Быть рядом

      До «Пандоры» Гилберт был уверен, что Зарксис практически бессмертен. Он никогда не волновался, если тот пропадал на несколько дней или даже недель после слов о том, что у него есть «одно маленькое дельце», не задавал лишних вопросов (то есть, попросту никаких) и не обивал зазря порог поместья Рейнсвортов в его отсутствие.       Гилберт не был лишён любопытства, но довольствовался единственным по-настоящему важным знанием: Брейк обязательно вернётся. Возникнет за его спиной в той самой парковой аллее, самонадеянно полагая, что Гилберт станет ждать его на привычном месте, и как всегда оказываясь прав. Или заявится с ночным визитом без предупреждения, неизменно заставляя сердце ёкнуть от испуга при виде напоминающего призрак силуэта на краю кровати — порой и правда думалось, что Брейк, как все призраки, наделён способностью ходить сквозь стены, и Гилберт бы даже поверил в это, если бы множество раз не обхватывал его поперёк тонкого, но крепкого стана, на ощупь убеждаясь в его материальности.       — С этими новичками хлопот не оберёшься, а нянька из меня плохая, — пытался откреститься Брейк, когда руководство назначило их напарниками. Словно и не подозревал, как ранит этими словами Гилберта, который с самого первого дня в «Пандоре» с таким трепетом и замиранием сердца ждал, когда им выпадет возможность поработать вместе.       Брейк предпочитал работать один. Не хотел, чтобы кто-то видел его в моменты слабости, когда Безумный Шляпник уходит со сцены, а тот, кто привык считать себя кукловодом, падает поломанной куклой на мостовую Риверры, распластавшись саднящим продрогшим телом на прогревшихся под солнцем камнях. Или чтобы кто-то заметил, как он кашляет в кулак и, украдкой вытирая запястьем побагровевшие губы, случайно смазывает кровавую дорожку по подбородку. И меньше всего на свете Брейк хотел, чтобы этим кем-то оказался его дорогой Гилберт.       — Что с тобой, Зарксис? — вопрос, который он никогда не задавал самому себе, теперь звучал из уст Гилберта. — Скажи правду.       — Я сильно истощён контрактом, — собственный голос казался Брейку хриплым даже после попытки прокашляться, поскольку горло стало совершенно сухим. — Мой организм не успевает восстановиться.       До этой минуты, Брейк считал себя практически бессмертным. Глядя в зеркало, он видел то же юное лицо, нетронутое течением времени — лишь приходилось ближе подойти, чтобы разглядеть собственные черты в отражении — и оттого создавалось ощущение, что в запасе так же много времени, как и десять лет назад. И с привкусом крови во рту, в самый первый раз вызвавшим почти что панику, почти сроднился со временем, заедая солоноватый металл сладостью тающих на языке леденцов.       Если сумел удержаться на слабеющих ногах или хотя бы способен подняться, то всё в общем-то не так плохо, и это кратковременное бессилие — вполне приемлемая плата за обладание могуществом. И он был готов платить собственной кровью, отторгаемой слабыми лёгкими, зрением, что уже не возвращало себе былую остроту на следующее утро, как это было поначалу, каждым годом, отнятым из оставшейся жизни (их счёт давно шёл на десятки).       Но слезы Гилберта оказались слишком высокой ценой.       Брейку всегда казалось, что цена его жизни невысока, ведь никто не станет плакать о его смерти. Кроме, разве что, малышки Шерон — у девочки поистине золотое сердце, но она сильная, справится и без него.       Брейк никогда не оценивал своё присутствие в жизни Гилберта, как нечто значимое. Даже после того, как в девятнадцатый свой день рождения Гил, краснеющий то ли от сильного смятения чувств, то ли от собственной отчаянной пылкости, а может и от половины бутылки вина, разделенной на двоих, попросил подарить ему поцелуй — любопытства ради, конечно же (тогда даже у Брейка не хватило наглости выполнить его просьбу, ведь пьяные и юные слишком уязвимы, но немногим позже он впервые поцеловал его — конечно же, чтобы удовлетворить взаимное любопытство). Или после того, как Гилберт, подхватив Зарксиса под бёдра, в спонтанном порыве усадил его на стол, смещая в сторону бумаги с записями, чернила и кажется, границы реальности происходящего.       Брейк знал: он — временный эпизод в жизни Гилберта. Значительный, но не значимый. По таким не льётся горьких слёз.       Гилберт не обронил ни капли из глаз — лишь пара слезинок осела на редких нижних ресницах. Но Брейк ещё не совсем ослеп, чтобы не заметить на расстоянии ближе протянутой руки, как стали ярче их янтарные радужки от солёной влаги, как мелко дрожал его подбородок и покраснел самый кончик носа — словно от ледяного ветра. Но ветер — тёплый, как бывает лишь в самом начале осени — касался лица Зарксиса, а Гилберту лишь мягко тормошил чёрные густые вихры на затылке. И отчего-то эта сдержанность надломила что-то в груди Брейка, заставляя кровоточить болезненной нежностью. Гилберт знал, как сильно он не выносит душещипательных сцен и рыданий.       — Не дождётесь, не помру, — Зарксис легкомысленно махнул слишком длинным для него рукавом светлого плаща, случайно запачканного кровью. — Мне моя вредность не позволит.       — В таком случае, ты ещё всех нас переживёшь, — попытался улыбнуться Гилберт.       А месяц спустя Брейка отправили «на объект» — так обозначали локации, аномально близко соприкасающиеся с Бездной. Высшее руководство «Пандоры» назначило его возглавлять группу других агентов, а Гилберт остался в городе. Злой на самого себя, что принял как данность, не настоял, хотя наверное мог бы, на начальство, что распорядилось подобным образом, разделив их надвое, и в конце концов, на Брейка, что даже не предупредил его, не зашёл попрощаться перед отъездом, как всегда, без исключений, делал это раньше — неужели на этот раз даже на это времени не нашлось?       В его отсутствие Гилберт много курил, задымил всю свою квартиру, ходя из угла в угол, похожий на какого-нибудь клишированного драматического героя из любимых романов леди Шерон. Но сигареты были единственным способом успокоить нервы (подсказанным, конечно же, чёртовым Зарксисом, и Гилберта раздражало чувство, будто у него даже вредные привычки не свои, а от одного конкретного человека) и не наорать на брата, незванным гостем явившегося за полночь, чтобы поговорить, объяснившись тем, что «проезжал мимо».       Гилберт, конечно, ни на секунду не допустил в мыслях, что это мог быть Брейк — тот бы пренебрег такой банальностью, как стук в дверь — но подумал о том, что хотел бы, чтобы это был он.       — Ты слышал? Там на объекте нападение, три трупа, — будничным тоном сообщил Винсент, подливая себе вина из им же принесённой бутылки, к которой Гилберт даже не притронулся.       — Агенты «Пандоры»? — дрогнувшим голосом уточнил Гилберт, чувствуя, как глоток чая застревает в сдавленном тревогой горле.       — А откуда мне знать такие подробности? — Винсент лукаво улыбнулся, не оставляя сомнений, что он-то во всём доподлинно осведомлён, как и всегда. — Я пока ещё даже не сотрудник Пандоры, в отличие от тебя.       То ли от крепкой чайной горечи, то ли от приторности этой улыбки Гилберта затошнило. Захотелось весьма грубо вытолкать брата за дверь, плюнув на все родственные чувства, что он взращивал в себе с переменным успехом.       Это не мог быть Брейк. Победить Шляпника невозможно, а во всей «Пандоре» никто ни разу не сумел одолеть Зарксиса в спарринге на мечах. Вместе эти двое представляли собой идеальный дуэт контрактора и цепи, уникальный в своём единстве — Брейк не просто обладал качествами, достойными Шляпника, он будто бы перекликался с ним в самой сути. Один из сильнейших контракторов не позволил бы так просто себя убить. И после возвращения он первым делом потешился бы над глупой паранойей Гилберта, реши тот поделиться с ним своими опасениями (стоило лишь представить его смех в этот момент, как почти в ту же секунду стало легче).       Но вопреки всем рациональным доводам, в голове звучали слова, сказанные Брейком до того, как тот перевёл всё в шутку, как обычно, а перед глазами стоял пропитавшийся бурой кровью рукав белого плаща. Почти сразу после того, как Гилберт пронаблюдал из окна за тем, как Винсент садится в свой экипаж, и с тяжкими мыслями вернулся в кровать, снаружи началась гроза. Заснуть ему больше не удалось.       Брейк вернулся в город поздней ночью, вернее даже под утро, когда на горизонте уже брезжил рассвет, а ветер дышал в лицо запахом сырости (крупные капли, лениво стекающие с карниза на ступеньки веранды поместья, подтверждали, что меньше пары часов назад здесь прошёл ливень). А утром, ровно за три часа до полудня, уже был на пороге штаба «Пандоры»: обычно за Брейком такого не наблюдалось, но в этот раз он хотел как можно скорее завершить задание, уладив все ненавистные им формальности.       Гилберт едва не столкнулся с ним в пустом коридоре штаба, даже извиняться принялся на автомате, в первую секунду не признав Брейка в чёрно-белой форме вместо одежды привычных фиолетово-синих оттенков (порой казалось, что в шкафу у Брейка целый ворох этих похожих друг на друга чудаковатых рубашек и плащей, но Гилберт не мог не признать, что ему невероятно подходят даже те вещи, что смотрелись бы дикостью на ком угодно другом).       До этого момента Гилберт никогда не обращал особого внимания на униформу «Пандоры», даже когда сам надевал её сегодня утром перед зеркалом. С ней буквально породнились все, кто работал преимущественно в штабе — она делала их похожими друг на друга, лицами организации.       Но Зарксис не походил ни на кого другого. Форма была ему к лицу, придавала ещё больше изящества точёной фигуре и сильнее подчёркивала фарфоровую бледность. На столь белой коже, как у Брейка, с лёгкостью оставались и были заметны любые следы, а потому и сейчас Гилберту бросились в глаза фиолетово-чёрные тени, залёгшие под его глазами — их не было в последнюю встречу.       Обхватив его ладонь в перчатке своей, Брейк увлёк Гилберта следом за собой, в одну из многочисленных комнат штаба. После полудня в ней часто собирались сотрудники и пили чай по традиции, принесённой в «Пандору» герцогиней Рейнсворт-старшей, но сейчас, в самом начале дня, она пустовала. Брейк закрыл за ними высокую двустворчатую дверь.       — Ты не попрощался перед отъездом, — Гилберт не убирал руку, стоя напротив Брейка, а стоило тому отпустить её, как тут же сам резко перехватил его ладонь, затем бережно, словно враз опомнившись, сжимая в своей. — Прости, это неважно, главное, что ты вернулся.       — А разве могло быть иначе? — Брейк сделал вид, что пропустил мимо ушей первую фразу, но не попытался забрать ладонь. — Я всегда возвращаюсь. Разве было когда-то иначе?       Он никогда не давал Гилберту никаких обещаний — что они будут вместе (что вообще это значит — «вместе»?), что будет рядом, когда тот будет нуждаться, и что вернётся тоже. Не потому что не был уверен, что сдержит своё слово, а потому что в общем ненавидел что-то кому-то обещать — однажды Брейк уже дал обещание, которое не смог выполнить, и с тех пор он давал их лишь дважды: первый раз — Воле Бездны, и второй — Шелли Рейнсворт, когда пообещал позаботиться об её дочери. Просто был рядом с Гилбертом все эти годы и надеялся, что ни разу не давал ему в себе усомниться.       В ответ Гилберт промолчал и прижал ладонь Брейка тыльной стороной к своим губам. Зарксис не сразу понял, что тот делает, но мгновениями позже в совсем несвойственной ему манере зарделся: Гилберт целовал его руку прямо через тонкую перчатку. Оставлял поцелуй за поцелуем на её мягкой белой коже. Брейк наблюдал за его действиями в смятении чувств, пока наконец не прижал пальцы подушечками к чужим губам.       — Могу я?..       Голос Гилберта нарушил тишину и тут же неловко оборвался на полуфразе. Словно тот, едва услышав его звук, резко испугался, что нарушает некое негласное правило этого момента, во власти которого здесь, в этой комнате, оказались двое, пока там, за дверью, полным ходом шла работа организации, суетились несколько десятков сотрудников «Пандоры» в их одинаковых чёрно-белых одеждах.       Брейк молчаливо кивнул, возвращая моменту его полномочия. Два пальца соскользнули, замирая на нижней губе Гилберта и позволяя тому легко прикусить их кончики, прихватив зубами кожанную ткань и помогая Брейку высвободить ладонь из плена перчатки, которая тут же упала на пол, куда-то под ноги. Зарксис ощутил волну мурашек, пробегающую по руке вверх от запястья, как только Гилберт припал жарким, на какой способны лишь такие, как он, совсем молодые юноши, поцелуем к тому месту, где под кожей бился пульс. Он сосчитал губами расстояние до середины ладони и замер, почти что уткнувшись в неё.       Ладонь Брейка пахла кремом от пирожных. Как и всегда. Гилберт ощущал этот сладковатый шлейф всякий раз, когда Брейк касался его волос или невзначай проводил пальцами по лицу, делая вид, что понятия личного пространства не существует вовсе. Он был доказательством, того что Зарксис здесь, сейчас, рядом, целый и невредимый. Гилберту хотелось до слёз смеяться то ли от облегчения, то ли над самим собой и своими ночными тревогами, что теперь, рядом с ним, казались сущей глупостью.       Зарксис же практически бессмертен, не правда ли?