кафка
28 июня 2021 г. в 23:36
Рокот мотора отдаёт страшным ударом по барабанным перепонкам: в узкой коробке, плавно разгоняющейся по хайвею, иронично собраны все, кого Тэхён когда-либо любил. То будет и процесс написания «Know my rights», и след «Кафки» на лице Тэхёна, поджимающего губы за «баранкой «Скайлайн», и изредка выпускающий излишки табака Хосок.
Тэхён видит, что здесь слишком много наименований, поэтому сокращает их до примитивного и самобытного «воскресенья». След Кафки на его лице облегает большую часть тела и «отключает» Тэхёна от настоящего большого мира, в котором, наоборот, он остаётся мелочью настолько очевидной, что даже не вызывает у него интереса.
Но помимо разрыва связи с внешним миром (не иначе как тот разорвал контакт с Тэхёном), за баранкой водит сам Кафка, имеющий с Тэхёном лишь один корень — Хосока, что удерживает их наплаву.
Кафка, спящий с Хосоком последние два года, — и есть Тэхён, но в то же время мало имеет общего с тем и представляет собой героя «Know my rights». Настоящий же Тэхён застревает в прошедших днях, просыпается Хосоком, меняясь с тем не только телом, но и раскладом ума, хватает бутылку степлившегося пива и выпивает её под душем.
Тогда настоящий Хосок остаётся в студии и записывает бэки Кафки, напивается и просит того отвезти его домой. И кто, собственно, Хосок, сидящий на соседнем кресле? Не иначе как Тэхён, откручивающий патрон шланга «Скайлайн» до того, как приехал к Кафке.
«Выходит, — думает Тэхён, — переспал ты с Хосоком, Кафка. Несколько раз. Зуд ещё не прошёл, а ты помнишь судороги в теле Хосока, напряжённое выражение его лица. Значит, это то, в чём ты нуждаешься, но мне нужен тот Хосок, которого я знаю последний десяток лет. Поэтому ты несвободен во мне, и дело вовсе не в группе или Ваджраяне: я сам поглотил тебя и несу последствия».
Объезжая столкнувшихся «Хёндэ» и «БМВ», манёвром просачиваясь между ними и рядом стоящими на светофоре машинами, Тэхён дёргает поворотник и съезжает направо. Этот район на окраине Сеула размещает железнодорожные пути; быть может, здесь до сих пор ждёт отправления в армию лучший друг Тэхёна, нынче покойный: поменялся телами и раскладом ума с отчисленным студентом, побрил голову, нацепил фуражку и уже плюёт на рельсы, ожидая отправления.
Но когда лучший друг — отчисленный студент — получит оружие, его забавой и смыслом жизни станет застрелить отца и Тэхёна, насиловать женщин и перестреливать детей, как бутылки, из окна какой бы то ни было высотки. Убийства для таких типов — любовь и уважение к предкам, поклонение истории своей страны и восхваление императоров времён «Ада» Чосон, потому что, помимо стрельбы, притянутых «братских» понятий и копания земли, он — отчисленный студент — ничему не научится.
Уже подъезжая к путям, в салон «Скайлайн» проникает запах машинного масла и креозота, а дорога покрывается копотью. Заместо убийства Тэхёна (чтобы жил и блуждал лишь Кафка, вызывал сокращения мышц и отвратительный запах и разорвал мёртвое тело от накопления газов), гораздо честнее было бы ковыряться в рельсах. Выпустить пар — и ползти, как собака, пачкая руки бурой ржавчиной.
Гул поезда раскатывается вдоль станции, вступая в полифонию со стучащими колёсами — иначе говоря, привычный и вполне ожидаемый шум, посреди которого бегло снуют люди, выпрыгивают из вагонов с последней высокой ступени.
Наблюдая за этим уже имеющим свою логику хаосом через прутья бетонного ограждения со стороны каменистой площадки, Тэхён не доезжает каких-то пятидесяти метров (иначе «Скайлайн» подвергнут штрафу и эвакуации) и переключает на первую скорость из-за наклона машины. Он кивает в сторону путей, смотря, как Хосок недоверчиво поджимает брови и перебирает сигарету между пальцами.
— Ну чего? Пойдём, — суетливо бросает Тэхён и выходит из салона, рефлекторно придерживая дверцу.
Хосок молча следует за ним, спрыгивает с перрона, пока они не привлекают ничьё внимание, и пинает мелкие камни, расчищая для себя своеобразную траншею. И, вот, обувь уже вся в пыли и сухой грязи, когда колея (конечно, только родившаяся из-под ног Хосока) достигает более ста метров.
Без каких-либо разговоров — банально обдумывая идею «Switch» и неразработанные проекты, концепты и фрагменты деятельности, которые охотно окупают аудитория и рекламные агенты.
Непотухший окурок летит в сторону; Хосок бросает низкое, неприятное на слух «э» и показывает в сторону горизонта, говоря, что будет дождь. После чего он, не дожидаясь ответа, принимается смотреть на небо.
— Будет гроза, хён, — добавляет Тэхён.
Он вдруг останавливается возле электрического щита со свежим следом аэрозольной краски и садится на корточки, опираясь на него спиной. Разговор по-прежнему не клеится — даже если бы он был поддержан всеми имеющимися у них средствами, это бы не помогло. Совершенно очевидно, что Хосока не интересует происходящее.
— Представь, в меня ударит молния, хён.
Сейчас вместо Тэхёна — Кафка с этим нелепым больным телом и головной болью, вовсе не достоин быть «спутником» Хосока, что от скуки прикуривает ещё одну сигарету и смотрит в горизонт.
Вот, грязно-синий оттенок наполняет небо, когда раздаётся ещё ослабленный рокот грома. Но даже в это время выражение лица Хосока не меняется. Он медленно проводит ладонью по лбу, стирая пот, и смотрит вдаль, где поднимается мутная туча.
Тэхён вдруг понимает, что Хосок — самый настоящий из них двоих, но всё же не до конца осознаёт идею «Switch», чтобы обрести разлом личности или дать имя скорее внутреннему голосу, нежели настоящему расстройству.
Вряд ли, думает Тэхён, эту штуку можно назвать болезнью, а Хосок едва может столкнуться с нечто подобным, а если и столкнётся — поймёт, как этим пользоваться и направит тем самым на какое-либо дело, увеличивая коэффициент полезного действия от него. Всё из-за самого Хосока — Тэхён думает, что достаточно знает его, чтобы понять логику его действий.
А вообще, заключает Кафка, всё началось с того, как Хосок узнал об идее — и с того момента тот обречён на страдания, если не делает ничего ради Ваджраяны. Равно как и ситуация с религией: если бог есть — неверующие проживают в удовольствии, но несут муки, в то время, как верующие попадают в рай за соблюдение поста.
Но встаёт дилемма: кто, собственно, истинный бог?
Впрочем, доводит мысль Тэхён, каждое действие имеет противодействие (или же карму), и было бы действительно легче, если бы в щит сейчас ударила молния. И тогда, помимо разорванного обуглившегося тела и разбросанных останков, для Кафки не будет никакого дела ни до кармы, ни до Ваджраяны, будет плевать на большой мир и чувства к Хосоку.
Но, конечно, легче станет только для самого Тэхёна.
Только сейчас тот замечает чёрную галку, обгладывающую конечности мёртвой кошки на колеи, и наблюдает, как птица заносит клюв и вспарывает брюхо животному.
«Давно не виделись, приятель», — думает Тэхён, встречаясь взглядом с большеватым, не иначе как человеческим глазом галки.
«Вот и чёрная маленькая птичка, что пела «Кумбая», — вдруг рассматривает галку Хосок, нечаянно согнув сигарету пополам.
Галка — или всё же Кафка? — клювом швыряет внутренности кошки на рельсы и пачкает голову в жидкой полупрозрачной крови, переламывая скелет животного.
Молния ударяет в линию горизонта, — толстая, непременно насыщенного фиолетового цвета, — после чего с характерной паузой раздаётся более усиленный раскат грома.
— А ну отойди от щита, — озабоченно почти приказывает Хосок и втаптывает бычок в камни, разбрасывая оставшийся табак.
Тэхён отталкивается рукой от камней и, сильно наклонившись вбок, послушно отходит от щита. Вряд ли он принял это решение самостоятельно, следовательно, здесь не было его воли, и его действие было предрешено. Но, наверное, в голову не приходит, что он мог сделать нечто иное.
«Да я просто встал, — оговаривается Тэхён, рассматривая полувырванное мясо из кошки, хрящи и выпирающий позвоночник. — Ну и зрелище».
Быть может, Тэхён нарушает космологический принцип только потому, что послушался Хосока, а может, наоборот, — вёл себя соответственно Ваджраяне, но без никакой воли.
Ведь если посмотреть на Ваджраяну изнутри, можно обнаружить такие принципы: ослабление напряжения в городской суете и усилить за счёт этого возможности отдельной личности. Без теоретической базы — поэтому люди мало понимают и не принимают Ваджраяну.
В пустырь, дальше путей, ударяет всё та же яркая молния, освещая землю грязно-розовым цветом, посреди вспыхивающих свинцовых туч.
Тэхёну кажется, что он уже давно ослеп, а разряд молнии и ковыряющий носком ботинка остатки пепла Хосок ему кажутся кровоизлиянием в мозг или повторением неких прожитых жизней.
Тэхён думает: пора прекращать бегство от настоящего мира, с кричащими студентками, раздевающимися перед заводом, ежедневно сталкивающимися «Хёндэ» и «БМВ», падающими со склонов сопок в Тэгу «Harley-Davidson» и «Challenger Limited». Самое время вернуться и, что будет гораздо честнее, нежели убивать женщин и детей с высоток, ласкать Хосока и признаться тому в трепетной и сокровенной любви.
Собственно, для этого признания не нужен «Скайлайн», промокшие рельсы, притянутые слова, алкоголь, даже сигареты не нужны — и к чему тогда вылазка в пустырь?
Должно быть, ради самого Кафки, чтобы Хосок, узнав ту же правду, что и идею «Switch», был обречён на страдания, если не делал ничего ни для Тэхёна, ни для Кафки.
Пора возвращаться в мир, заключает тот, цепляя руку Хосока мягким движением, обхватив только пальцы, такие небольшие, длинные и узловатые.
— Пойдём обратно, — полушёпотом говорит Тэхён, перебирая пальцы Хосока. — Отвезу тебя домой.
Тот пожимает плечами, пиная камень от себя. И, вот, уже ступая по свежей траншее, сделанной Хосоком, Кафка чувствует, будто сама судьба и Ваджраяна толкнули его в объятья Хосока и заставили любить того с такой силой, что становится тошно.
Остаётся нерешённым вопрос: как долго всё может продолжаться идти подобным образом и возможно ли то, что кому-нибудь из них станет скучно и неинтересно в обществе другого?
Вместо Хосока для Тэхёна, равно как и Тэхёна для Хосока, могла быть любая женщина, любящая унижения и прижигание кожи сигаретой и зажигалкой, вполне разбирающаяся в музыке и машинах, с мужским раскладом ума. Тогда заместо группы — парни, отсидевшие за убийства и наркотики, солдаты и якудза за столом с алкоголем; верование не в Ваджраяну или Будду, а в «Аум».
Ведь если не будет Хосока в этой картине, думает Тэхён, — значит, не будет ничего, отдалённо похожего на ту реальность, в которой Тэхён и Кафка — один человек.
Даже если не будет Хосока, а будут женщины, солдаты, якудза — Тэхёна здесь уже не существует. Есть только Кафка.
Вот, Тэхён наконец понимает, насколько ему дорог Хосок, подсознательно выкрутив печь только для него. Ведь если Тэхён не делает ничего для Хосока — он будет обречён на страдания.
Но будь один из них женщиной — второй бы поглотил его и стал гермафродитом. И тогда никаких страданий, никаких подходов друг к другу, вылазок — трахнул себя с самого утра, встретил с работы поцелуем в зеркало. Начнёт любить себя так, что эта любовь волной захлестнёт его с головой. Сначала ему станет жарко, затем холодно, и вот, он уже скребёт с себя признаки другого пола, другого человека.
Вряд ли можно что-либо сделать — лишь продолжать любить с привычной силой, утешать, записывать бэки и аранжировку, придумывать какие-то имена и признаваться в том, насколько им хорошо в сексе друг с другом.
Должно быть, самому Хосоку нужен такой удобный друг, который забрал бы его от Тэхёна и Кафки, выслушал и нашёл в нём отражение больного или параноика. Но на самом деле Хосоку для этого не нужен ни Тэхён, ни Кафка, ни друг, даже он сам — ему нужно зеркало, с которым он целовался бы, вобрав в себя женщину.
— Ты не против, — вдруг громко озвучивает Хосок, — если я выпью, не против?
— Да пожалуйста, хён, — равнодушно бросает Тэхён.
Хосок выуживает полупустую бутылку «Urban Risling», рассматривая поднимающуюся пену, как только откручивает крышку, и так же внезапно, как прикладывается к горлу, тянет руку к промежности Тэхёна.
Это больше похоже на то, как бы Хосок разглаживал сомнувшийся шёлк — Тэхён старается не обращать внимания, вручную переключая скорость.
— Хён, я за рулём, — пытается того остановить Тэхён, чувствуя, наоборот, желание, чтобы Хосок продолжал касаться и гладить его.
— Съезжай на обочину, — приказывает тот.
Хосок, выуживая ремень из шлёвок брюк, дёргает пряжку, из-за чего её язычок наполовину выскальзывает из отверстия. Он резким движением полностью расстёгивает ремень и снова прикладывается к бутылке, рассеянно поглядывая в окно в то время, как Тэхён находит полупустую заправку.
Вот, грузовик перед ними уступает «Скайлайн» поворот, а рука Хосока уже спускает «собачку» молнии брюк и гладит пальцами гениталии Тэхёна. В салоне начинает пахнуть алкоголем; Тэхён поджимает брови и останавливает машину в углу площадки, не подъезжая к местам для заправки в десять метров.
— Там камера, сдай задом на… три метра достаточно, — вновь указывает Хосок и цепляет резинку нижнего белья, медленно оттягивая её от тела Тэхёна.
Тому вдруг кажется, что он недостаточно привлекателен и хорошо сложен, чтобы быть любимым и желанным, совсем не видя смущения Хосока, что тот заглатывает с алкоголем.
Он закручивает бутылку и просовывает её на задние места, другой рукой прикасаясь к месту под головкой члена Тэхёна. Охваченный нитью, — зеленовато-синей веной, — огрубевший, с тусклой головкой, обтянутый кожей, гораздо темнее нежели на остальных частях тела. Хосок отстёгивает ремень безопасности и через ручник наклоняется к ногам Тэхёна, взяв опору на панель приборов ближней к ней рукой.
Сейчас Тэхён лишь наблюдает, как Хосок вбирает губами только головку — так мокро, что из-под верхней губы стекает небольшая капля шампанского. Тот рвано лижет ствол аккуратным, таким же скользким языком, зажмуривает глаза и трогает особенно сильно какие-то места на члене — знает, что Тэхён будет просить не останавливаться. Разве Хосок сможет ему отказать?
И тогда Кафка придумывает: их отношения — это акция протеста всему миру, мол, мужчина любит и хочет мужчину. Тэхён приказывает Кафке завалиться нахуй.
Отчего-то его лицо трогает озабоченная улыбка.
— Что, настолько хорошо? — зачем-то спрашивает Хосок, убирая с подбородка дорожку слюны и шампанского. — Чего ты лыбишься?
Он прикасается мизинцем и безымянным пальцем к яйцам Тэхёна, но это получается так себе. Но этого достаточно, чтобы тот хотел его и желал всех прикосновений намного больше и ярче. Так мокро, скользко и жарко — Тэхён чувствует какие-то всплески, что накрывают его каждый раз с новой силой, и запоминает их.
Он прикусывает кожу между большим и указательным пальцами руки, опирающейся локтем на дверцу, другой по привычке собирая с висков Хосока мутные капли пота. Кончает так, что пачкает борт сидения, и с тупой нежностью зачёсывает волосы Хосока назад, рассеянно тому улыбаясь.