Aghori

      — Мирон, я тебе вообще кто — агент или мамочка? Ты когда-нибудь трубку возьмешь?!       В Женином голосе звучало все негодование мира, и ее вполне можно было понять — это было ее четвертое голосовое сообщение за последний час, а уж в мессенджере она за это время накатала Мирону полтора метра гневных простыней. Что наверняка было непросто, ведь параллельно Жене приходилось мило улыбаться, позировать фотокамерам и уворачиваться от десятка неудобных вопросов, суть которых сводилась только к одному.       Где наш Мирон-свет-Янович, солнышко наше ясное, светоч наш ненаглядный, эталон и зерцало современной авангардной живописи, глас, ум и совесть эпохи? Где его, блядь, носит в тот самый момент, когда он должен быть на открытии собственной выставки, которой все так долго и мучительно ждали? И вот! Свершилось! Дождались! Только взмах серебряных ножниц поперек красной ленточки отделяет страждущие массы от экстатического слияния с наследием гения. И этот взмах ножницами, по давно согласованному протоколу, должен совершить именно виновник торжества. Так, сука, где он?!       Щелк, дзынь, у вас новое голосовое сообщение.       — Мирон, приехал Песковин из Администрации. Он был уверен, что выставка уже открыта, нарочно опоздал на два часа, ты же знаешь его... Спрашивает, где ты, и не пора ли начать беспокоиться. Предлагает послать к тебе домой своих людей. Мирон, пожалуйста, возьми трубку!       В голосе Жени начали прорываться панические нотки. Она знала характер Мирона, знала все его заебоны, но даже ее в этот раз проняла его исключительная безответственность. А раз проняло ее и Песковина из Администрации, значит, проняло всех.       Мирон самодовольно усмехнулся, взял телефон и набрал Женю.       — Господи! — воскликнула она без приветствия, и Мирон ответил:       — Можешь звать меня просто Мирон Янович, милая.       — Ты меня до инфаркта доведешь. Где тебя носит?!       — Нигде. Я дома сижу, — сказал Мирон и погладил кота.       Он и правда сидел дома. Точнее, лежал на диване в гостиной, вытянув ноги, и смотрел на прямую трансляцию с веб-камеры, установленной перед входом в Музей современного искусства, где два часа назад должно было состояться открытие выставки, посвященной новому циклу произведений Мирона Федорова. Толпа перед входом собралась приличная, и люди все прибывали. В стороне от входа виднелись нервно топчущиеся фигуры организаторов, среди которых был и директор музея. Рядом с ними в тесном кольце охранников стоял пресс-секретарь Вождя, господин Песковин, который, вероятно, еще ни разу в жизни не прибывал на официальное мероприятие до его открытия и не оказывался в толпе других таких же смертных, изнывающих от долгого ожидания.       Мирон смотрел на все это с нескрываемым наслаждением. Он обожал их дразнить.       — Дома сидишь? — низким, шипящим тоном переспросила Женя, и Мирон подтвердил:       — Ага. Выдерживаю драматическую паузу. Подъеду через часок.       — Через часок?! Ты с ума сошел?! Тут половина города! Вся богема! Ксения Собакина из «Арт-магазина»! Господи, тут Песковин!       — Ну тогда начинайте без меня.       — Как... что значит — без тебя?       — То и значит. Пусть Песковин разрежет ленточку. Принеси ему мои глубокие извинения, скажи, что это будет для нас и музея огромной честью, а меня понос прихватил. Ну придумай что-нибудь. Ты же умница.       Секунд двадцать Женя молчала, и Мирон прямо-таки видел, как она хватает ртом воздух. Но она действительно была редкой умницей. Иначе не стала бы его агентом.       — Ты так и задумывал это? Ждал, пока приедет шишка из Администрациим, чтобы делегировать ей открытие?       — Но ведь красиво получится, согласись. Тут тебе и интрига, и оказание уважения Администрации, и беспрецедентное вовлечение высшего чиновника в культурное событие. Когда в последний раз кто-то из Администрации открывал выставку? Про это завтра все СМИ напишут, а не только «Арт-магазин».       — Ты гений, — констатировала Женя. — Почему я сама до этого не додумалась?       — Потому что ты не гений, милая. Давай, действуй. А я через часок подъеду, весь такой смущенный и виноватый, расцелую Песковина в жопу, и он уедет довольный, как невеста после брачной ночи.       — Работаем, — коротко сказала Женя и, не прощаясь, оборвала звонок.       Мирон с улыбкой отложил телефон и опять погладил Хесуса, который замурчал, вжался ему в подмышку и стал мять бок лапками. Картинка на экране ноута пришла в движение, люди перед входом в музей засуетились. Мирон увидел Женю, подбегающая к директору музея и что-то оживленно с ним обсуждающую. Через пять минут под вспышки камер и гром аплодисментов пресс-секретарь Вождя официально открыл выставку картин Мирона Федорова. Ксения Собакина из «Арт-магазина» будет в экстазе, она любит такие шоу.       Все любят такие шоу.       Трансляция переключилась на внутренние камеры музея. Люди хлынули внутрь — разумеется, после того, как вошли все собравшиеся шишки, как из богемы, так и из чиновников. Мирон видел жирных олигархов с их тощими женами и любовницами, патлатых художников, очкастых искусствоведов, и, конечно, простых серых зевак — их были сотни, несмотря на весьма кусачую цену на входной билет. Далеко не все поклонники таланта Мирона могли себе это позволить, поэтому несколько десятков тысяч людей следили за прямой трансляцией выставки, оживленно обсуждая ее в официальном чате Музея.       Камера переместила фокус на главный зал, где вдоль трех стен были развешаны экспонаты выставки. Ровно одиннадцать полотен. Под каждым — крупная табличка с названием, и еще одна, поменьше — с несколькими строфами сопроводительного рифмованного текста, туманно намекающего на содержание картины. Вся композиция была выстроена так, что складывалась в цельное сюжетное повествование. Имя которому — «Горгород».       Да, блядь, Мирон знал, что хорошо поработал в этот раз. Концепт так уж точно — бомба.       Он отвлекся ненадолго — сходил в уборную, взял из холодильника пиво и сделал один звонок, а когда вернулся к экрану, снова посадив кота себе на колени, в чате под трансляцией было уже несколько тысяч комментариев. Конечно, все он читать не собирался, его интересовали только самые залайканные. Мирон прекрасно знал, как привлечь к себе чужое внимание, поэтому его интересовали те, кто тоже умеет это делать.       «Все ждали четыре года, он, как мог, нагнетал интригу. И все, что ему пришло в голову — написать графический роман».       Пятьсот лайков под комментарием, и это всего за пару мнут. Выше было еще несколько более залайканных, с восторгами по поводу экспозиции. Все восхищались концептом, но кто-то решил его обесценить. И кто бы это мог быть? Ну конечно же, Гнойный, кто ж еще. Мирон презрительно хмыкнул и стал проматывать комменты ниже, как вдруг вверху трансляции выскочило новое сообщение — туда автоматически перемещалось комментарии, набравшие больше всего лайков от участников чата.       «Я вижу не одиннадцать полотен, а одиннадцать сроков по изнасилованию себя».       Опять Гнойный. Очередной его дурацкий наезд уже набрал больше тысячи лайков. И они продолжали прибывать. Мирон нахмурился. Конечно, он и не надеялся, что его главный хейтер пропустит такое событие (и строго-настрого запретил организаторам продавать билет на выставку Гнойному или кому-то из его убогой тусовки). Но его неприятно удивил тот факт, что завистливые высеры этого говнюка так зашли аудитории.       Мирон бросил беглый взгляд на экран трансляции. Ксения Собакина с экстатическим восторгом размахивала руками у самой крупной и броской работы цикла, «Где нас нет». Вокруг нее собралась целая толпа, внимавшая ей так, как только и могут внимать малобразованные потребители самому авторитетному искусствоведу страны. Но Собакина сейчас меньше волновала Мирона, чем стремительно растущее число лайков под колкими сообщениями Гнойного.       В чате завязался спор о том, можно ли считать этот художественный цикл политизированным, учитывая многозначительные текстовые подписи под каждой работой. Кто-то припомнил давние слова Мирона из старого интервью, что он не политик, а художник.       И Гнойный тут же выдал свое бесценное мнение:       «Но как и политик, он популист. Иначе зачем примазался к теме?»       Лайки посыпались, как град — так же стремительно и беспощадно. И каждый довольно ощутимо бил по Мирону.       — Блядь, какого хуя? — сказал Мирон вслух.       Хесус пронзительно мявкнул, разделяя его досаду.       В дверь позвонили, и Мирон словно очнулся. Блядь, он слишком много значения придает хейтерской болтовне. Это всего лишь Гнойный, в конце концов. Всего лишь Слава Карелин — бездарный неудачник, которого даже художником язык не поворачивался назвать, как и его смехотворную мазню — картинами. Хотя он, конечно, утверждает, что это тоже концепт, «постироничный метамодерн», вроде бы так он именует свои каракули. Карелин не состоял в Союзе художников, он входил в творческое объединение «Антихайп», которое сам же и создал, вместе с парой-тройкой таких же бездарей. Серьезная публика их игнорировала, никто не хотел их ни выставлять, ни тем более продвигать. Они выставляли себя сами на каких-то зашкварных площадках вроде старых заброшек и пустых ангаров, и считали себя дохуя умными и продвинутыми. Флаг им в зубы, как говорится.       Мирон встал и пошел открывать дверь.       Парень оказался именно тот, что был на фото — приятная неожиданность, Мирон уже привык, что тут раз на раз не приходится. Но сегодня повезло. Подкрашенные белые кудряшки, пирсинг в носу, томные глаза опытной бляди, маленький ебабельный рот. То, что надо.       — Миро-он? — протянул парень, оценивающе окидывая взглядом хозяина квартиры, и Мирон сухо ответил:       — Входи, Артемис.       Артемис, ну надо же, Господи боже. Спасибо хоть не Антиной. Хотя Мирону было совершенно похуй, кому спускать в рот в ближайшие десять минут — Артемису или Антиною.       Он прошел в спальню, достал из стола деньги. Вернулся в гостиную, бросил мятые купюры на кровать. Артемис проворно сгреб их, бегло пересчитал, спрятал в карман белых джинсов, облеплявших подтянутую жопку. Хотя его жопка Мирона не интересовала. Может, в другой раз, но сегодня у него есть время только на минет. А то шутка с опозданием на собственный бенефис и так начала затягиваться.       — Чем займемся, Миро-он? — поинтересовался Артемис, снова противно, по-пидорски растягивая его имя.       Мирон проглотил раздражение и грубовато сказал:       — Отсосом. Начинай.       Парень с готовностью бухнулся на колени и стал расстегивать на Мироне штаны. Мирон скосил глаза на экран ноутбука. В окне трансляции люди разбились на небольшие группы, передвигались от полона к полотну, на всех лицах Мирон видел благоговение и восторг. А в открытом рядом окне чата — три поста Гнойного, как гвоздями прибитые, со стремительно растущим счетчиком лайков.       Как и политик, ты популист. Одиннадцать сроков за изнасилование себя.       Щелк. Четвертый пост в топе.       «Он лепит образы, как калека культями из глины».       Да что ж это такое!       Мирон рывком схватился за крашеные патлы проститута, насадил его голову на свой член и рявкнул:       — Что ты возишься?! Соси!       Парень, ничуть не смутившись, тут же заглотил. Сразу стало хорошо. Мирон чуть расслабился, разжал стиснутые пальцы. Чего он на парня-то орет? Он нормальный вроде, работу свою делает. Не его вина, что для Мирона пара наездов бездарного хейтера важнее и ощутимее, чем восторги публики и дифирамбы экспертов.       Мирон поднял руку к голове и два раза щелкнул пальцами возле правого уха. В мозгу защекотало, и секунду это казалось нестерпимым — так всегда было, когда включался имплант. Но неприятное ощущение почти моментально прошло. Окружающий мир стал четче. Ярче. Краски приобрели глубину и насыщенность — как будто Мирон находился в виртуальной реальности, и кто-то выкрутил ползунки фильтров на максимум. Это было охуенно, лучше любой наркоты. После того, как ему вживили имплант «имажинариум», Мирон полностью отказался от наркотиков, без которых раньше просто не мыслил своей жизни, и особенно — творчества. Но теперь «имажинариум» делал всю работу вместо кокса и спидов. Всю и даже больше. Именно под включенным имплантом Мирон написал «Горгород», одиннадцать картин всего за три недели. Хотя об этом не знал никто, кроме Жени.       А еще под имплантом круто трахаться. Так обостряются чувства... Даже создается некое подобие любви — или ее эрзаца, но если нет никакой разницы, зачем платить больше?       — Вот так... вот так, мой хороший, — простонал Мирон, вплетая пальцы в крашеные волосы проститута.       Мальчишка (как его зовут, кстати? а, похуй) стал сосать еще энергичнее. Мирон поплыл. Перед глазами рассыпались фейерверки, в паху стало сладко, больно, остро, свежо, и он уже почти видел новые картины, которые напишет совсем скоро... потом... потом, когда кончит в этот гостеприимно разинутый рот. Сейчас, сейчас... уже почти...       В топе чата всплыл пятый пост. Помутившимся, залитым радужным фильтром взглядом Мирон не смог его прочесть. Только видел на нем аватарку Гнойного. Очередной высер, очередной успех у толпы. Ничего нового.       «Враг номер один, блядь», — подумал Мирон со смесью раздражения и чего-то, похожего на любопытство.       И спустил в рот проститута.       Парень не стал глотать — это не входило в его обязанности, и Мирон запоздало подумал, что надо было отдельно оговорить и оплатить этот момент. Ну да еще не поздно. Он оттолкнул парня и рухнул на кровать. Парень предусмотрительно не стал вставать с колен, его блядски томный взгляд был вопросительным. Что дальше?       Мирон поднес пальцы к уху и щелкнул трижды, повышая уровень интенсивности, с которой имплант стимулировал те зоны его мозга, что отвечали за воображение и удовольствие.       Примерно секунд через тридцать его член снова начал вставать.       — Еще раз. На этот раз проглотишь. Я доплачу.       — Как скажешь, дорогуша, — промурлыкал проститут и потерся щекой о его бедро.       Мирон откинулся назад на локтях, прикрыл глаза. Еще разок. Один разок, заесть мерзковато ощущение от комментов Гнойного, и можно ехать в Музей. Там его обласкают вниманием и поклонением, и он обо всем забудет. Надо было сразу туда ехать, не ломать эту дурацкую комедию. Тогда бы вообще не увидел чат до тех пор, пока не вернулся бы домой.       Резко зазвонил телефон. Опять Женя, что ли? Да что ей неймется? Все же проходит заебись как. Мирон не отреагировал на звонок, и телефон, щелкнув, выдал голосовое сообщение.       Только на этот раз — не от Жени.       — Мирон, привет. Понимаю, тебе не до того сейчас, но тут опять нарисовалась Соня Мармеладова. Перезвони, как сможешь.       Илья еще говорил, а Мирон уже взвился, отшвырнув от себя проститута, как котенка, несмотря на то, что тот как раз снова взял его член в рот. Вспышки перед глазами мелькали слишком интенсивно, как в калейдоскопе, и Мирон вслепую нащупал брошенный на покрывало телефон.       — Илья! — выкрикнул он. — Блядь! Где?!       — Фанерный дом в Южных Фавелах, — отозвался голос Илья Мамая. — Кстати, привет и поздравляю с выставкой. Ты там?       — Сбрось мне фото.       — Сейчас?       — Да, блядь!       Несколько следующих минут Мирон сидел, сжимая телефон двумя руками, и слегка дрожал, как наркоман в ожидании дозы. То, что «имажинариум» заменяет всю на свете наркоту, только без ее негативных физических эффектов — чистая, нахуй, правда.       Наконец пришло сообщение. Фото самой обычной развалюхи в ебенях. Точнее, она была обычной до этого вечера, пока на ней не появился стрит-арт авторства Сони Мармеладовой. Теперь этот дом уже не будет обычным — до тех пор, пока картину не замажут коммунальщики, как замазывают всю несанкционированную живопись и надписи на зданиях. Администрация считает, что такая живопись порочна в самой своей сути. Сегодня на стене написано слово «хуй», а завтра — «свободу Навальскому» и «долой Вождя».       Впрочем, в стрит-артах Сони Мармеладовой, кем бы она ни была, не читалось ничего протестного. Ее картины всегда изображали мужчину и мальчика, иногда по отдельности, иногда вместе. На этот раз они были вместе. Оба стояли в лодке, накренившейся на волнах. Мужчина стоял прямо, а мальчик падал, но ничто в фигуре взрослого не выдавало его намерение поддержать ребенка и не дать ему свалиться за борт. Картина была выполнена очень условно, в духе примитивизма, только тремя красками — белой, черной и красной. Грубые линии, нанесенные спреем из баллончика, небрежная композиция, нарушение пропорций. Но в этой картине была сила. Мощь. Сбивающая с ног хтонь. Как и во всех работах Сони Мармеладовой.       И уж на этот раз Мирон ее не упустит.       — Купи его, — сказал Мирон. — Сейчас же, пока эти уроды опять не замалевали стену.       — Что купить? — переспросил Илья. — Мурал?       — Дом. Купи мне этот ебучий дом. Как только сделаешь, маякни. И скинь мне прямо сейчас адрес, я подъеду.       — Понял.       Мирон сбросил звонок — ему хотелось немедленно посмотреть на фотографию снова. А хотя нет. Он не хотел смотреть на фотографию. Он хотел смотреть на картину.       Ему нужна эта картина. Сейчас.       — Так что, будем по второму разу или все? — немного обиженно спросил проститут, о котором Мирон напрочь забыл. Как и о своей выставке, которой все ждали четыре года. Включая его самого.       Он поднял руку к уху и щелкнул один раз, отключая имплант.       — Все, — сказал он. — Свободен.