дестру́кция

в который раз переступая порог ненавистной квартиры, он даже не находит в себе сил дойти до дивана — прямо у двери сползает по стене и закрывает лицо руками. очередной ход провалился с треском, какого еще не слышала земля. ньютон до последнего ставил на то, что германн заметит. хоть что-нибудь. прическу, такую тошнотворно аккуратную, что аж челюсть сводило при одном взгляде в зеркало. костюм, который он в здравом уме никогда в жизни бы не надел. всю ту чепуху, которую он нёс про себя любимого и «это было круто». но германн, увы, не почувствовал. даже, когда он резко осёк его на полуслове, отказываясь помогать — господи, неужели он правда решил, что ньютон может быть такой высокомерной сволочью? вспоминая, как потухли сияющие живым запалом глаза — подумать только, германн с восторгом новорождённого рассказывает ему не о цифрах, а о крови кайдзю и ракетных ускорителях — ньют до боли сжимает зубы, пока внутри него всё переворачивается вверх дном и покрывается глубокими трещинами. — шах, — роняет он в глухую тишину и издает протяжный стон. элис, как всегда, справляется «на отлично», и ньютон, подрагивая и тяжело дыша, валится на кровать. внутри привычное уже ледяное спокойствие, апатия, которая постепенно вытеснила остальные эмоции. в нём давно уже нет ни жгучей ненависти, ни грызущего чувства вины, ни надежды на лучшее. и от этого становится совсем паршиво. пролежав около часа совсем без движения, ньютон, наконец, поднимается и на неверных ногах бредёт на кухню. одно нажатие на кнопку, и чашка дорогого, ароматного кофе с густой шапочкой пены приятно дымится в руках. «амаретто», «ирландский виски», «апельсиновый крем», «французская ваниль» — полка пестрит пачками ароматизированных зёрен, вот только сейчас ньют всё бы отдал за пакетик второсортного растворимого в картонном стаканчике или тот горьковатый американо в столовой за завтраком. чтобы только вернуть эти десять лет, прожитых в никуда, и снова оказаться в лаборатории с жёлтой разметкой на полу. там, где скрип мела, шорох бумаги, едкий запах формалина и сотни колбочек с… при одной мысли об образцах висок пронзает острая боль. мир заливает неоново-голубым, и ньютон спешно делает большой, обжигающий глоток. хватается за горло, шипит и с внезапной яростью швыряет чашку в раковину. треск фарфора разрывает тишину, вспарывает тугую оболочку, не дающую продохнуть, и эмоции с гулом вырываются наружу, точно вода из-под рухнувшей плотины. покачнувшись, ньютон падает на стул и взрывается глухими рыданиями. он ненавидит себя. ненавидит своё одиночество и бессилие, неспособность что-либо изменить. ненавидит каждый свой день, каждый шаг, каждый ход, который он делает, теряя фигуры одну за другой. ненавидит элис, шао индастрис, да и саму шао с её несчастными дронами и чёртовым китайским. и больше всего ньют ненавидит свой трижды проклятый героизм, ставший причиной всего этого кошмара. ну что за ирония — пытаясь победить чудовищ, он сделался марионеткой в их лапах. германн был прав, когда сказал, что он сделает только хуже. и едва ли имеет значение тот факт, что человечество погибло бы в любом случае, войди он в дрифт или нет. так у них хотя бы есть шанс. «шанс» — отдалось насмешливым эхом, почти осязаемым, в глубине сознания. какой там шанс, если они контролируют каждое его движение? ньютон рад бы им помешать. вот только как? лишив предвестников единственного связующего звена между измерениями, то есть себя? они прекрасно знают, что он этого не сделает — духу не хватит — потому и оставляют его без надзора, почти не опасаясь. он ничтожен в своей трусости. заварил эту кашу, а теперь никак не проглотит. двухсторонний канал. дрифт с новорождённым детёнышем. ньютон вспоминает, с каким вниманием он наблюдал за поведением германна, стараясь отыскать те же признаки одержимости, что и у себя. с каким облегчением понял, что вляпался в это один. с каким ужасом осознал потом, что он действительно один. и как опускается теперь всё глубже и глубже, как тонет в ледяном океане тоски. высыхает, испаряется. и даже такие вот выбросы эмоций — исключительная редкость, остаточный эфекты, потому что он всё еще немного человек. когда ньют наконец успокаивается, убирает осколки и брызгает на лицо холодной водой, время уже перевалило за полночь. он возвращается в спальню, и элис подаётся вперёд на звук, цепляясь щупальцами за стекло. ньют садится на край кровати, смотрит на неё, безразлично и задумчиво. что вообще заставило его впервые повторить контакт? он скучал. не по ощущению эйфории, которое возникало, стоило ему стать одним из многотысячного роя сознаний, сделаться частью системы, недоступной ранее никому. не по головокружительному зашквалу эмоций потом, когда смотришь на мир совершенно другими глазами — словно через призму ослепительно-голубого свечения. нет. всего-лишь по короткому мгновению, отмеченному от щелчка кнопки запуска до экстренного отключения нейронной связи из-за перегрузки, который полуживой мозг кайдзю, почему-то, сохранил. по мгновению, когда его чувства были открыты, как на ладони, перед человеком, который вошёл в дрифт вместе с ним, ради него. когда он сотрясался всем телом, точно обнаженный нерв, пропуская через себя разряды тока и хватая открытым ртом каждую мысль, каждый отголосок чего-то живого, спрятанного раньше под толстым слоем пыли и вельвета, а в глазах двоилось от проносящейся мимо карусели событий, и кружилась голова, как во время похмелья. ради этого момента, когда их с германном сознания объединились в одно, и ньютон ощутил всю его сущность целиком, без увиливаний и недомолвок, он был готов на многое. особенно после внезапного разрыва в попытке защитить. он так безумно тосковал по человеку, с которым теперь был неизбежно связан. без отголосков его эмоций всё внутри ныло и сжималось, это была почти ломка, и в какой-то момент ньютон сорвался. первая его ошибка. вторая — что не стал ничего говорить даже тогда, когда понял, что катится по наклонной. прощаясь с ним еще в шаттердоме, германн сунул ему в ладонь небольшой клочок бумаги. — это адрес моей электронной почты, не рабочей, а личной. если что-то произойдёт или будет нужна моя помощь — пиши, — сказал он, а потом вдруг сжал его запястье поверх браслета и с непривычным вниманием посмотрел в глаза. — пообещай, что напишешь. ньютон сначала даже растерялся немного — что-то в его сознании довольно заурчало, обнажая клыки — но потом со свойственным ему простодушием дернул плечами и улыбнулся. — да напишу, конечно, герм. что ты так переживаешь? как-будто навсегда расстаёмся, ей богу. но он так и не написал. он боялся стать каналом, через который предвестники смогут добраться и до германна. этого ньютон допустить не мог. он ведь хотел, как лучше. а всё ли он сделал правильно?..