дестру́кция

возвращаться домой противно и почти физически больно. как будто после горячего душа снова выходишь босиком в жгучий, кафельный холод. спина покрывается мурашками, а внутри что-то сжимается до крохотной точки и тянет, тянет прочь, больно толкаясь в ребра. рвется, дергает, но не помогает, а лишь сильнее бередит рану на застрявшей в капкане ноге. ньютон привык. квартира встречает его мертвой тишиной. ни тебе трепетного уюта, ни даже слабого ощущения привязанности. это место вообще очень сложно назвать домом, скорее временное пристанище, не лишенное роскоши — два этажа, большой зал, панорамное окно во всю стену, дорогая кухня и ванная с кучей модных примочек. пространство, которое душит, заставляя сглатывать навязчивое желание забиться в угол, возникающее по вечерам. клетка. одиночество, в котором он никогда не бывает один. всё началось еще в Шаттердоме, недели через две после закрытия разлома. они сбросили хронометр, отпраздновали победу, отдали честь погибшим и, разумеется, продолжали работать над последствиями. долгий процесс реабилитации после удаления злокачественной опухольи. германн больше не шикал на него, не скрипел мелом нарочито громко и даже на его дурацкие шутки отвечал кривоватой, беззлобной ухмылкой. и ньютон был почти счастлив. иногда возникающие в голове голоса он списывал на переутомление и обрывки чужих мыслей — остаточная связь, неизбежное последствие дрифра. он снимает пиджак, вешает на спинку стула, аккуратно расправив складки, хотя с огромным удовольствием скомкал бы его и вышвырнул в окно. подкатывает рукава рубашки и замирает на мгновение. с середины предплечья на него скалится потускневшая морда ямараши. ньютон задумчиво проводит ладонью по выцветшим рисункам. их давно пора обновить, вот только где оно сейчас, то фанатичное обожание, тот восхищенный трепет и заинтересованность, за которые он всегда получал полные непонимания взгляды? не стало давно, как и много другого. рукава с шуршанием опускаются обратно. всерьез он стал задумываться о голосах, когда, очнувшись от беспокойного сна, обнаружил себя не в кровати, а за рабочим столом лаборатории. один из листов недавнего отчёта, который, видимо, первым попался под руку, был исписан странными словами. единственное, что ньютон смог разобрать среди них — электронная формула церия. он не понимал, к чему всё это, но лежащая рядом ядовито-синяя пробирка с образцом кайдзю-блу натолкнула его на мысль. хвала небесам, он так и не решился проверять свою догадку на практике, лишь нервно сдёрнул очки и к чертям вырвал страницу с теоретическим расчётом из блокнота. последние несколько дней он отчаянно бился над способом устранить последствия интоксикации, но вместо ответа свыше получил лишь злую насмешку из преисподней — кровь кайдзю может стать оружием похлеще любых ядерных бомб. и теперь все странности вроде галлюцинаций и незначительных провалов в памяти обрели ужасающий смысл. после душа он пальцами зачесывает влажные волосы назад, глубоко вздыхает и подходит к окну. город раскинулся перед ним, как на ладони. яркие огни вывесок, бурлящие реки дорог, неоновый шум — всё вокруг такое крошечное, суетливое и беззащитное, точно горка муравейника, которую ничего не стоит растоптать. он зло мотает головой, прогоняя чужие мысли, от которых сжимается и жалобно скребёт где-то под ложечкой. первое время было тяжело свыкнуться с постоянным присутствие кого-то еще. это совершенно отличалось от туманно очерченной периферии, на которой они с германном пересекались время от времени. его чувства были ненавязчивыми, мягкими, как волны прилива, с шелестом гладящие песок. по сравнению с этим еще болезненнее ощущались штормовые валуны, с головой накрывающие сознание и утягивающие в мутный водоворот. иногда ньютон терял контроль, будто впадал во временное беспамятство, а, очнувшись, обнаруживал себя в процессе действий самых обычных: в столовой, заваривая ненавистный чёрный кофе без сливок, за работой в лаборатории, на пороге собственной комнаты, но между всеми этими моментами всегда была тянущая пустота. словно существуешь в прерывающемся сне, только наяву. это чертовски пугало. ужин не лезет в горло, на дне желудка залегла привычная уже леденящая тошнота. иногда он чувствует себя онкобольным, переживающим курс химиотерапии. или наркозависимым, который никак не слезет с иглы. второе, конечно, куда больше похоже на правду, но первое, почему-то, заставляет чувствовать себя чуточку лучше. он просто болен, он ни в чём не виноват. ему не следовало тогда дрифтовать. Он спасал мир. Он должен был рассказать обо всём раньше. — ты что-то в последнее время странно себя ведёшь, — сказал германн однажды, когда он, в очередной раз вынырнув из прострации, растерянно огляделся по сторонам и с какой-то странной опаской отложил скальпель. — да, наверное, — ньютон коротко улыбнулся, пожимая плечами; слишком нервно, понял он по тому, как напряглась чужая ровна, точно доска, спина. — немного непривычно, у меня такая каша в голове после всего этого, ну, понимаешь?.. германн кивнул. он действительно понимал и смотрел на него с таким глубоким участием, что внутри вдруг всколыхнулось дикое желание всё ему рассказать. но ньют лишь с силой придавил его подошвой к полу, как надоедливое насекомое, и небрежно махнул рукой. — это пройдет, не переживай. не прошло. он вздыхает. за раз проглатывает несколько таблеток быстродействующего снотворного — так легче перенести сопряжение — и медленно бредёт в спальню. садится в кресло, послушно надевает обруч. раньше он еще пробовал шутить об этом, что-то вроде «жёнушки» и бурных игр в постели. раньше это его даже возбуждало. теперь каждый новый дрифт всё больше становится похож на изнасилование. липкие щупальца проникают внутрь, в каждую клеточку его тела, копошатся в мыслях, точно черви во влажной земле, чистят, фильтруют, выбирают, чтобы потом оставить изможденную, выпотрошенную оболочку в агонии доживать очередной день. по вечерам после дрифта с элис его обычно ненадолго оставляют в покое. это вовсе не жест милосердия — слабый человеческий мозг попросту не способен выдержать непрерывный контакт с коллективным разумом. ему нужно хотя бы изредка бывать наедине с собой, и они это знают. очнувшись за чтением прогноза о вероятном повторном открытии разлома, который германн, уходя, так беспечно оставил на столе, ньютон решил сбежать. не важно, куда, главное, подальше от всего этого. от шаттердома, от информации, от единственного человека, который мог бы ему помочь, и которому он был не в праве навредить. известие об уходе германн воспринял спокойно, но в глазах блеснуло такое горькое непонимание, что дыхание спёрло от подступивших к горлу слёз. обидно, у них ведь только-только появилось что-то вроде дружбы. ньютон пожал протянутую на прощание ладонь обеими руками, и последующие годы он будет жалеть, что так и не решился на объятие. странное чувство — наблюдать, как твоя жизнь движется сама по себе, а ты не принимаешь в ней почти никакого участия. несколько раз он пытался им помешать, за что был жестоко наказан. его возвращали в узду, как строптивого скакуна, розгами ночных кошмаров и непрекращающейся головной болью. сил сражаться не осталось уже через пол года, и ньютон, рыдая на полу ванной, когда даже горсть таблеток не смогла помочь, наконец, уступил. и, то ли в награду за покорность, то ли в отместку за упрямство, ему позволили наблюдать. ньютон был уверен — лучше терзаться слепым неведением, лучше пустота, чем это. он смотрел на разворачивающуюся перед ним картину, судорожно пытаясь предугадать их следующее действие. отчаянно бился где-то в глубине собственного сознания, где никому не видно. медленно рассыпался на части, как соляная статуя, запретый в стенах этой квартиры, в границах собственного разума. в своей тесной, непреодолимой клетке.