Стёртая строчка

Знал ли кто? Видел ли кто? Сплетни летят по этому городу, словно мелкие певчие птицы, раздаваясь в ушах кротких домохозяек, усах работяг в надвинутых на глаза кепках и в пытливых воробьиных глазах детей, что всегда себе на уме. История несётся, словно народная песня, словно степное поверье, отрывая от себя одни подробности и пришивая новые, и скользя из одних уст в другие, пока в конце концов от истины не останется ничего. Не успеешь, бывает, оглянуться — а весь город закрывает перед тобой двери и втайне точит ножи, а на другой день, словно ни в чём не бывало, недоуменно приглядывается, до конца себе не веря, за что же это мы его обижали? Новости гуляли по улицам, окрашивая бредущие мимо лица то в серую тень печали, то в синее беспокойство, то в солнечный свет радости и восхищения. По улицам, что по человеческим венам, текут чужие дела — кто-то на станцию, принимать поезд, кто-то за прилавок, а кто-то — на вахту, беречь это спокойное место от редких, почти неслышных криминальных элементов. Именно последние, как водится, считали свою работу самой бесполезной — Город беззвучен, молчалив и спокоен, словно спящий младенец. Не водится здесь беды. Последний слух и вовсе прозвенел в бережно хранимых улицах счастливыми голосами, не искажённый, истинный, настоящий. Ведь невозможно исказить то, о чём почти ничего не известно. Нельзя обратить правду в ложь, если от правды есть только огрызки да семечки. Точно известно только одно — у Исидора Бураха, лучшего и единственного врача в этом городе, родился долгожданный сын. Это слово нежным прикосновением пролетело повсюду, собирая отзвуки. — Это что ж, у него теперь будет наследник? Выходит, не пропадём. Добро. — Ишь ты, и когда поспел только? Не потому Ильсияр всё сидела затворницей в доме? — Слышали, как же. Эршер его назвали. Да только не показали пока никому. Говорит, нельзя. Город относился к этой новости нежно и любопытно. Не ведал он ни того, что слабая, лишённая речи от рождения Ильсияр, мучилась каждый день, что носила сына. Ни того, что, едва сумев разродиться, его когда-то любимая землёй степнячка-жена, окутанная чёрными крепкими косами до самого пояса, вернулась назад, в эту самую землю, не выдержав мучительных для такого слабого тела родов. Ни уж тем более того, что крошечный Эршер, что даже при рождении нестерпимо походил на покойную маму, почти сразу отправился следом за ней. Жизнь не дала ему шанса, когда отцовская рука дрогнула при попытке провести кесарево. Эршер не успел ни коснуться голыми пятками крыльца, ни впервые вдохнуть осеннюю твирь, что делает воздух тягучим и плотным, ни даже горделиво выкрикнуть своё первое «папа». И если безвременной смертью Ильсияр всё-таки следовало огорошить город, что принял степную женщину как свою, то рассказать им всем о смерти сына, тем более по своей вине, он никак не мог. Как ни крути, дурная история — с каких вдруг пор Исидор Бурах способен допустить ошибку в сущей мелочи, что стоила его сыну жизни? Кто он после этого? Имеет ли право как и прежде зваться знающим линии? Единственный наследник, кровь от крови, что получил бы из рук в руки знание, пахнущее травами и густой кровью, лежит в своей постели холодной, коченеющей на глазах тушкой без ничего. Смириться было нельзя. Нелюбовь и обида обуяли сердце, велев рассказать о своей беде лишь тем, кто поможет с ней справиться. Своему настоящему народу. Город не знал об этом, и сейчас для того не время. Без наследника не обойтись. Он смутно помнил, как просил не беспокоить его хотя бы ночь после похорон Ильсияр. Она легла в землю безропотно, словно в собственную постель, и скрылась в ней навсегда, окутанная материнской любовью. Горожане чтили и его самого, и его горе — не приближались, не стучались в двери, не беспокоили без крайней нужды. Даже дети, всегда шатающиеся где-то поблизости, в этот поздний вечер предпочли играть в другом месте. Все отвернули заботливые взгляды от двери в доме Бурахов в ту ночь, упустив из вида его силуэт, ушедший из города прочь чёрной тенью. Как каменное мощение сменилось шелестом степных трав, как тяжёлый воздух окутал его сладкой твирью, выпуская на волю. Степь ждала его, отдаваясь гулом в ушах, выманивая всё дальше и дальше, утягивая вдаль руками из сладкого дыма. Мысли с каждым шагом тяжелели и тяжелели, понемногу обращаясь в мясные волокна и трепещущие живые нервы. Идея, что в городе казалась ему хотя бы сомнительной, странной, местами пугающей, обрастала, будто бы скелет плотью, здравым смыслом. В один момент Исидор был готов поклясться себе — раздался зов. Певучий, нежный, зазывающий домой. Вряд ли он точно помнил, как проводится обряд, допустить неточность здесь смерти подобно, но хатангэ помогут. Хатангэ наставят. Они всегда помнят, как. — Мы заждались тебя, кровный. — исподлобья смотрит Уклад. Во множестве людей он един и всегда таким будет. Они знают, им известно, зачем он пришёл и о чём говорил со Старшиной накануне. Они знают, что находится в ледяном свёртке, на который Исидору тяжело смотреть. Сердце отказывалось принять это за истину. Едкая горечь обиды отторгала смерть. Огненные языки вокруг напряжённо ждали возможности распалиться, степной народ в нежном ожидании замер, обласкав пришедшего лукавыми чёрными взглядами. Старшина смотрит сверху, но не свысока, ловя на себе тяжёлый, смурной, неверящий взор. Исидор был хорошо знаком со смертью, даже слишком хорошо, да куда уж там, они каждый месяц чуть ли не за одним столом сидели. Но в этот день она ударила под дых, болезненно и обидно. И теперь он здесь, в окружении Уклада, ловит каждый взгляд, обращённый к нему, спрятанной под плащом кожей. Протягивает свёрток, глядя, как те мягко разворачивают ткань и с любовью глядят на мёртвое тельце, что успело получить только имя — Эршер. Степь призывно гудит. Пора. — Что мне следует знать? — он хорошо помнит обряд, пусть и никогда не проводил его сам. Редкий, нужный лишь тогда, когда других вариантов нет. Ведь обычно слабые дети Степи, не выдержавшие тяжесть мира, оставались здесь же, в объятиях матери Бодхо. Их много, пусть и стараниями Исидора меньше, чем могло быть. Травяная невеста нежно глядит на него с алтаря, лишь слегка поманив тонкими пальцами. В её взгляде нет ни страха, ни вражды. Лишь любовь. — Тебе всё известно, холбоон. — низкий, хриплый голос Старшины плывёт над степной травой, толком не задевая. Ему тревожно, как и всем, кто знает, чем может обернуться любая ошибка. Но страх иррационален. Они верят менху, верят тому, что всю свою жизнь вёл их прекрасной линией, что лишь его острому взгляду видна, начерченная между людьми. Верят и хотят помочь, дать всё, на что хватит сил, — До наступления срока сюда не ходи, не искушайся. И помни, когда ты вернёшься сюда третьего дня — назови имя. Другое. Не то, каким нарекли при рождении. Когда всё кончится — это будет уже совсем другое дитя. Не только твоё, но и матери Бодхо. — Баярлаа. Я тебя понял. Она готова? — Исидор окутывает тяжёлым взором девушку, что, изящно подогнув тонкие ножки, сидит на каменистом алтаре. Прогретый осенним солнцем, до сих пор не расставшийся с теплом, он станет для её тела последним домом. Один молчаливый кивок, один мягкий взгляд басаган и всего лишь пара шагов, режущих расстояние хирургической пилой. — Ступай. Мы подготовим дитя. Она манит его на алтарь, обвивает тонкими руками за шею, вкладывая непосильную его шершавой душе нежность в каждое движение. Такова была их природа — всю себя отдавать на благо Уклада и самой земли. Это был единственный смысл, вложенный в чарующие чёрные глаза, в плавные движения, обвившие Исидора повсюду, в мягкий голос, которым она поёт степную песню, скачущую, плывущую, начиненную резкими рваными нотами, будто ранами. Высокий, прекрасный голос разносится из Степи, отдаваясь в ушах мирно спящих городских детей и навевая сладкие сны уставшим взрослым. Исидор накрывает её чёрной тенью. Касается, почти пальпируя по привычке, ведёт пальцами по коже, по веснушчатым плечам. Камень алтаря, напитанный дневным теплом и чьей-то закостеневшей кровью, тёплое тело, гнущееся от малейшего прикосновения, живое, пульсирующее, мягкое на удивление, будто сотканное из тонкой материи. Степные девушки были особенными, непохожими ни на что. Те, что не имели с Городом ничего общего, остались верны земле. Танцевали для неё без конца, гладили, смеялись и плакали от восторга. Воспоминания об Ильсияр летят непослушным потоком бессловесного общения — только человек, знающий линии, мог бы понять ход её мысли. Лишённая дара говорить, она отыскала в менху родную душу и ушла за ним в город. Не выдержала. Не вынесла. Она, кажется, и в травяные невесты не годилась — уж слишком слаба была, словно веточка. В обморок рушилась, приникнув к земле лицом и оглаживая руками, будто прося поддержки. Кем он был, дав себе хоть на мгновение подумать, что она справится с ребёнком, когда старшая Каина со мрачной усмешкой шутила, что той впору за леску прятаться? А теперь Исидор здесь. Вжимает в алтарь другую девчонку, ещё совсем молодую и юную, но уже должную матери Бодхо свою жизнь. Пускай степняки говорят о том, что всё преходяще, что смерти нет, что любая из них обернётся в цветы твири или савьюра, но горький осадок оставался от каждого сколько-нибудь схожего ритуала, где снова ложится под нож юная дева. Она тёплая и шершавая, извивается под ним, поёт и надрывно кричит, когда совсем не остаётся сил. Мурашки волнами летят по нежным плечам — руки знахаря холодные, сухие, всегда такими были. Спина стирается о сухой камень, басаган стонет, кротко бьётся под чужим мужчиной — сколько бы любую из них ни готовили к роковому дню, смириться с ним до конца невозможно. Пусть и кажется, что в их глазах лишь любовь и жажда предать себя земле. Он знает, он видит, когда людям страшно. Когда дева цепляется за жизнь, зная, что молода, что ещё рано, что кровь совсем свежая. Неведомо, чего боится — боли от опытного перста, упущенных бесконечных шансов увидеть что-то кроме Степи, а может быть, того неведомого, что там, по другую сторону? А вдруг всё не так, как говорят? Она молода, все молодые сомневаются и боятся. Где-то в толпе степняков, окруживших алтарь и во все глаза уставившихся на странное действо, спокойно улыбался её отец — гордился. Его дочь легла под менху, должна спасти того от потери, с которой смириться нельзя. Неважно, что толкнуло Исидора на этот шаг — в конце концов, трава на могиле Ильсияр ещё даже не взошла. Сердце ещё мучилось утратой их обоих, не позволяя отпустить сына без борьбы. Без попытки обернуть вспять. Степняки подпевают, наполняя густую, чернильную ночь своими голосами. Никакой из них не одинаков, но все звучат в унисон, подхватывая друг за другом лишь им известную молитву. Тёплое пламя скачет колкими тенями на лице басаган, алые следы рисунков дёргаются под ним, шевелятся, будто живые, выдавая страх, запрятанный за пеленой слепой любви. Городу никогда не понять, не почувствовать это, не осознать в полной мере то, что движет каждым из них. Уклад поёт. Уклад молит о помощи свою матушку, а громче всех сквозь пелену густых голосов прорывается её, безымянной девушки, что сжимается под ним, безумным молитвенным зовом. Прекрасное единое целое сплелось в круг, почти не моргая и жадно глядя на алтарь, будто ожидая клича, которого не последует. Невесте больно. Боль скручивает её, заставляет непокорно сжаться, вцепиться в чёрные плечи знахаря и делать всё, лишь бы не взглянуть ему в глаза ненароком. Чёрный взгляд испуганно блестит, тело гонит слёзы прочь в слепом желании выплеснуть боль, с которой ничего не сделать. И впрямь, совсем ещё девочка. Боится его, пусть и уважает, как и все остальные. Отторгает, страшится и избегает, пусть и зная, что так неправильно. — Как твоё имя? — хриплый, никому прочему не слышный голос доносится до дрогнувшего уха басаган, вызвав лишь новую волну липкой холодной тревоги. — Аяна. — она шепчет в ответ почти неслышно, одними губами, с неохотой открываясь. Зная, что обязана, что должна гордиться собой и своей участью, но не умея преодолеть иррациональный ужас. Её нельзя винить в этом, и Уклад не винит. Слёзы мелькают на румяных щеках, размывая рисунки, что нанесла ей прежде заботливая матушка или сестра. Жертвенные рисунки. Счастливо-молящее пение степного народа поддакивает Исидору, когда тот, освободив невесту от своих холодных рук, спускается с алтаря прочь. Аяна, трепетная и прекрасная в свете дикого кострового пламени, может заставить себя лишь дрожать, уставившись мокрым взглядом в небо. Если бы линия вела иначе, быть может, спустя нужный срок она разродилась бы, принеся на свет нового, совершенно другого ребёнка. Но если Исидор сказал, что её линия оборвётся здесь — значит, так тому и быть. Этот человек не ошибается, зная, где человеколюбию места нет. Ему всегда виднее, он всегда знает наперёд, и никто и никогда не возьмёт на себя смелость ему перечить. То, что Исидор — такой же человек, так же смертен и так же порой беспощадно ведом рвущими на куски чувствами обиды, предательства и потери, уже далеко вторично. То, что из его нежелания отпустить Эршера вырастет новый цветок обагрённой кровью степной травы — не имеет значения. Ледяное прикосновение перста менху мгновенно теплеет от его пальцев, продолжает руку, становится гибким и подвижным, будто лезвие всегда было здесь. Одна рука ложится на распахнутые от немого ужаса глаза басаган. Вторая примеряется для первого надреза. — Не смотри. Закрой глаза. Тебе страшно? Знаешь же, я ложь всегда отличу, — перст входит в девичью кожу мягко и спокойно, не принося никакой боли. Первые капли крови пряно заигрывают с языками пламени вокруг, с любопытными взглядами степняков, с ночными чёрными небесами. Линия ведёт дальше, и перст уверенно движется по ней, зная дорогу вслепую. — Нет смысла лгать, яргачин. — её голос предательски дёргается, дрожит, пусть и пытается бедняжка не выдать себя ничем, — Страшно. Ужасно страшно и стыдно. Неведомо мне, почему вдруг. Я ведь всё делаю правильно, да? Буду жить в единстве с матушкой Бодхо. Как полагается. — Мы все боимся смерти, басаган. Поверь, было бы странно, если бы ты хоть на маленькую часть не была напугана. — его голос так же спокоен и уверен, как и линия, которую ведёт опытная рука. Крови всё больше и больше, менху медленно раскрывает обеими руками живот, убедившись, что Аяна зажмурилась, будто ребёнок в попытке заснуть. Тёплая, мокрая, совсем свежая, она спадает на сухой камень алтаря, а взбудораженные руки режут дальше, на слой глубже, раскрывая молодое тело, словно причудливый цветок импортной розы. Такие здесь никогда не вырастут, сколько ты ни молись, — Возможно, в этом и кроется наша ошибка. Бесстрашие перед смертью способно слепить из человека многое. Даже самым исполненным любовью будет страшно смотреть в глаза неизвестности. Но мне известно, что ждёт тебя впереди. Ты сильная. Выдержишь и выносишь. Подаришь мне сына, что будет хранить эти места после меня. Твоей кровью и плотью будет благословлён этот город, эта Степь, эти люди. Разве не прекрасно? — Раз вы всё знаете, раз вы линии читать умеете, — едва слышно всхлипнула та, на глазах бледнея от потери крови, что стремительно уходила вниз, кормя материнскую землю, — то знаете ли, что же там, по ту сторону? Правда ли мои сёстры обернулись савьюром и твирью, как того хотели? — А что же до тебя самой, Аяна? — в его голосе забота звучит чужеродно. Непривычно, даже неправильно. Слишком уж хорошо травяные сёстры запомнили его как мудрого, но сухого наставника. Бесконечно притягательного и важного, но не дающего отдачи. Невеста не чувствует боль, лишь то, как стремительно холодеет опустошённое тело, раскрытое, обнажившее органы, отдающее кровь земле так стремительно, что едва получается ворочать мыслями. Разум не слушается. Дышится в последний раз. Тело погружается в сладкий сон. — Белой плетью. Чтобы больше никогда никого не бояться, — её губы, никем не целованные, мягкие и нетронутые, трескаются от нестерпимой сухости. В дьявольской пелене пламени и дыма лицо почти совсем белое. Горлу не хватает сил даже на прощальный крик, а венок из цепкой твири рушится с головы, обнажая спутанные смольные волосы, почти как у Ильсияр. — Да будет так. Последний надрез пронёсся быстро и уверенно, одним твёрдым взмахом оборвав жизнь совсем юной травяной невесты. Густая кровь поспешно впитывалась в землю, а сомкнутые веки с удивительно пушистыми ресницами больше впредь не откроются — Аяна возвращается домой, в объятия матери. Неглубокая, овальная яма, вырытая заранее на пустыре, лишь ждёт её до сих пор тёплого тела. Голос затихают под тяжестью шагов Оюна, толпа расступается, покорно образовав процессию — впереди небольшой, но важный путь, который они завершат вместе. — Пора. Взгляни на него в последний раз, холбоон. Другого шанса не представится. Эршер, окутанный ночным светом, лишь отчётливее кажется кошмарно синим. Тонкие, слабые при жизни пальчики сейчас крепко сжимают в обеих руках заветные травы. Кажется, в крошечном букете собрано всё, что растёт в этой бесконечной Степи. Всего по чуть-чуть, по стебельку, но каждый имеет значение. Пальцы, перевязанные алыми нитями, чтобы ничего не выронить, отказываются размыкаться даже силком. Кто-то где-то поднимает на руки тело басаган. Мёртвое, но ещё не сослужившее службу. Чьи-то руки хватают факелы, освещая дорогу, а красивые женские голоса её живых сестёр нежно ласкают ночные порывы степного ветра. Могила, окутанная шелестом Степи, принимает Аяну безропотно. Никаких брошенных чувств, никаких незаконченных дел. Прекрасное бледное тело полулежит, глядя из-под закрытых век в бесконечную даль. Страх больше её не терзает и никогда её не коснётся. Тело Эршера отзывается под руками чудовищной холодной липкостью, утерянной, безвозвратно упущенной, кошмарной ошибкой. Ледяной мальчик словно влитой ложится в раскрытый живот басаган, принимая в своё сердце новую мать — мать Бодхо. Мягкое, до сих пор тёплое тело покорно смыкается за ним руками Исидора, скользкими от крови, неприлично острыми и холодными. Теперь, похоже, дело за временем и самой землёй. Он поспешно уходит, не говоря ни слова, как и велит обычай, а народ остаётся, зарыв под землёй любые страхи и мысли. Эршер ушёл из-за его собственной ошибки, в которой было так невыносимо признаться. И Исидор Бурах не будет собой, если отпустит его просто так. Если не даст хоть одного шанса вернуться. Отмотать вспять. Память становится всё дурнее, когда слишком сильно на чём-то сосредоточен. Когда не выходит вспомнить, отчего все вокруг знают имя погибшего сына, пусть и никогда не видели его самого. Когда нарастающий тревожный гул в ушах мешает работать, а тонко чувствующие руки приходится настраивать, думать, концентрироваться. Заставлять. Когда невыносимо смотреть, как все они беспечны, приземлены, до отвращения смертны. Случайно смертны. Всего лишь одна ошибка в чтении линии — и всё, считай никогда и не было человека. Обычный поток пациентов, желающих унять боль, глухих, но честных соболезнований об Ильсияр, имя которой вылетит из их голов уже через пяток лет. Они забудут. Они вообще до неприятного легко забывают тех, кто не принёс им ничего полезного. Незначительных, не имеющих будто значения в мировом устройстве. Быть может, загадочное имя Эршера ещё сорвётся с чьих-нибудь уст многим позже, перекинутое между строк обрывочным воспоминанием, спутанное с чьим-то ещё. А вот его матушка навсегда исчезнет из строк страшного сценария, как ненужное звено, как вырванная страница. Это отношение изводит, не даёт уснуть, обостряет слух, нервы и точность рук. Исидор не хочет навечно остаться жертвой слепого сценария. Он хочет его писать, даже когда глаза непослушно смыкаются в глубине чернильной ночи, заветной третьей по счёту. Но детский крик, разорвавший ночь на заплатки глубоко за полночь, способен выдернуть из любого сна. Требовательный, громкий, зовущий в пустоту и заявляющий всем, кто мог дотянуться до него — наследник Исидора Бураха снова родился. Тысяча глаз степи обернулись к нему, окутав любовью и сухой травой, а светлые, нисколько не схожие с матерью глаза восторженно уставились в небеса. Земля вытолкнула своё дитя, одарив вторым шансом. И его нельзя упустить. Короткий стук в толстую деревянную дверь, привычный, но всегда сопряжённый с волнением звук, в этот раз не приносит ни позднего пациента, ни уж тем более какие-нибудь дурные новости. Рыжая голова, подхваченная на шее изящно шитым воротником, проскальзывает в дом Исидора, словно огненная мышь, застав единственного городского врача за письменной работой. — Эй, Бурах? — все эти голоса он мог с лёгкостью отличить из тысячи, даже не обернувшись, и этот не исключение. Исидор лишь усмехается в нос, отлично представляя себе эту фигуру. Тонкую, жилистую, со всклокоченными огненными волосами и колким взглядом, крепко схваченную по-столичному шитой рубахой, что ему соткала жена. На удивление терпеливая. — Чего тебе, Филин? Кого из твоих залатать надо? Зарекусь я однажды их перешивать раз за разом, предел должен быть, — пусть и знает, что не поэтому Филин-старший, как его совсем скоро начнут величать, сюда заглянул, да ещё и в такое позднее время. — Да ну хватит тебе, я же к тебе как к другу, как к брату, — мягко хихикает огненный Филин, поправляя воротник. Совсем немногие знают, насколько удобно ему оказалось прятать там обнажённую бритву. На всякий случай, — Ты за моими не присмотришь, как всегда? — А ко мне весь город как к брату, а потом они у Властей в чёрных списках как-то сами собой появляются, а? — Исидор ёрничает, закатывает глаза, но обращает наконец-то взгляд на ночного гостя. Не в первый раз и наверняка не в последний, — Снова в рейд? — А то как же. На четвёртой ветке, далековато отсюда, но разве ж мы дальней дороги боимся? Может, даже из побрякушек чего сумею достать. Жёнушке-то. Самая красивая будет в городе, что девки столичные. Самим Хозяйкам на зависть. — А ты на Хозяек-то рот не разевай, балда. Жену свою оставлять не боишься? На сносях всё-таки, — отвратительная беспечность, которую, впрочем, Исидор не смеет ставить ему в укор. Ни для кого не будет секретом, чем зарабатывают на жизнь Филины. Никто не говорит, но и не умалчивает. Так уж здесь заведено, у всего есть собственное тёплое место. — Ну так ты же за ней приглянешь, а? По-дружески. Да и бабка там же крутится, маманя её, никаких уродов к ней и близко не подпустит, сразу голову оттяпает да выбросит. А это у нас кто, а? — лукавый взгляд Филина срывается в прочную деревянную кроватку, что мерно поскрипывает в ночной тишине, убаюкивая мальчика. Крепко слепленный, сбитый, обожжённый самой землёй, но тщательно вымытый, тот лишь любознательно озирается, явно не желая засыпать вот так сразу. Тяжёлый. Много тяжелее Эршера. Едва приметные светлые пряди закручиваются на макушке кое-как в локоны, а в светлом взгляде уже гнездится липкий сон, — Ты у нас, стало быть, наследник. А крепкий какой, иште шо! В тебя весь. Даже рожи такие же строит, как ты. Я ведь даже имя слышал, то ли Эршер, то ли Намши, то ли ещё как-то по-вашему, в толк не возьму… Исидор встаёт, открывая свежему, незамыленному потерей и тревогами взгляду, своего сына. Ясные глаза медленно смыкаются, поддаваясь спокойному беспечному сну. Внутри него гнездится яркая, красная, гибкая линия. Однажды она разойдётся наружу, задев собой множество прочих, переплетаясь и связывая всё воедино. Однажды этот город ляжет на его плечи. Однажды он примет наследие. А пока что в его власти лишь хороший, крепкий сон. Безмятежный и безоблачный, как бывает у детей, не несущих никакого бремени. Мать Бодхо любит его и всегда будет любить. Окутанный этой мыслью, Исидор наконец позволяет себе улыбнуться, а ребёнок, так и не дождавшись своего имени, окончательно смыкает веки, проваливаясь в сон. — Это тебе кто-то ерунду сказал. Артемий его зовут. Артемий.