Любопытство не порок

Когда сложных, кровавых и запутанных нераскрытых дел в Питере не происходило, радовались все рядовые полицейские, их родственники — скучающие по ласке жёны и мужья, дети, которым не хватало родительского внимания, даже пьющие дяди Валеры с тётями Зинами, которым очень хотелось погулять на выходных за счёт дальней родни, — и их ленивое начальство. Спокойствию в городе, без маньяков, насильников и грабителей радовалось абсолютное большинство, даже журналисты вкладывали силы в разоблачение чужих скелетов в шкафу: сексуальных фетишей знаменитостей, их ориентаций и измен, а не кровавых следов очередного психа. В нормальное абсолютное большинство не вписывался (как, впрочем, и обычно) только Игорь Гром, для которого "сложные, кровавые и запутанные" было синонимом "интересные, захватывающие и развеивающие скуку". Он недовольно пыхтел каждое утро, когда приходил на рабочее место и из доступных дел видел только мелкие кражи да местечковые драки малолетних идиотов. Жены и, уж тем более, мужа у Грома не было, детей, понятное дело, тоже. Гостеприимством он никогда не отличался и все его дальние, жадные до халявы родственники находились там же, где и потенциальная жена — подальше от мужчины, предположительно в далёком нигде. Именно поэтому вместо просиживания задницы перед списком нераскрытых дел времён раннего СССР Игорь предпочитал рыскать, словно голодная шавка, по улицам города, выискивая неудачливых преступников в подворотнях. Пожалуй, помимо Грома в городе была ещё одна когорта недовольных затишьем людей, прознавших на своей шкуре всю мощь скуки неусидчивого майора. Даже его нечистые на руку информаторы зашивались на самом глубоком дне, лишь бы майор не посчитал их нелегальную деятельность больше приносящей вред, нежели пользу. Шла вторая неделя неожиданного преступного затишья. На улице пылала летняя жара, зной пробирался под одежду, делая кожу потной и раздражённой, солнечные лучи били с такой силой, что хотелось спрятаться в камере изолятора, чтобы свет не мог пробивать на слёзы привыкшие к дождливому сумраку Питера глаза. Гром качался на стуле, упрямо не снимая любимую кепку, хотя и ощущал мерзко ползущую по виску капельку пота. Он сидел нахохлившись, с выражением крайнего раздражения на лице, изредка кликая на очередной файл рабочего компьютера и с тоской пробегаясь по чёрным строчкам текста. Найти спёртый у китайских туристов в Эрмитаже фотоаппарат сложнее, чем одну определённую иголку в стоге точно таких же иголок — стопроцентный висяк. От мыслей, что где-то он абсолютно бесполезен, стало кисло на языке, и Игорь огляделся в поисках бутылки с водой, которую мог бы оставить на своём столе кто-нибудь из его незадачливых коллег. Пусто. Будто и не было тошной духоты в полицейском участке, с которой не справлялись кондиционеры и только майор на километры вокруг ощущал сухость в горле. От нечего делать Игорь заскользил цепким взглядом по коллегам, чтобы узнать, как они боролись со скукой. Катя и Маша о чём-то с интересом трепались у кофемашины, потягивая горячий кофе — и как умудрялись не обливаться при этом потом — чёрт знает, непонятно. Сергей Грозный, вопреки своей фамилии, с умилением сюсюкался по телефону с маленькой дочуркой, обещая купить ей по дороге домой мороженое и шоколадных конфет. Саша Чехов, несмотря на свой солидный, по меркам полицейских, возраст, играл на смартфоне в какую-то стратегию, возбуждённо притоптывая ногой. И ничем из этого Гром не мог себя развлечь: любимой, да и нелюбимой дочки у него не было, на его стареньком Nokia едва ли змейка была, да и в чёрно-белом экране всё равно ничего нельзя было в таком ярком солнечном свете разглядеть, а пить горячий кофе было опасно для здоровья, да и, откровенно говоря, не с кем. Тот же Дима — фанат чая с печеньем, но никак не сладкой кофейной бурды... Дима! Ну конечно, а чем был занят его стажёр-напарник-друг? Зная его, Игорь с точностью до процента мог сказать, что он с энтузиазмом роется в нераскрытых делах, выискивая хоть что-то стоящее по тысячному разу, но нет, это был один из тех редких моментов, когда Гром ошибался. Потому что Дима рисовал. Стянул очки, словно они мешали видеть всю глубину штрихов, высунул от усердия кончик языка и часто пробегал им по сухим губам (обезвожен, нервничает?), сосредоточенно выводя какой-то элемент рисунка в блокноте. Он был так увлечён своим занятием, что заметил прямой взгляд Грома на себе только когда задумчиво поднял голову, обдумывая изменения в незаконченной работе. Его взгляд из туманного стал осознанным, а на лице поселились яркие эмоции, словно его застали за чем-то смущающим или даже пошлым — в определенном смысле. — Что ты там вечно рисуешь? — грубовато спросил Игорь и протянул было руку, чтобы выхватить блокнот из рук напарника, но, заметив выражение на его лице, остановился, лишь пройдясь кончиками пальцев по стальным кольцам, скрепляющим воедино листки бумаги. — Ничего, что бы тебя касалось, — быстро ответил Дима, спрятал блокнот в задний карман брюк и убежал к кофемашине на другой конец участка, пряча малиновый румянец на щеках. Игорь посмотрел ему вслед, нахмурился, потёр костяшками колючий подбородок и вдруг ухмыльнулся. Кажется, он нашёл способ, как справиться со скукой! Это быстро стало навязчивой идеей: незаметно для Димы стащить один из его блокнотов и утолить ребяческое любопытство, узнав, что прячется на его мягких от постоянного пользования страницах. Действовать в открытую, как привык майор, и просто вытянуть его из рук стажёра, когда он вновь будет рисовать, Игорь не хотел, всё ещё поминая смущение и недовольство Дубина, когда Гром вырвал у него из рук письмо от матери. Дима ещё два дня показательно дулся, пока Игорь не принёс ему шаверму перемирия — не сказать, чтобы Дима сходил с ума по нездоровой пище, но такой шаг со стороны Грома оценил и оттаял. Нет, так грубо лезть в частную жизнь друга было нельзя, Гром это отлично понимал, но лезть всё же не перехотел. Тогда в светлую голову пришло спросить совета у Юли — профессионала в области кражи чужих рисунков и не только. Девушка от души посмеялась над глупостью по-своему гениального полицейского, что-то прочирикала себе под нос о таком настораживающем интересе, но помочь согласилась, правда, лишь дистанционно, ибо срываться с громкого расследования о коррупции среди банкиров в Краснодаре только ради прихоти Игоря было бы для находчивой журналистки слишком глупо. — В первую очередь определи, где он обычно прячет свои рисунки, — Игорь с удовольствием заметил, что точно это знает: в своём рюкзаке, изредка на столе между папками с делами и гораздо чаще в своих руках, втихаря нанося карандашом или чёрной ручкой штрихи. — Тебе нужно выкроить момент, когда он оставит блокнот без присмотра и сфотографировать всё, что тебе нужно, — наставляла его Юля. — Надеть парик и платье, симулировать ограбление, разбить коленку и попросить кружку чая? — уточнил Игорь, усмехаясь. — Думаю, чтобы отвлечь Диму, тебе хватит сделать что-то одно из этого списка, — фыркнула Пчёлкина, втихаря представив Грома в платье — упоительное получилось зрелище. — Удачи. Надеюсь, тебе понравится то, что ты найдёшь, — напоследок мурлыкнула с намёком Юля и кинула трубку, оставив Грома с ощущением, что он был единственным, кто даже не догадывался о том, что Дима так усердно прятал. С самого начала мыслей о рисунке была масса. Зарисовка мест преступлений? Полезно, но скрывать её от Игоря и убегать было бы слишком глупо. Пейзаж с видом на вечерний Питер с крыши, на которой они частиком обедали после погони за преступниками? Возможно, Дима любил такое рисовать и всегда показывал, что у него получилось Грому — пару таких быстрых на руку работ даже хранились у Игоря дома, просто потому, что Дима их дал, а выбрасывать в мусорку жалко. Нет, прятать такое обычно открытому стажёру не было никакого смысла. Может... Может он рисовал что-то порнографическое? Изгибающееся обнажённое женское тело, призывно закушенную губу, томный взгляд на обрамлённом светлыми прядями лице? Бред. Чтобы Дима — краснеющий и смотрящий смущённо в пол на заданиях, связанных с проституцией или стриптиз-барами — мог уверенно рисовать нечто подобное посреди участка в разгар рабочего дня? Абсолютный бред. Думай. Возможно, рисовал портрет важного для себя человека? Коллеги? Друга? Возлюбленной? Всё это вместе на одном рисунке? Чёрт! И только сейчас Игорь задумался, что знает чертовски мало про некогда навязанного напарника: ни его адреса, ни города, где он родился, ни интересов, выходящих за круг работа-рисование-надоедание уставшим полицейским своим неуёмным энтузиазмом, ни то, насколько он успел сдружиться с рядовыми полицейскими в участке, ни с кем он встречается или, может быть, в кого влюблён. Какова вероятность, что одна из девушек, работающих бок о бок с Громом, смогла завоевать сердце Димы за эти месяцы, а Игорь этого и не заметил? Хреновый из него друг. Однозначно. Думай. Юля? По-своему прекрасная журналистка, сильная умом, красотой, хитростью и духом, внезапно своя в доску, компанейская и верная — мечта любого мужчины, и Димина, наверняка, тоже. Вот только она держала всех мужчин вокруг себя на расстоянии, по привычке флиртуя, но, видя отклик, сходила в заигрываниях на нет. Мимо её чар сразу после поимки Чумного доктора прошёл и сам Игорь, и Дима, ограничившись парой портретов, только общаться втайне от Грома они в какой-то момент стали больше, о чём-то шушукаясь и мгновенно затыкаясь, когда майор бывал рядом. Встречаются? Вряд ли. Думай. Кто важен для Димы настолько, чтобы посреди рабочего дня начать рисовать его портрет? Кто постоянно находится в непосредственной близости от него, мозолит глаза, ежедневно напоминая о себе? Кто занимает особенное место в жизни Дубина, кто заставляет его руку машинально выводить знакомые черты лица, кто важен ему больше, чем профессия, к которой он относится с такой же щепетильностью, хоть и более максималистской, что и Игорь? Думай, Гром. Думай! О! Нет. Нет, этого не может... или всё же может? Не может же Дима рисовать... его? Очерчивал карандашом овал лица, неряшливо зачёсанные пряди волос, натянутую на лоб кепку, лёгкую небритость и хмурость. Может, когда Гром не замечал, Дима изучал его мимику и контуры лица, чтобы затем перенести излом бровей, острый взгляд и неприступную мягкость губ на бумагу, а затем, дома, когда ни одна живая душа не сможет помешать, на холст. О чём он думал, когда рисовал коллегу? Напарника, друга? Нечто большее? Какие чувства его одолевали? Интерес, смешанный с восторгом и уважением? Желание защищать, ценить и быть оценённым по достоинству? Влюблённость? Что... что делать Игорю, если это была влюблённость? Грубо отшить, обвинив во всех смертных грехах? Гром не был религиозным, да и гомофобом не был никогда, потому что всё, что не запрещено законом, в его понимании было полнейшей нормой. Мягко оттолкнуть от себя и посоветовать найти кого-то более подходящего и мгновенно лишиться одного из немногих, кого Гром мог считать другом и доверять? Или согласиться попробовать, сменив статус с "рабочие отношения" на "служебный роман"? Последняя мысль пролетела в голове настолько естественно, будто давно была там, неспособная собраться в полноценную форму, но маячившая где-то на краю сознания еле заметной дымкой без краёв и не осязаемая. Гром поморщился, возвращаясь из мира грёз в реальность, и с удовольствием отпил из кружки с растворимым кофе — наконец дикая жара спала и город смог полной грудью вздохнуть запах озона — предвестника грозы. Стоило первому раскату с оглушительным треском пропеть над сумеречным Питером, как из Цветкова полились шутки, словно из рога изобилия: — И грянул майор Гром! — фыркнул громко полицейский, привлекая к себе внимание отдела. Некоторые из офицеров хихикнули, но как-то нехотя, просто чтобы поддержать рабочую обстановку внутри коллектива. Цветков же посчитал себя весьма остроумным, а потому остановился у рабочего места Игоря, нависнув над ним при своём не слишком выдающемся росте не сказать чтобы особо грозно. Гром хмуро глянул из-под козырька, лениво придумывая, как бы поостроумнее его отшить, но молчавший до этого Дима был быстрее: — Первые тридцать раз было смешнее. Участок накрыла тишина, в которой можно было услышать звон жужжалец комнатной мухи, кружащей под потолком. Игорь с немым удивлением глазел на своего вечно дружелюбного, вежливого, доброго и спокойного напарника и гадал, когда успел заразить его сарказмом. Судя по лицам остальных полицейских, гадал об этом он не один. — Твоего мнения забыл спросить, Дубина! Думаешь, что научился за эти месяцы юморить, а на деле подсосал несколько фраз у Грома и довольный сидишь! — на лице Цветкова расцвели красные пятна злости и стыда, которого он уже давно не знал. Этот щенок, этот... — Но я хотя бы не являюсь главным клоуном участка, — бесстрастно парировал Дима, сложив руки на груди и с вызовом глянул снизу вверх на полицейского. Он впервые выглядел так, будто мог вот-вот зарычать, но всячески держал раздражение в себе, натянув маску спокойствия. А вот Цветков держать лицо был не намерен. Он зашипел и замахнулся для удара. — Ах ты сука...! — голос сорвался посреди фразы, когда Игорь в мгновение ока скрутил дебошира, заломив полицейским захватом его руку и приложив лицом о рабочий стол. Цветков с зычным матом поелозил щекой по жёстким документам, скинул любимую кружку Игоря, лягнул Грома пяткой по берцовой кости и застыл, услышав раскатистый крик Прокопенко: — Разошлись все, быстро! — толпа любопытных полицейских мгновенно рассосалась, будто их и не было, а Игорь нехотя отпустил полицейского, скрипнув зубами. Ему было мало, злость и адреналин требовали выхода, хотелось пойти в бойцовский клуб и хорошенько помахать кулаками, выбив свои эмоции и пару зубов кому-нибудь из наглых новичков. Гром сам не понимал, почему он так разозлился. Да, он всегда был вспыльчивым и любил решать все вопросы в драке, но стоило Цветкову замахнуться на Диму, как его чувство справедливости резко переросло в острое желание защитить, хотя он прекрасно знал, что Дубин с детства изучал боевые искусства и смог бы без особого труда поставить блок и обезвредить нападавшего. Просто сидеть и смотреть, как человека, будь он другом или кем бы то ни было ещё, пытаются унизить и ударить, он не мог. Наверное, эта черта и делала его хорошим полицейским. — Ты, — Прокопенко указал пальцем на поникшего Цветкова, — в мой кабинет. Ты, — палец посмотрел на взволнованного Диму, — уведи Грома отсюда. И чтобы до завтра вас двоих не видел! — Есть! Игорь первым вылетел из участка, только кепку успел забрать со стола и стиснуть в кулаке, а Дима немного замешкался, засовывая скетчбук в рюкзак и забрасывая лямку на плечо. Гром молча пошёл домой, не обращая внимания на ливень, но, услышав топот догоняющего его напарника, обернулся и заговорил, отфыркиваясь от стекающей на губы воды: — Чего ты за мной идёшь? — должно было получиться раздражённо, но грубить Диме уже после поимки Чумного доктора как-то перехотелось, да и бульканье заливающего его лицо потока воды серьёзности не добавляло. Вот и Дубин на намёки не повёлся, только очки снял, чтобы хоть что-то увидеть. — Прокопенко приказал увести тебя. Я не бросаю дела на полпути. — Молодец, — кисло отозвался Гром, отряхнулся по-собачьи и махнул головой в сторону дома. Бежим. Потом задумался на мгновение, окинул взглядом напарника и кинул ему на голову полусухую кепку. — Вместо зонта. В квартиру они завалились промокшие насквозь и запыхавшиеся после бега под дождём. Гром наскоро стянул с себя футболку, оголив торс, и переоделся в домашние штаны, а Дима, разувшись, побежал на кухню делать чай, ворча что-то о слабом иммунитете. На удивление, он умудрился-таки отыскать пару завалявшихся чайных пакетиков на полке между засахарившимся мёдом и коробкой закаменевшего рафинада. Кепку, которая едва ли могла спасти его от недельного количества осадков, выпавших за двадцать минут, он любовно отжал, выпрямил и повесил за прищепку на бельевую верёвку, натянутую посреди комнаты. Это, как и, впрочем, всё в доме Игоря, было максимально холостяцким и подстроенным под быт одного не слишком бытового человека. По-своему гениально и практично, и в то же время едва дышало на ладан без помощи и поддержки извне. Ровно как и сам Игорь. Гром искоса глянул на заливающего кипятком кружки с пакетиками Дубина и сорвал первую попавшуюся чистую футболку с бельевой верёвки и полотенце. Полотенце легло на потемневшую от влаги макушку стажёра, а майка — на плечо. — С тебя лужа натекла, Дубина, — мягко усмехнулся майор и потрепал его полотенцем по волосам, проигнорировав возмущённое "Игорь!". Ни один из них и не заметил, как комфортно проскользнуло между ними ёмкое "Дубина", словно так и задумывалось с самого начала, и как неприятно и зло резало по ушам от грубой клички из уст Цветкова. Дима чуть смущённо убежал переодеваться в туалет, благо, нововставленная дверь позволяла не стеснять уже не таких уж и редких гостей, а после притащил заварившийся чай, сахар-рафинад и мёд с чайной ложкой — только одной, так же как и вилка, и ложка, и поржавевший без дела нож. Игорь с удивлением узнал, какое сокровище хранилось у него на кухне, добавил три кубика сахара в чай, выковырял достаточно большой кусок мёда и с аппетитом начал рассасывать тугой комок, не потрудившись убрать ложку с языка. Дима от вида пышущего удовольствием Грома только хмыкнул и скромно кинул одинокий рафинад в чай. — Как думаешь, почему Прокопенко нас отпустил, а не оставил допрашивать, как Цветкова? — нарушил уют тишины Дима. — А смысл? Он с самого начала там стоял и всё сам слышал. Ты не заметил? Он мужик умный и справедливый, поэтому доказывать, что я не баран, а Цветков не новые ворота не заставил. — Зачем тогда отпустил? — Чтобы я ничего в участке со злости не разнёс, — признался Игорь и немного растерялся. Нечасто его пробивало на откровения, да и то только с близкими, и факт, что Диму он ощущал именно что близким, не давал покоя. — Сейчас ты выглядишь спокойным. Моя заслуга? — шутливо фыркнул Дима и улыбнулся, а Игорь на это только и смог, что пожать плечами. Действительно, а чья ещё? Не найдя отклика в задумавшемся Громе, Дубин в три глотка допил чай, сел по-турецки, опершись спиной на подлокотник так, чтобы быть лицом к Игорю, забрал у мужчины из пальцев ложку, набрал мёд и так же по-детски оставил её во рту, смакуя лакомство. Джинсы из плотной ткани не промокли насквозь и от тепла горячего тела быстро высохли, чай окутал теплом желудок, сладость на языке улучшала настроение и вкупе с уютом тусклого жёлтого света ламп и редких мелодичных раскатов грома за окном навевала настроение, которое хотелось перенести на бумагу и сохранить навсегда, чтобы иногда возвращаться. Дима достал из рюкзака блокнот, расстроенно пощипал промокший краешек, снял запотевшие очки, чтобы видеть нечто большее, чем размытое пятно, раскрыл на чистом листе, чуть поразмыслив, и нанёс несколько лёгких линий, которые затем должны были лечь в основу полноценного рисунка. Игорь, до этого задумчиво хлебавший чай, скосил глаза на тихие скребки грифеля по бумаге, и его вновь захлестнула волна мыслей. Дима же рисовал сейчас его, верно? Выводил овал лица, нос или рот, может, хмурые брови? Или он видел нечто большее, чем ровные и кривые линии? Блеск в глазах, историю в недавней царапине на скуле, смелость в красных стёртых костяшках, невнимательность в маленьком порезе от бритвы на шее? Видел ли он, тщательно вырисовывая чужое лицо, напарника и эксцентричного коллегу, близкого друга? Или очерчивал пухлый изгиб нижней губы, представляя, как мягко прикусит её и тут же залижет во время поцелуя? Неизвестные. Как много неизвестных переменных. Игорь ненавидел не знать. — Почему ты не пропустил ту глупую шутку мимо ушей? — Ты про Цветкова? Он идиот, — уточнил Дима, не отрываясь от скетчбука. Гром усмехнулся. — Может, у меня и нет чувства юмора, но и у него нет тоже. К тому же, — после короткой паузы, продолжил он, — я ненавижу, когда кто-то из них пытается смеяться над тобой, хотя я и понимаю, что это просто зависть. Меня бесит, что никто не ценит тебя так, как ты того заслуживаешь. Что если с тобой что-то случится, они даже не посочувствуют, а скажут, что это твоя вина. Я злюсь, когда кто-то выставляет тебя в дурном свете и другие в это безоговорочно верят, потому что ты лучшее, что случилось с этим городом и всеми нами. И меня убивает, что я, похоже, единственный, кто это видит! Дима вскинул голову, чтобы не менее эмоционально ответить на всё, что Гром ему попробует возразить, но губы Игоря — горячие и сухие, как огонь — опалили его собственные настойчивым поцелуем, разжигая пламя в лёгких. Крупная ладонь легла на затылок, притянув оторопевшего Диму ближе, и опустилась на шею, позволив Игорю большим пальцем ощутить бешеное биение пульса на сонной артерии. Скетчбук был небрежно вырван из ослабевших пальцев и откинут на журнальный столик к другой макулатуре. — Игорь... Что ты... Делаешь? — прошептал Дима меж поцелуев, только и успевая подстраиваться под быстрый темп Грома. — Целую. Ты против? — невозмутимо и немного нагло ответил Игорь, но целовать на мгновение прекратил, позволяя Диме собраться с мыслями. Ему должно было хватить передышки, чтобы ударить разгорячённого майора и сбежать из его цепких объятий, но... — Нет. Игорь издал тихий звук, напоминающий рычащий стон, и вновь поцеловал Диму, впиваясь пальцами в его оголившееся от задравшейся футболки бедро. Дима выгнулся, неосознанно подставив своё тело под ладони, и разомкнул губы, впуская язык Грома в сладкий от мёда рот. Оба мужчины поражённо изучали друг друга, в их головах звенело, а любая мало-мальски содержательная мысль растворялась, так и не обретя формы. В это мгновение для них остались только прикосновения, биение сердца, гоняющего на запредельной скорости по телу кровь, звуки поцелуя и гром, грохочущий по обнажённым нервам не хуже электрического разряда молнии. Уже многим позже, когда гроза сошла на нет, оставив после себя приятную свежесть, а Дима преспокойно сопел на диване, разморенный уютом и теплом дома, вещей, голоса, рук, губ Игоря, всем им без остатка, сам Гром стискивал тот самый заветный Димин блокнот и натужно думал. Во всём блокноте не было ни одного его портрета, вот совершенно ни одного, даже грубого и недоделанного, зато последние тридцать листов занимали наброски комикса. "Майор Гром" гордо красовалось в верхнем углу каждой странички, а с рисованного местами ручкой, местами карандашом комикса на Игоря глазело нарисованное "я" с забавным молнеобразным изгибом бровей (ну Дима и придумщик!), но в узнаваемой кепке и не менее нарисованный Дубин — напарник майора, готовый поставить свою жизнь на кон за лучшего друга. Лишь друга, ничего двусмысленного или пошлого, просто товарищество и взаимопомощь двух напарников. И ни намёка на портреты, сделанные с неразделённой любовью, в существовании которых Гром был на сто процентов уверен, даже не подумав, что Дима стеснялся не любовных чувств, выраженных на бумаге, а комикса о дружбе и уважении со своим в меру хамоватым напарником. — Какой же я дебил, — протянул Игорь, хлопнув ладонью себе по лбу, и нервным движением растрепал тёмные волосы. Потом оглянулся на спящего Диму, хмыкнул, позволил улыбке осесть на губах и добавил: — Везучий, но дебил.