не осталось места. Мои родные умерли, господин Форстер умер… даже Флок, которого я намеревалась вернуть домой… все ушли. Я почти отдалась отчаянию. Почти. И тогда я вспомнила, как ребёнком глядела вверх, под купол пещеры, где я родилась, и видела там вас… надежду… Мой мир был разрушен, но я смирилась, чтобы начать жить заново. И это письмо… стало моей последней целью. Было приятно… нести его для вас. Бесит. Как же бесит. Лучше бы она заткнулась. Просто помолчала и ничего такого не говорила. Зачем ему это? Опять заново переживать? Мало проклятие Аккерманов пожирает его изнутри? Теперь оно хочет, чтобы он пожалел эту дуру несчастную? Чтобы в ней он увидел не только тех, кого любил когда-то, о ком пытался заботиться, кем дорожил, но и себя самого? Бесит. Он устал… Как же он устал… А кто же теперь пожалеет его? Леви скрывает лицо за ладонью, чтобы она не видела его. И долго так молчит. Пока, наконец, Верена не вздыхает: — Простите, что побеспокоила вас. Но дело сделано. Спасибо, господин Аккерман, что позволили отдохнуть. — Не зови меня так… — бормочет он под ладонью. — Что? Леви убирает от лица руку. — Не зови меня так. Не произноси даже эту фамилию. Она кажется слегка растерянной, но в итоге кивает: — К-конечно! Простите! Как пожелаете. — И хватит за всё извиняться. Бесит уже. — А… да. Молчание ненадолго становится каким-то неловким. Когда Леви бросает нераспечатанный конверт на соседний кухонный стол, Верена молча недоумевает. А потом тихонько улыбается, пока Леви не видит. И всё бы ничего, только в этой устоявшейся, успокоившейся тишине неожиданно громко бурчит её живот… — Есть хочешь? — спрашивает Леви, а художница краснеет, как помидор. — Наверное… Но вы тут, кажется, были заняты. — Да, я занимался уборкой… — А, может, вам помочь? Он едва не срывается, чтобы спросить её, а точно ли она не дура? Но теперь, когда она высказалась, буквально вылила на него всё, что у неё там накипело, ему не хочется перегибать палку. Это будет слишком даже для него. Он и вправду размяк здесь, в этой глуши, в полном одиночестве. Леви представляет, как отпускает её в дорогу до станции, и тут же отбрасывает эту мысль. — Ты собралась помогать мне с уборкой, что ли? — Ну да. А что? Если вы за свои вещи боитесь, то зря. В доме господина Форстера было куда больше ценностей, и я никогда… Леви чуть не шлёпает себя рукой по лицу. Вот дурёха. При чём тут вообще какие-то вещи? Он одновременно и раздражён, и весел. И чёрт знает, почему. — Тогда, может, ты мне весь дом до блеска отдраишь? — Хм-м… А надо? Я могу. Это что, вызов? Леви приподнимает одну бровь и приглядывается к художнице. Вроде бы, нет. Сама наивность. Ну и ну. Это в их-то мире существуют ещё такие люди? — Ты же понимаешь, что я не буду тебе платить. — А я что, похожа на ту, которой нужна оплата? — она хмыкает и делает обиженное лицо. — Я просто хотела помочь. — Ладно, забудь. Нечего дуться. Всё равно тебе некуда деваться, пока Брауны не приедут. А пешком ты обратно не пойдёшь… Иначе эта девчонка, Габи, меня прибьёт. Леви ковыляет по направлению к подвалу, где хранятся припасы и продукты, затем зовёт за собой Верену. У неё моментально загораются глаза. А после день проходит, словно в один миг. Они слишком заняты и отвлечены, чтобы уследить за временем. Что и говорить, готовит она неахти, скоро Леви в этом чётко убеждается. Из него самого повар неважный. Зато она довольно хорошо орудует кухонным ножом. И ещё, говоря о помощи по дому, она ничуть не слукавила. Когда под вечер Леви поднимается в комнату, где она прибирается в последнюю очередь, стягивает с лица платок и критически осматривает начищенное большое зеркало, затем проводит пальцами за старым шифоньером, Верена стоит позади с тряпкой в руках и таким напряжённым выражением лица, что кажется, будто она вот-вот закричит от напряжения. — Неплохо, — произносит хозяин дома, наконец. — Я бы даже сказал, очень неплохо. Он оборачивается, и в свете закатных лучей шрамы на его лице кажутся почти незаметными. — Молодец. Со вздохом облегчения Верена утирает рукавом рубашки лоб. Леви говорит, что она будет спать здесь, только пусть перестелит постельное бельё. — Спасибо вам, господин Леви! — благодарит она с улыбкой до ушей. — Вы так добры! — Ты думаешь? — Ну конечно! А как иначе? Ближе к ночи он всё ещё сидит в своём кресле в гостиной, гипнотизируя смятый конверт, лежащий перед ним на столике, и вспоминает, как художница назвала его «добрым». Безумцем его называли, и даже монстром… а кто называл его добрым? А ещё чёртово письмо, ради которого эта дурёха такой путь проделала. Что с ним теперь? Ему не очень хочется его читать. Выбросить, а ей сказать, что спрятал до лучшего дня? Нет, он не может так поступить. Он не знает, что делать с письмом. Тогда он тем более не понимает, что делать с ней! Как же бесит эта ситуация. Леви долго смотрит на конверт, но в конце концов хватает его, недолго крутит в руке, затем рвёт боковую полосу. На едином листе бумаги — потрёпанном и пожелтевшем от времени — строчки начерканы ровным почерком. Пока Леви пытается вчитаться, у него трясутся руки. «Дорогой мой мальчик! Если ты всё-таки жив, как гласят слухи из Подземного города, то тебе, должно быть, уже около двадцати семи лет. Умоляю, будь жив! Мы с твоей матерью виделись лишь дважды. Она была добра и красива, твоя мама. Я дал ей свой адрес, но она написала лишь раз — когда ты родился. Как жаль, что её не стало! Мне хотелось бы отыскать её раньше, но служба не позволила, и несколько долгих лет я провёл за стеной Роза, не в силах вернуться домой. Прости меня. Я так и не нашёл тебя. Я не знаю твоего имени, не знаю, как ты выглядишь… Люди из Подземного города, которых я опрашивал о ребёнке из борделя, ничего не рассказали. Мне так жаль, что мы не можем встретиться. Если ты жив, наверное, ты ненавидишь меня. Это правильно, ведь я плохой человек. Прикованный к постели, я не могу продолжать поиски. Мои люди будут делать это за меня, и я не сдамся. Надеюсь, когда я узнаю настоящее имя твоей мамы, я отыщу тебя, пока титаны не уничтожили этот мир. Я слаб и безволен, потому что всю жизнь меня учили не оглядываться, идти лишь вперёд. А я продолжаю цепляться за мысль, что ты жив. Послушайся совета старика: не страдай о прошлом, если у тебя есть новый путь. Только в нём находится какой-то смысл. Где бы ты ни был, назад не смотри. Это единственное, что я могу дать тебе сейчас». Шокированный и морально разбитый, Леви мнёт в руке проклятый листок бумаги, и, пряча лицо в свободной ладони, то ли рыдает, то ли смеётся. А, может, и всё вместе. Может, он сходит с ума? Это что, шутка такая? А если не шутка, если правда, тогда… ради чего всё это было?