Любовная адгезия

      Гермиона заходит в темную квартиру и не разуваясь проходит в главную комнату, обессиленно падая на кровать. В прихожей остается ее сумка и полный пакет продуктов, из которых она собиралась приготовить вкусный ужин: что-то итальянское вроде пасты с морепродуктами. Вроде, потому что сейчас она чувствует себя так, будто ее переехал каток. Все тело тяжелое, непослушное, а в голове пусто как никогда. Вопреки этому, на ее лице расползается приятная млеющая улыбка.       Где-то совсем рядом раздается хлопок, а спустя несколько секунд около ее лица возникает Драко. Гермиона смотрит на него из-под полуопущенных ресниц и улыбается еще сильнее. Запах его парфюма окутывает ее словно в кокон. Девушка с трудом протягивает к нему руку и тащит парня к себе, чтобы тот приземлился ровно возле нее, подняв тонкий слой пыли с подушки.       — Как все прошло? — спрашивает он, утыкаясь носом в ее шею.       — Мы подписали договор, — язык не очень хорошо слушается Гермиону, такой уставшей она никогда еще не была, даже в лесу, в погоне за крестражами.       — Какой пообещали тираж?       — Пять тысяч. Для начала. Если продажи будут хорошими, то выпустят еще один. Для Лондона это ничтожно мало, но… Черт, меня опубликуют! — Гермиона издает похожий на воинственный клич возглас.       — Поздравляю тебя! — он выдыхает эти слова где-то у самого уха, заставляя пробежаться по ее коже сотни маленьких мурашек.       Гермиона устала, последняя неделя была для нее настоящим испытанием. Изо дня в день она корпела над документами, оформлением всех необходимых бумаг, подтверждающих ее авторские права, вычитывала договор с дотошностью, присущей только ей одной, пытаясь найти подвох. Но его не было. Ее книгу и вправду издадут. Теперь нужно было сделать столько всего… Найти художника, который сделал бы для нее уникальную обложку с движущимися картинками, поговорить о промо-акциях, обсудить тысячу и одну деталь. От всего этого голова кружилась и дыхание перехватывало. Для Гермионы это был оглушительный успех.                     Она несмело подходит к мужчине, сидевшему за широким столом и перебирающему корреспонденцию. Лицо его было сосредоточенным, но не ограниченным чрезмерной мозговой активностью. Да и чего там было думать… Большинство писем — от его сумасшедших фанаток со связями, которые сумели достать его адрес и присылали ему опусы, созданные для полок с книгами эротического содержания. Действительно важные письма, касающиеся его рекламных контрактов или предстоящих соревнований, приходили ему вместе с его адвокатом. Потому что Виктор категорически не умел усваивать информацию. Природа наделила его красотой, хорошей реакцией, умением маневрировать, словно его тело подстраивалось под окружающую среду. Но на мозгах природа отправилась читать статьи Риты Скитер…       Тем не менее, зная, что он не занят ничем слишком уж важным, Гермиона подходит к нему с опаской. Ее речь, подготовленная и отрепетированная с десяток раз, растворяется в потоке сознания. Все слова вдруг кажутся нелепыми, неточными, не передающими ее истинных чувств. Она нервно теребит рукава своего длинного платья и опускает глаза в пол. Ее лицо приобретает неестественную бледность, а температура тела, она готова поклясться, падает до тридцати пяти градусов по Цельсию.       Мужчина поднимает на нее глаза. И этот прожигающий, сканирующий взгляд она чувствует как удары плетью. Придирчиво, словно перед ним стоит модель его собственного дома моды, а не жена, он рассматривает ее одежду, прическу, макияж, аккуратно подстриженные ногти, покрытые практически бесцветным лаком… В какой-то момент ей кажется, что он даже принюхивается, чтобы удостовериться в том, что на ней парфюм от Prada, его любимый, а не то, чем хотелось пользоваться ей самой.       Он остается удовлетворенным ее образом, и, не прерывая тишины, возвращается к письмам. Словно то, что Гермиона могла, даже гипотетически, сказать ему, не стоило и ломаного гроша.       — Виктор, — голос звучит как надтреснутая ветка.       Тот издает легкое мычание, означающее вопрос, даже не отрываясь от бумаг. Издалека она видит, что это рекламный проспект с его изображением, ничего не меняется.       — Виктор, можешь выслушать меня? — спрашивает так, словно ей и правда нужно разрешение на то, чтобы заговорить с ним, это заставляет ее поморщиться, как от зубной боли.       Виктор кивает и машет рукой, чтобы она продолжала. Это движение всегда бесило ее, потому что в нем — весь Крам, то, каким он стал. Надменный, вычурный, пафосный. Живя в России она свыклась с этим словом, потому что была рядом с его олицетворением.       — Я на днях встречалась с Ольгой, ты должен помнить, это…       — Жена Миши, да-да, дальше, — поторапливает ее, словно занят чем-то важным, но это не так.       — Так вот, — Гермиона облизывает пересохшие губы и мысленно ругает себя за то, что ведет себя перед ним как провинившаяся школьница, — она говорила, что им в издательство нужен редактор. Я бы хотела попробовать.       Он наконец отрывает взгляд от писем и переводит его на Гермиону. И та, вопреки всем мыслимым законам природы, бледнеет еще сильнее. Она стоит, пошатываясь, руки спрятаны за спиной, чтобы муж не видел, как она переживает. Виктор вздыхает, откладывает бумаги в сторону и проводит рукой по затылку, где волосы его подстрижены почти под ноль.       — С чего вдруг? — вопрос пулей срывается с его губ, чтобы угодить ей прямо в солнечное сплетение, которое тут же сжимается в тугой комок.       — Ты же знаешь… Писательство — это моя страсть… — мямлит она.       — Я предлагал тебе издать книгу — ты не захотела.       — Да, такую книгу я писать не буду, — неожиданно твердо отвечает она.       О, она помнит тот день. Тогда Виктор швырял в нее шелковые платья, упрекая в неблагодарности. В том, что он старается для нее, делает все возможное, чтобы его жена сверкала как бриллиант, а она! Она! Подумать только, не хочет написать книгу о том, как здорово быть женой спортсмена и красавца. Так глупо, так пошло и вульгарно, что ее подташнивало от самой мысли о подобной бульварщине. Никогда Гермиона не уподобится десяткам жен его друзей. Не позволит себе стать одной из тех, кто с щебетом рассказывает, что кушать из серебряной посуды — исключительное счастье, доступное не каждой, но к которому нужно стремиться как к главному жизненному достижению.       Он не хотел, чтобы она стала писательницей, все, что было нужно Краму — очередное доказательство того, что он успешен. Об этом должен был знать весь мир, а жена, стерва такая, не соблаговолила этому желанию сбыться.       Крам прищуривается и выплевывает:       — Какую это такую, а?       — Я не хочу писать о жизни жен, я хочу просто писать. Свободно…       — Свободно?! А сейчас, ты, бедненькая, в запертой клетке, не иначе?       Зря она затеяла этот разговор, черт, как же зря… Все это — высшая материя, неподвластная уму Виктора. Творчество для него — слишком иллюзорное, эфемерное слово. Ему никогда не понять того, что Гермиона может представлять из себя что-то большее, чем украшение в его жизни, словно очередное кольцо на пальце у арабского шейха.       — Виктор, это просто… Работа. Я познакомлюсь с разными людьми и буду заниматься тем, что мне нравится.       — Работа, — он чешет щеку, покрытую густой трехдневной щетиной. — Тебе нужны деньги?       — Что, прости? — она даже переспрашивает, не ожидая такого поворота в разговоре.       — Тебе мало моих денег? Решила устроиться на работу?       И опять мимо. Они словно говорят на разных языках: она на английском, а он — на говяжьем.       — Да при чем тут деньги… — она устало вздыхает и потирает лоб мертвенно холодной рукой.       — А при том, радость моя, — ядовито, токсично до невозможности, шипит он, — что мне не нужно, чтобы мои партнеры, чтобы весь мир судачил о том, что Виктор Крам не в состоянии содержать свою жену! Что подумают люди, когда узнают, что ты… Кто там? Редактор?       — Это довольно престижная работа, — пытается защититься Гермиона.       — Престижная работа — быть моей женой, улыбаться на встречах и украшать разговоры своими умными словечками и рассуждениями. А не ходить на работу, привлекая ко мне внимание, которое мне не нужно. Не в таком контексте.       Контексте… Надо же, он знает это слово.       — И это последний раз, когда мы обсуждаем с тобой нечто подобное, — твердо добавляет он, — я не желаю больше слышать и слова о том, что ты хочешь работать. Нечем заняться — качай задницу, не хочешь качать задницу — качай пресс, не хочешь качать пресс — качай губы. Только не качай мне тут права, уяснила?       Последние слова громогласно раздаются на всю комнату. Гермиона с сожалением сглатывает злые слезы, чувствуя свою никчемность. Она едва заметно кивает и вылетает из его кабинета, как пробка из-под шампанского. Девушка запирается в их спальне и сползает по стене. На полу она сворачивается в клубок и рыдает так громко, как только может, потому что на их спальне всегда, всегда, стояла заглушка.       В комоде, где хранится ее белье и домашние платья, в самом нижнем отделе, закрытом заклинаниями, хранятся сотни исписанных страниц. Там же стоит и ее печатная машинка, новые упаковки бумаги и чернила. Заклинание невидимого расширения прячет здесь всю ее жизнь, все пролитые слезы, все секреты, которые мир однажды узнает. Она клянется себе в этом.                            Драко проводит тонкими пальцами по ее лицу, целуя в бровь, он улыбается и движение его лица возвращает Гермиону из темного прошлого в светлое настоящее. Она все еще лежит на своей кровати в объятиях человека, который стал вдруг заключать в себе целый мир.       — Ты правда мной гордишься? — она смотрит ему в глаза пытливо и пристально.       — Разумеется, — отвечает он без малейшей запинки. — Я бы никогда не смог сделать ничего подобного, для меня письмо — сродни волшебству для магла. Откуда взять столько слов? Как вдохнуть в обыкновенные строчки жизнь? Как заставить человека испытывать эмоции? Смеяться, плакать, удивляться, переживать? Уму непостижимо…       — На самом деле это не так сложно…       — Ты говоришь так, потому что твое сердце целиком и полностью принадлежит письму. Но для простого обывателя вроде меня, — он указывает на себя большим пальцем, — это магия вне Хогвартса.       Гермиона обнимает его так крепко, как только может, ей вдруг кажется, что все происходящее — лишь сон. Стоит ей проснуться, как он обернется прахом, а рядом с ней образуется пустота, засасывающая в себя, словно черная дыра. Драко будто чувствует, знает, о чем она думает, потому что он принимается гладить ее по волосам, прижимая к себе и шепча ласковые, глупые, но такие нужные слова.       — У тебя там в пакете креветки, если я не ошибаюсь?       — И багетик, — едва различимое бурчание сквозь улыбку.       — Хочешь я приготовлю ужин?              Они сидят за столом, попивая холодное белое вино. Креветки вышли пересушенными, слегка резиновыми, а паста… Назовем это аль денте. Зато багет, который она смазала оливковым маслом с чесноком, отправленный в духовку, приятно хрустит на зубах и пахнет на весь дом. Гермиона наслаждается этой неидеальной едой, потому что ее приготовил Драко, вкладывая душу и стараясь для нее одной. Девушка совсем не элегантно подтягивает к груди одну ногу, продолжая похрустывать хлебом. Она наконец может позволить себе расслабиться и не быть идеальной, перестать соблюдать никому не нужный этикет, словно всю свою прошлую жизнь она находилась в школе мертвых благородных девиц.                     — Подпишешь мне экземпляр? — Драко держит в руках довольно увесистый томик в синем переплете.       — Еще скажи, что будешь ее читать.       — Нет, подопру ею стол в своем кабинете, шатается как последняя мразь, — он отшучивается и целует Гермиону в нос.       Она хихикает и оставляет подпись:       

«Человеку, который читает мою душу. От человека, который ему ее раскрыл.»