рождение
12 июля 2021 г. в 18:47
Хосок предельно точно помнит, чему учил его первый хореограф — на сцене всё должно быть оправдано настолько, чтобы зритель не мог оторвать с неё взгляд и был занят только артистом, не задаваясь вопросом: «А что это он изобразил?» Хореограф задавал лишь одну задачу в артистизме Хосока — давать понять зрителю, что принимать искусство за ремесло, до конца понятное только ремесленнику, — это нелепое заблуждение. Логика этой задачи заключалась в том, что искусство — это, во-первых, манифестация чувств, а те, во-вторых, говорят на общепринятом языке.
На самом деле не так трудно заставить зрителя переживать, волнуя его психику и некий внутренний раздражитель. Нет ничего трудного в том, чтобы влюбить зрителя в артистизм и искусство.
Так и Хосок, когда-то наблюдая за танцовщиками из зрительного зала, жил в воображаемом мире, пользуясь свободой, в то же время недоступной для него в повседневности. Он погружался в свои чувства с головой, больше не видя в танцовщиках что-либо от человека, а нечто возвышенное, сокровенное лишь для них самих.
Когда Хосок познакомился с артистами, ему стало казаться, будто он проживает иною, более вдохновенную жизнь — настолько романтично, что Хосок чувствовал себя членом некого тайного братства. Он отчаянно пытался найти что-то глубокое в отношении постоянных тянущих болей, ощущения ледяного пола сцены или зала, долго заживающих рваных ран, ушибов и деформированных ног, но вскоре осознал, что всё это — часть создания искусства и любви к сцене и музыке, что наблюдают предвзятые к чему-либо люди, нудящие о «пропуске через постель».
Для них есть резко очерченная граница, где они сами, а где артисты, — настолько разные уровни, что последние не воспринимаются и за людей вовсе, а продуктом театра. «Люди из зала» убеждены, что в жизни не найдётся такого артиста, который был бы готов стащить с себя лицо, хотя одежду он готов стаскивать сколько угодно.
Преимущество и жестокость таких типов в том, что артисты дают им повод для насмешки не только своим внешним видом, особенностью телосложения или мимики, характером движения, но и своей работой. Хосок, признайся он однажды об этом в собственной биографии, подметил бы, что ради этих кретинов он не стал бы жертвовать собой, тянуть мышцы до слёз и откровенной истерии, чтобы догнать тот уровень, который от него ожидают. Всё дело в том, что он не хочет оказаться выброшенным из жизни болваном, что подобно страсти хватается за чужие химеры.
Не было бы ни целей, ни работы, ни деформированных голеней, ссадин на коленях и предплечьях, головокружений, обмороков от голода. Хосок, как и любой человек из зала, однажды хотел лучшую жизнь без особых усилий, быть всегда сытым и любимым, но тогда не стало бы никакого «Хосока».
Люди из зала знают слишком поверхностно; со временем Хосок перестал терпеть сердечности, с которой похлопывают ему по плечу, взволнованности, с которой набрасываются на грудь. Люди из закулисья, казалось бы, партнёры, откровенно захлёбываются от восторга, стоит им вытащить на свет ещё один пример для обсуждения и насмешки, и ликуют, когда какая-нибудь забытая история подрывает авторитет Хосока.
Хосок знал с самого начала, что ему не стоит ни о чём заикаться, иначе его деликатность в отношении группы будет объявлена лицемерием, уклончивое многословие в пользу любви к сцене — сплошным враньём, умолчания — предательством.
Хосок хотел бы оказаться циником: представлять жизнь оказией для номеров, а людей — необходимым для чувств и их передачи сырьём. Совсем неплохая жизнь.
Хосок, торопливо снимая обувь в прихожей, чувствует, что хотел бы вовсе остановить время, хоть и понимает, что мир всё же продолжит вертеться, но это не вызывает в нём никакого интереса. Чёрные туфли он сбрасывает друг на друга в угол, ближе к двери, и буквально тащится в спальню, пережёвывая всё, о чём думал последние несколько минут.
«Какая пошлость, — резко критикует он, сваливаясь в незаправленную постель лицом вниз, — в каком мире нам приходится жить: обеспечил себе жильё в центре, западную иномарку, часы «Патек-Филипп» — и ты уже «высший класс». Никакого смысла».
Прыгнуть бы в Одиссею мифического мира, где все вечно молоды и жизнерадостны, где нет ни болезней, ни войн, конфликтов и конкуренции; прыгнуть, наконец, в озеро в кратере вулкана. Но, похоже, и мифический мир оказывается продуктом изжитого мозга Хосока, ведь он, этот мир, становится скучным и явно притянутым.
«На то он и мифический», — вскользь своим мыслям бросает Хосок, пуская слюну на подушку.
Вот, он по привычке повторяет себе, что нужно приложить больше усилий, даже если больно, и доводить себя до истерии за результатом. Собственно, в этом и состоит идеал смысла его мечты и карьеры — если бы не было подобных маниакальных мыслей, если бы не было боли и истерии — значит, не было бы и «Хосока».
Утром — стакан воды, в обед — рис с карри, вечером — обезболивающее; Хосок резко отрывается от постели, стирает слюну и, роняя стакан с прикроватной тумбы, хватает пачку с ампулами. Он хаотично перебирает вещи в ящике тумбы и под блокнотом находит несколько упаковок со шприцами.
Хосок не может давать себе полный отчёт в том, что он делает, — какие-либо действия оказываются размытыми и вовсе доведёнными до автоматизма. Будто и вскрытие шприца, и щелчок лопнувшей головки ампулы в одночасье смешались в одно целое и, будь они гермафродитами, стекают в одну пропасть. Так и стекает уставший мозг Хосока, вкалывающего наполненный шприц в колено.
В один момент он думает, а не помастурбировать ли ему: не иначе как снять напряжение и отпечаток прошедшего дня на теле, чтобы вновь почувствовать себя, неожиданно, ужасно одиноким посреди объектов его реальности.
«Да нет же, нужно просто дождаться Тэхёна», — оговаривается Хосок, выбрасывая шприц в пустой контейнер из-под алкоголя.
Вернее, даже не контейнер, а мусорницу — столько шприцов, разбитых ампул и стаканов, бычков, опустошённых пачек из-под сигарет, иступившихся бритвенных лезвий из станка.
Хосок расшатано встаёт с постели и, сгребая ампулу и осколки стакана, представляет Тэхёна, лежащего в постели и наблюдающего за ним, рассеянно расхаживающего. Всё это стало настолько привычным, даже само собой разумеющимся, что Хосоку становится неприятно тоскливо.
Хосок больше не боится любить, всячески отвергая эту любовь: он нарочито считает, что она представляет собой форму предвзятости, даже не замечая её метаморфозы. Вот, он любит то, в чём нуждается, любит то (или того), от чего ему хорошо, а вот, — в следующее мгновение считает это нечто разумеющимся и находящимся под рукой.
Как Хосок может говорить, что любит человека, если в мире, должно быть, найдётся ещё с десяток тысяч людей, которых он любил бы больше, если знал?
Хосок вновь ложится в постель, положив руку под головой, и наблюдает, как разъезжают машины по хайвею, посреди смога и выхлопных газов. Он начинает считать машины конкретного цвета, вылавливая среди них «Скайлайн», кажущийся таким родным и сокровенным для Хосока.
Видя Тэхёна, даже голого или занятого лирикой «Know my rights», измученного или пьяного, нередко ссорящегося с самим собой утром перед зеркалом, Хосок постоянно хочет закричать: «Ты счастлив?» Ведь как бы то ни было, сгребая в свои объятья или смахивая волосы с лица Тэхёна, Хосок вряд ли может точно знать, интересен ли он тому до сих пор, а может, сейчас ему и вовсе лечь без него?
Но вот по хайвею разносится утробное рычание, — в один миг, даже не успев разнестись по склону, — с превышенной скоростью рвётся сквозь воздух (по крайней мере, так сравнивает сам Хосок) «Скайлайн». Уснув бы Хосок в этот момент, ему бы приснилось, будто он оказался на гонках «Наскар», моргнув в тот миг, когда мимо проносится гонщик.
Что, если просунуть руку во время потока, позволяя себя обогнать? Что, если просунуть руку в работающий станок?
Хосок чувствует себя подвешенным в пространстве, скованный и будто наполненный некой плазмой — такой материей, о которой и в школе не слышал. Последующий хлопок двери и удар сумки о пол доходят до него сквозь призму или глубину, равно как ласкающие прикосновения отчего-то горячих рук к спине и плечу.
Вмиг прикосновения становятся дёрганными и сжимающими — Тэхён тормошит Хосока, слегка раскачивая из стороны в сторону и откровенно смеётся над ним, услышав недовольный стон. Он принимается передразнивать Хосока, но всё же наклоняется к нему и с зыбкой нежностью целует в висок.
— Я тоже весь день на ногах, хён, — зачем-то говорит Тэхён, — так что подвинься.
Хосок лениво поворачивается на спину, так, чтобы Тэхён мог уместиться на краю постели и положить его голову к себе на колени, медленно убирая волосы с лица. И, как чужой для Хосока человек, Тэхён решается соблазнить его — символ чужого.
Вот, он видит сложенные приметы Хосока в одном человеке — всё тот же цвет волос, скатившаяся тушь, воспаление на щеке, нескладный кадык, узкие плечи, оттенок кожи — и вовсе не узнаёт его, видя скорее Кафку, нежели нечто похожее на хёна.
Получается, Хосок проснулся Кафкой или перевоплотился в него на сцене — тогда где часть Тэхёна, уютившаяся сейчас в хёне? Будто недостаёт основного элемента его идеи самоидентификации, и получается парадокс, способный вмиг разбить представление о своём отражении.
Вдруг Тэхён замечает — и он, и Кафка любят Хосока по-разному, разделяя общие черты на две плоскости. Но всё же никто из них не знает, почему эту любовь отвергает Хосок, предпочитая ей сцену и ампулы с обезболивающим, музыку и проекты.
Тэхён рассеянно проводит пальцами по губам, думая: «А может, стоит признаться откровенно, как есть на самом деле?» Кафка в лице Хосока подсказывает ему довести того до оргазма, но вскоре Тэхён понимает, что он это придумал, и сейчас ему становится страшно оттого, что он запутался в себе.
Тогда вытекает вопрос: что происходит? Где Хосок, если перед Тэхёном — Кафка?
Всё это смахивает на неумело разыгранную пародию, и тогда Тэхён отпускает всё на самотёк, скатываясь по плоскости на дно своих домыслов.
— Хён, — мягко зовёт того Тэхён; ухо у Хосока изумительно превосходное, и он сразу замечает, если кто-то начинает фальшивить. — Я люблю тебя, хён. Так сильно, что становится больно.
Окончание предложения он произносит гораздо тише и несмело, обводя высокие скулы Хосока большими пальцами. Ему кажется, будто в воздух вылетели пробки, и он не может ничего слышать, чувствуя лишь усиленную боль в барабанных перепонках.
В одно мгновение Тэхёну становится и жарко, и холодно, когда Хосок сводит брови к переносице, шутливо произнося:
— Как странно, что я достаточно давно это знаю.
Взгляд у него удивительно проницательный, и Тэхён думает, что назад пути уже нет; нужно довести мысль, иначе позже будет больнее.
— Я, конечно, хотел бы, чтобы ты любил меня в ответ, — признаётся Тэхён с жалким видом, но с невероятным самообладанием.
— Ну, если тебе хорошо со мной, и так я делаю тебя счастливым, — притихшим голосом рассуждает Хосок, цепляя пальцами ладони Тэхёна с выученной нежностью и деликатностью, — тогда, пожалуйста — давай начнём встречаться.
Этот момент Тэхён хотел бы назвать «рождение», нелепо улыбаясь, с почти искрящимися от слёз глазами только оттого, что Хосок принял его чувства. Маятник раскачивается взад и вперёд, и движение неизменно идёт по кругу — Тэхён вырывает из памяти всех, кого когда-либо искал в Хосоке, медленно сгущая в себе Кафку.
— А теперь, будь добр, — тихо просит Хосок, поджимая брови и слегка улыбаясь, — сходи, прогуляйся за сигаретами.
И, вот, возвращаясь, Тэхён находит Хосока спящим, перевернувшимся на бок в измятой тенниске. В голове лихорадочно мелькает «Это любовь», мгновенно затмевая «рождение», и Тэхён наконец понимает, к чему его подталкивала Ваджраяна.