Aghori

      За Соней Мармеладовой, как и за ее потусторонне великолепными работами, Мирон Федоров гонялся уже второй год. Впервые он увидел картину Сони случайно, листая ленту в Инстаграме. Он до сих пор не знал, почему алгоритм соцсети, обычно работающий безупречно, предложил ему именно это фото. Мирон никогда не интересовался стрит-артом, считал его пошлым псевдоискусством для плебеев, слишком ограниченных, чтобы выйти за пределы собственной среды обитания. Но в тот момент, зацепившись взглядом за случайное фото, он вдруг понял, что сам был виновен в том, в чем обвинял других. Он был ограничен своей средой и своим миром — миром богемы, элиты и журнала «Арт-магазин». Случайное фото, выданное ему из-за ошибки алгоритма соцсети, стало порталом в иное измерение.       И Мирон провалился в этот портал с потрохами.       Он вышел на аккаунт, запостивший фото, но, к его разочарованию, это оказался не автор картины, а просто любитель граффити, который лазил по городу и фоткал все подряд. Мирон связался с ним в личке, узнал, где находится тот дом, и поехал туда — но опоздал. Коммунальщики уже проворно все закрасили, и вместо странно пробирающей картины с одинокой фигуркой мальчика посреди кроваво-красных пятен, напоминающих маковое поле, красовалось чистое белое пятно — слишком белое на фоне облупленной стены. Мирон расстроился, но смирился, а вернувшись домой, внес в список своих интересов все теги, которым было помечено зацепившее его фото, в надежде, что однажды снова увидит работу этого же художника.       И он правда ее увидел, и довольно скоро. Там опять был мальчик в маках, но теперь рядом с ним стоял мужчина, чью голову украшал венок из тех же самых маков, нарисованных так грубо, что они больше походили на отверстия в черепе от разрывных пуль, чем на цветы. От картины веяло душным ощущением тревоги и безнадежности, но этим она и притягивала взгляд. Этим, а еще персонажами. Мальчиком и мужчиной.       Это явно была серия работ, и Мирон понял, что хочет узнать о ней все. Кто эти персонажи. Кто этот художник.       Тут ему и пригодился Илья Мамай, старый приятель, с которым они дружили еще со времен художественной школы. Мамай давно не писал сам, он переквалифицировался в арт-дилера, что, по его утверждению, было куда прибыльнее. Он мог найти по запросу практически любую работу любого автора, вопрос был только в цене. На Мамая работал целый штат сотрудников, и все они знали свое дело.       С помощью Мамая Мирон вскоре выяснил, что зацепивший его стрит-артер появился несколько месяцев назад и скрывается под псевдонимом Соня Мармеладова. Уличные картины подписывались двумя буквами — СМ, но именно это имя значилось в редких имейлах, которые Мамаю удалось получить. Мамай не сомневался, что имя вымышленное — как не усомнился бы в этом любой образованный человек, читавший Достоевского, — и не был уверен, что за ним скрывается женщина. Это мог быть и мужчина, хотя Мамай все-таки ставил на художницу, а не художника — по его предположению, она изображала своих мужа и сына, возможно, умерших. Это бы хорошо объяснило лютую, густую тоску, которой веяло от картин. Но Мирон в этом не был согласен с Мамаем. Хотя он тоже видел в персонажах отца и сына, но они не были жертвами, уж отец так точно. На самом деле что-то в этой всегда подавляющей, всегда отчужденной фигуре напоминало Мирону фигуру его собственного отца. А маленький мальчик, всегда такой неустойчивый, хрупкий, одинокий — его самого. Возможно, потому его так и затянуло в эту историю, как в омут.       Он сказал Мамаю, что хочет встретиться с художником и купить все его работы, не считаясь с ценой. Мамай передал предложение — и получил отказ. Тогда Мирон написал Соне Мармеладовой сам, уговаривая если не на личную встречу, то хотя бы на переписку, обещая максимальную поддержку, какую только сможет обеспечить со своим именем и связями, соблазняя выставками, гонорарами от галерей, манной небесной... И эта сука ему даже не ответила. Не снизошла. А вот до Мамая снисходила, как будто брезговала общаться с Мироном напрямую.       В конечном счете Мирон он не выдержал и попросил Мамая уточнить, отчего она ведет себя с ним, как последняя сука. На что от Сони Мармеладовой пришел лаконичный ответ, написанный, как и все ее письма, заглавными буквами.       «ПРОСТО МИРОН ЯНОВИЧ МНЕ НЕ НРАВИТСЯ. ИЗВИНИТЕ, РАДИ БОГА».       Мирона это, конечно, задело — его всегда задевало, когда кто бы то ни было отрицал его гениальность, будь то хоть художественные критики, хоть Гнойный в чате под трансляцией. Но потом он смирился. Он высоко ценил себя и довольно низко — всех остальных, и впервые в жизни нашел художника, который, несмотря на полное игнорирование (а то и незнание) базовой живописной техники, был по своему таланту равен Мирону Федорову. И не просто равен, а, возможно... хотя нет, об этом думать не хотелось. Все-таки Мирон слишком ценил свое творчество и то место под солнцем, которые сумел занять благодаря ему.       Поэтому он продолжал играть роль горячего фаната по отношению к Соне Мармеладовой. После нескольких обменов письмами с Мамаем она полностью перестала выходить на связь, но ее картины из цикла «Отец и сын», как обозначил их Мирон для себя, продолжали регулярно появляться то тут, то там. Обычно в самых загаженных и грязных трущобах — может, Соня сама была оттуда родом, а может, ей нравился эффект, который эти трущобы создавали, выступая фоном для ее сюжетов. В этом определенно был концепт, который восхищал Мирона не меньше, чем сами картины.       И все бы ничего, если бы не постоянная борьба с ебучими коммунальщиками, которые выполняли ебучее постановление Администрации и уничтожали любую настенную живопись, чтобы она не будоражила восприимчивые умы масс. Один раз Мирон по своим каналам в Администрации успел им помешать. Упросил дать ему время хотя бы сфотографировать картину со всех ракурсов и налюбоваться ею, прежде чем ее уничтожили. В следующий раз он пошел еще дальше — договорился с владельцем гаража, на стене которого Соня писала в тот раз, и нанял ремонтную бригаду, чтобы вырезать кусок бетонной стены с картиной. Встало это ему в копеечку, но на самом деле владелец гаража даже не подозревал настоящей стоимости того, что продал. Для него это был просто кусок бетона, а для Мирона — целый мир.       Все это, конечно, долго скрывать было невозможно — к Мирону было приковано слишком пристальное внимание, редкое его телодвижение не попадало в интернет. Соней Мармеладовой заинтересовались и остальные. Правда, большинство искусствоведов, включая Ксению Собакину и прочих акул пера, не разделили восторг Мирона и назвали работы Сони типичным образчиком вульгарного уличного примитивизма. Но он-то знал, кто тут слепой идиот, а кто нет. Когда Мирон, глядя на картины Сони — в основном на фото и на ту единственную, которую ему удалось сохранить на вырезанном из стены куске бетона, — подносил пальцы к уху и двумя щелчками включал свой имплант, перед ним распахивалась дверь в другую вселенную. Там таилось то, в чем заключался смысл жизни здесь, на земле. Смысл прошлого и видения будущего, которые Мирон видел в мальчике и мужчине, отце и сыне, то ли погибших, то ли предавших друг друга. Если бы Мирон мог выбрать только одну картину и одного художника, чьи творения он бы сохранил, тогда как все остальные, включая его собственные, должны быть уничтожены — он бы не колебался ни секунды.       Но только Мамай и Женя знали истинную силу его одержимости проклятой Соней, которой, видите ли, попросту не нравится Мирон Янович, хуй знает, почему. На людях Мирон отзывался о Мармеладовой хотя и уважительно, но без нездорового экстаза. И тем не менее, некоторую популярность она обрела. О ней стали писать, Музей современного искусства даже провел экспозицию одной работы — той самой, что хранилась у Мирона, разумеется, с его разрешения. Соня Мармеладова стала признанной фигурой в богемной среде — не звездой, но ее с удовольствием приняли бы в Союз художников и рады были бы видеть на любой богемной вечеринке. А она молчала. Пряталась за своим напыщенным псевдонимом, иногда кокетливо выглядывала из-за ширмы, наскоро рисовала очередной шедевр в очередных трущобах, заставляя Мирона в мыле носиться по городу в попытке этот шедевр спасти — почти всегда неудачно. Возможно, ей это нравилось. Мирон думал, что нравилось. Иначе нахуя ей так издеваться над ним? За что?       Порой он дрочил, глядя на единственную спасенным им картину, и думал: «Однажды мы встретимся, Сонечка, и тогда я тебя трахну. Ох, девочка моя, девочка-пиздец мой ненаглядный, как же я трахну жопку твою гениальную. А потом благоговейно расцелую твои пальчики. Даже если ты страшная, как смертный грех. Честное пионерское».       Он дошел до того, что через своих многочисленных меценатов, среди которых были члены высшего чиновничьего аппарата, попытался лоббировать послабления к закону о стрит-артах. Попытался хотя бы договориться, чтобы работы Сони включили в список исключений, признали общественно полезным контентом, что угодно, только бы не замазывали их — но все было без толку. Администрация была совершенно непреклонна. Есть вещи, куда более важные, чем связи, деньги, слава и репутация главного художника страны, которого хвалил (так Мирону передавали шепотом) сам Вождь. И эти вещи — спокойствие и безопасность народа. Ничто не должно смущать народ, тревожить его, подталкивать к непривычным, а значит, опасным мыслям и переживаниям.       Слишком много стоит на кону.       Десять лет назад, когда была изменена Конституция, что фактически дало Вождю легитимное право навечно остаться при власти, на некоторое время улицы взорвались протестами. Лидера этих протестов сперва попытались убить, а потом, после провала покушения из-за плохой организации, арестовали и уже десять лет содержали в колонии строгого режима. Первое время люди протестовали, но их винтили, увозили в застенки Службы Безопасности, и там учили любить родину и Вождя. Хотя, надо отдать Администрации должное, она разрулила политический кризис довольно мягко — танки на улицах так и не появились, и солдаты не стали стрелять по толпе, как многие тогда опасались (включая и Мирона, который в то время жил в Англии и только в ужасе наблюдал за происходящим издали). Жертвы, конечно, были, но немного, большинство отделалось тюремными сроками и сломанными жизнями — за протесты увольняли с работы, исключали из вузов, вносили в черные списки. Ни один представитель творческой профессии, выразивший в те времени солидарность с протестом, не был сейчас на слуху — бунтующих писателей переставали издавать, музыкантам запрещали проводить концерты, артистам не давали ролей. А художники могли писать только цветочки с пасторальками или безопасные абстракции. И тогда все у них складывалось хорошо.       Мирон вернулся из Англии через три года после того, как основная буря отшумела, и, уже тогда обладая культовым статусом, решил попробовать прочность системы на зубок. Не потому, что его интересовала политика, а просто из цеховой солидарности и молодецкого куража. При всем его снобизме и завышенной самооценке, он искренне негодовал, когда государство начинало ущемлять других художников. Как-то раз Администрация прижала Дмитрия Кузнецова, более известного под псевдонимом Хаски — его арестовали прямо на собственной выставке, и все его работы конфисковала Служба Безопасности. Хотя в Диминых картинах не было ничего запредельно протестного, они просто изображали контраст между пестрой жизнью богатых, технологичных районов и угрюмыми буднями трущоб. Но что-то в этом не понравилось цензорам, и Диму прижали. Мирон употребил все свое влияние, чтобы его отпустили, и объявил о масштабной выставке под симоволичным названием «Я буду петь свою музыку», посвященную Диме Кузнецову. Мирон пригласил выставиться там всех своих приятелей-художников, разделявших его недовольство цензурой. Правда, в личным разговоре он объяснил каждому из них, что, несмотря на протестный флер выставки, все полотна должны быть максимально нейтрального содержания. Они выскажут свою позицию в пресс-релизе, который составит Женя Муродшоева, агент Мирона — у нее богатый опыт в дипломатических контактах с Администрацией, она знает, как обойти острые углы. И все участники подпишут этот пресс-релиз. Получится как бы протест, но в рамках разумного. В конце концов, в Конституции все еще закреплена свобода слова. Пусть эта Конституция уже давно не стоит бумаги, на которой напечатана.       В итоге все получилось и прошло, как по маслу. Женя даже передала Мирону сдержанную похвалу от Администрации в лице Песковина — акция Мирона оказалась клапаном, через который интеллигенция смогла выпустить накопившийся пар. Многие поддержали и одобрили эту акцию, а власти закрыли на нее глаза — они понимали, что, несмотря на явно выраженный протест, Мирон Федоров и те творческим элиты, которые он представляет, целиком им подконтрольны. И это было действительно так. Мирон был им подконтролен. Его это злило, он старался как можно реже обращаться за помощью к Администрации — но он был ее ручным художником, дрессированным интеллигентом, и сам это понимал. Хорошо хоть, что другие не понимали сполна. Почти все.       Среди тех, кто понимал расклад не хуже самого Мирона, было несколько крайне неприятных ему личностей. В частности, все тот же Гнойный. После акции «Я буду петь свою музыку» он выпустил видео, в котором высмеял и обесценил ее, обнажив истинные мотивы организаторов, и в первую очередь Мирона — так, как Гнойный их понимал. И хотя он во многом передергивал, несколько брошенных им фраз больно задели Мирона за живое.       «Ты ничего не имеешь против системы в целом, просто от Вождя воротит. Для тебя цари — как поколения айфонов».       «Вы же спекулянты, свободы все вам вообще до лампы, кроме той, что дает вам шанс срубить кэш».       «Это просто имидж борца. Ты стреляешь, но боишься попасть».       И вот тут он был прав. Блядь, да, Мирон выстрелил холостыми — из страха, как бы чего не вышло, из страха серьезных последствий для своей карьеры и благополучия. Но ведь выстрелил же! А Гнойного хватает только на высеры в интернете. То его видео быстро удалили, и Мирон злорадно понадеялся, что Славик поимел за этот высер проблемы со Службой Безопасности. Хотя там не было наездов на Администрацию. Только на Мирона Федорова.       Не любит почему-то Слава Карелин Мирона. Прямо как Соня Мармеладова.       Но все же слова Славы его задели, по большей части тем, что отобразили его собственные сомнения. И Мирон попытался шагнуть еще чуть дальше. Вскоре после организованной им акции город снова всколыхнула волна протестов. В Администрации считали эти волны сезонными, чем-то вроде гриппа, и полагали, что их надо просто перетерпеть, лишь слегка прижимая отдельных участников для острастки остальных. На этот раз под раздачу попал студент Егор Жукин, которому светил серьезный срок за сопротивление силам правопорядка. Он ничем не отличался от сотен других, арестованных в те тревожные выходные. Но Мирон выбрал именно его. Почему? Ну, просто. Выбрал и вписался. Нанял для Егора хорошего адвоката, сам лично ходил на судебные заседания, писал в соцсетях призывы поддержать Жукина репостами. Ничего опасного, никаких призывов свергать власть, конечно, только моральная помощь одному конкретному арестанту. Но это лучше, чем ничего. Хотя бы одну жизнь Мирон в итоге спас. А многих ли спас своими высерами Гнойный?       Когда Жукина отпустили и Мирон в кругу друзей праздновал эту маленькую победу, кто-то скинул ему ссылку на твит Гнойного:       «Респект Мирону Яновичу за Егора Жукина. Если меня тоже закроют, я очень надеюсь, что Мирон Янович и за меня впишется».       «Хуй тебе. Вот такой», — подумал тогда Мирон.       Уж если Слава Карелин однажды вляпается в неприятности — Мирон Федоров будет последним человеком на земле, от кого он дождется помощи.              Аукционный зал Музея современного искусства редко собирал большие толпы посетителей. На открытые торги в главном искусствоведческом храме столицы собирались толстосумы из числа ценителей и меценатов, их обычно набиралось не больше пары десятков. Но на сей раз зал был полон. Организатором даже пришлось принести дополнительные стулья и добавить еще два ряда сидячих мет, а журналистам вообще пришлось жаться к стенам. Журналистов тоже было много. Аукцион вызвал нешуточный ажиотаж, которого столичная богема не видела уже несколько лет.       И все — из-за Сони Мармеладовой. Если у нее есть агент, то по ушлости его можно смело ставить в ряд с Женей Муродшоевой, работавшей на Мирона. И впрямь надо было постараться, чтобы создать такую шумиху вокруг продажи с молотка картины художника, который еще недавно мало кого интересовал.       Причин такого ажиотажа было несколько. Первая заключалась в формате произведения. Впервые картина загадочной Сони явилась миру не в качестве стрит-арта, грубо намалеванного на стене полуразваленного дома в трущобах, а на холсте. Наконец-то не придется обивать пороги Администрации в попытках защитить картину от варваров-коммунальщиков. Наконец не придется ставить в галерею кусок бетона, а можно повесить на стену нормальную картину в раме. Рама, кстати, была гротескно огромной, толстой, с безвкусной сусальной позолотой и тяжеловесными завитушками. Это совершенно не вязалось с самой картиной, выполненной в прежнем примитивистском стиле. Наверняка это что-то значило, тут крылся некий концепт, который Мирон собирался разгадать.       Собственно, именно он, Мирон Федоров, и был второй причиной, по которой продажа картины стала событием. Директор музея сообщил, что с ним связался представитель Сони Мармеладовой с предложением устроить аукцион, причем музею пообещали аж шестьдесят процентов от выручки. Это была космическая сумма — обычно галерея удерживала не более тридцати процентов от итоговой стоимости лота.       Но у Сони Мармеладовой имелось одно условие. К аукциону не должен быть допущен Мирон Федоров или любой его представитель. Соня Мармеладова хотела продать свою первую картину, написанную не акрилом на бетоне, а маслом на холсте, и она хотела продать ее кому угодно, только не Мирону Федорову.       Эта информация произвела эффект разорвавшейся бомбы. Что уж говорить о том, как она подействовала на Мирона.       Он был оскорблен, само собой. Какого хера себе позволяет эта надменная тварь?! Он фактически сделал ей имя! Кто бы вообще о ней узнал, если бы Мирон не проявлял к ней такой интерес? И тут она так явно предает его анафеме. Фактически делает его персоной нон грата. Совсем обнаглела, засранка.       Мирон злился — и был безумно заинтригован. Теперь он практически не сомневался, что они с Соней знакомы лично. Возможно, это кто-то из его бывших — в юности он часто трахался с молодыми художниками, не разбирая их пола, и всех рано или поздно бросал. Но ни одна из его давнишних пассий не обладала талантом такой разрушительной силы. Хотя люди взрослеют, меняются, набираются опыта и мастерства, меняют подход и стиль. Возможно, какая-то из обиженных Мироном глупых девочек выросла, расцвела и превратилась в гениальную художницу. Маловероятно, но не исключено. Мирон просто не видел другой причины такого упорного, даже смешного хейта.       Однако, восхищаясь творчеством Сони, злясь на ее необъяснимую неприязнь, Мирон одновременно не мог игнорировать ее личность, о которой совсем ничего не знал. Уважая ее талант, он вынужден уважать и ее решение. Поэтому не стал хитрить и юлить, пытаясь все-таки отправить на аукцион подставное лицо, которое купило бы для него эту картину. Мирон поступит проще: он подождет, пока картина уйдет с молотка (не могут ее продать так уж задорого, все-таки Соня Мармеладова — слишком мелкая звездочка), и попросту выкупит картину у того, кто ее заполучит. Проще простого. Такой поворот, видимо, Соня не учла.       Но и Мирон не учел того, что его ход мыслей окажется слишком предсказуемым. Все знали, что он Сонин поклонник. Все знали, что он хочет эту картину. Все знали, что у него денег куры не клюют, и он готов будет отдать за такой экспонат любые деньги.       Поэтому в первые же десять минут аукциона цена взлетела до десяти миллионов. И продолжала расти.       Мирон сидел в заднем ряду, закинув локоть на спинку соседнего стула и покачивая ногой. Он был тут неформально, без свиты своих поклонников, сопровождала его только Женя. Ему не выдали номерок для участия в аукционе, директор музея рассыпался в извинениях, но Мирон сказал ему, что все понимает. Он решил, что пока побудет наблюдателем. И до того, как понял, насколько серьезный оборот принимает дело, просто любовался новой картиной Сони.       Полотно оказалось не таким большим, как ее муралы, но еще более гнетущим. На сей раз на картине была изображена только одна фигура — мужчина, без мальчика. Он стоял спиной, сунув руки в карманы, его длинные ноги терялись в кипящем черном месиве — то ли тумане, то ли трясине. Голова низко опущена, видно только выбритый затылок. Статичная поза, никакого фона, минимум деталей. Но от картины веяло знакомой Мирону хтонью и тьмой. Она завораживала, притягивала и отталкивала одновременно. «Это мой отец», — отчетливо подумал Мирон, глядя на отчужденную, страшную фигуру в обрамлении пошлой золоченой рамы. — Она откуда-то знает моего отца».       Картина называлась довольно странно: «Большой Бум». Бум — имя персонажа? Потому что он, очевидно, выглядел большим, даже в визуально сдавливающей его неуместной раме.       — Двенадцать миллионов двести тысяч от номера сорок! Спасибо. Кто даст больше? Я слышу двенадцать миллионов триста тысяч? Тринадцать миллионов от номера двадцать два!       Осознав размер ставок, Мирон ощутил наконец укол беспокойства. У него имелись такие деньги, но он как-то не ожидал, что цену взвинтят настолько быстро и круто. И ведь, блядь, он правда хочет эту картину. Именно эту — больше, чем все, что видел до сих пор. Повесить ее прямо в спальне и... может, дрочить на нее, а может, метать дротики в этот бритый затылок — он еще не решил. Решит потом. Когда ее получит.       — Пятнадцать миллионов от номера шесть, спасибо! Кто даст шестнадцать?       Он наконец ощутил на себе чужие взгляды — много чужих взглядов, к которым был обычно очень чувствителен, но сейчас сидел, слишком завороженный этой проклятой картиной, загипнотизированный ею. И вдруг осознал, что на него пялятся чуть ли не больше, чем на сам скандальный лот.       Женя, сидевшая рядом, легонько тронула его за руку.       — Может, уйдем? — шепнула она.       Мирон не ответил. Он должен быть здесь, должен своими глазами увидеть, к кому уйдет картина. И кто, таким образом, возьмет Мирона Федорова за глотку, мать его. Ебаная Соня Мармеладова со своими играми.       — Они же знают, что ты ее выкупишь, — все так же тихо сказала Женя. — Потому и взвинчивают цену. Это блестящая инвестиция. Они манипулируют тобой.       — Я знаю, — процедил Мирон.       А забавно было бы позволить им поднять цену хоть до двадцати, хоть до пятидесяти лямов — и забить на все хуй. И пусть потом победитель носится с этой дурацкой картинкой непонятного мужика в дебильной рамке, пытаясь пристроить ее в галерею. Но нет, Мирон знал, что не допустит этого. И будущий победитель аукциона это знал. И Соня Мармеладова это знала.       Она, сука, все это прекрасно знала.       Мирон внезапно поймал на себе особенно прямой и наглый взгляд. Он отличался от прочих. Слишком уж был жарким, буравящим насквозь. Мирон ответил на него — и не сразу понял, что смотрит в лицо Славы Карелина. Мирон видел его раньше всего пару раз, когда они случайно пересекались на выставках, но ни разу не говорил с ним лично. Да и в сети не говорил. Все выпады Гнойного в его адрес, иногда неприятно меткие, Мирон оставлял без ответа.       Сейчас в глазах Карелина, как ни странно, не было ни вызова, ни насмешки. Только горячее сочувствие.       И какого, извините, хуя?       — С кем это он? — отрывисто спросил Мирон.       Слишком громко спросил — несколько голов повернулись к ним, несмотря на то, что торги все еще продолжались, а цена подбиралась к двадцати лямам.       — Кто? — оглянулась Женя.       — Гнойный. Вон, пырится на меня от стены. Что за баба с ним?       — Это? Дарья Зарыковская. Прославилась в веб-каме, теперь у нее крупный бизнес по продаже мерча. Вроде бы они дружат.       — За что я тебя люблю, Женечка — ты все всегда обо всех знаешь, — усмехнулся Мирон. — Значит, бездарь и шлюха. Прекрасная пара. Совет да любовь.       — Вот это вряд ли. Слава Карелин — гей, — шепнула Женя и стыдливо хихикнула.       Мирон только выгнул бровь и пожал плечами. Эта информация его мало интересовала. Хотя было что-то приятное в том, что Гнойный и впрямь оказался пидором, как и следовало ожидать. Себя самого пидором Мирон, конечно же, не считал. Вот он-то как раз был геем.       — Девятнадцать миллионов от номера тринадцать! Кто даст двадцать? Никто?.. Раз... два... три — продано за девятнадцать миллионов рублей номеру тринадцать! Благодарю вас!       Зал взорвался аплодисментами, разрядив в овации долго копившееся напряжение. Люди вскакивали на ноги и кричали, бешено мелькали вспышки фотокамер. А Сонечка сегодня неплохо заработала, даже с учетом конских процентов галереи. И ведь все это — благодаря Мирону. Он только что обеспечил ее на всю жизнь, даже если она больше никогда не продаст ни одной картины.       Мирон посмотрел на номер тринадцать. Лицо этого человека было ему незнакомо. Сухопарый, высокий мужчина, в хорошем костюме, куда больше похожий на брокера, чем на мецената.       — Ты его знаешь? — спросил Мирон.       Женя качнула головой.       — Впервые вижу. Наверняка перекупщик. Я тебя предупреждала...       Мирон сцепил зубы. Выждал, пока победитель подойдет к директору галереи и уладит формальности, вступая во владение выигранным лотом. И дождался, пока этот номер тринадцать — чертово число, воистину, — сам подойдет к нему.       — Здравствуйте, Мирон Янович, — вежливым, хотя и довольно невыразительным тоном сказал мужчина. — Кажется, у меня есть нечто, что вы желаете приобрести. Обсудим цену?       — Двадцать миллионов вас устроит? — спросил Мирон.       Все вокруг них замолчали. Мирон не пытался понизить голос, да и его собеседник не собирался таиться. Все взгляды и камеры устремились на них.       Вечер еще не закончился.       — Вы шутите? — осведомился номер тринадцать. — Вы предлагаете мне навар всего лишь в какие-то жалкие пять процентов? Я не согласен менее, чем на пятьдесят.       — Вы хотите тридцать лямов за эту мазню? Да подавитесь. Никто вам столько не даст, — сказал Мирон и встал.       Номер тринадцать сокрушенно развел руками. Мирон смерил его надменным взглядом и пошел прочь из зала. Женя нырнула ему под руку и затараторила:       — Если тебе нужна эта картина, соглашайся сейчас. Ты все равно не успокоишься, он это знает, потом все запросит больше...       — Только сейчас в этом зале, Мирон Янович, и только для вас — двадцать пять миллионов! Завтра цена будет больше! — донеслось ему в спину.       — Завтра вы за нее и двадцати пяти тысяч не получите, — бросил Мирон через плечо, не сбавляя шаг.       Он уже дошел до выхода. Все расступались на его пути. На пороге он придержал шаг. Страшно хотелось обернуться, до безумия, до дрожи. В последний раз посмотреть на темного человека в раме... на Большого Бума. Что это, нахуй, значит? И ведь не спросишь ни у кого.       — Двадцать два миллиона, — отчетливо проговорил Мирон в наступившей тишине, не оглядываясь. — Ни копейки больше.       — Продано! — воскликнул номер тринадцать.       Мирон наконец оглянулся. Человек, только что за минуту сделавший из воздуха три миллиона рублей, любезно ему улыбался. Шагнул ближе, протянул руку. Мирон после мимолетного колебания ее пожал, закрепляя сделку на глазах десятков свидетелей.       Хоть Сонечку Мармеладову наебал, и на том спаси...       Грохот взрыва сотряс зал. Падая на пол, Мирон все еще сжимал холодную руку номера тринадцать, и разжал пальцы в последний миг, инстинктивно хватая и закрывая собой стоящую рядом Женю.       — Ты цела? — выдохнул он.       — Кажется, — пискнула Женя из-под его руки.       Мирон поднял голову. В ушах звенело от воя противопожарной сирены и криков людей вокруг — криков паники, а не боли. Большинство инстинктивно попадали на пол, как и он, но никто, похоже, не пострадал. Взрыв произошел в дальнем конце зала, там, где стоял экспонат, и был не таким сильным, как сперва показался. Больше шума и дыма, чем разрушений...       Но картины это, увы, не касалось. Она была уничтожена полностью. Золоченая рамка лопнула, как яичная скорлупа, и в ней болтались обрывки холста.       Вот зачем была эта громоздкая рама. Она скрывала взрывной механизм.       Который привели в действие, как только картина перешла в собственность Мирона.       — Ну что, господин Федоров, — в наступившей тишине сказала Ксения Собакина из «Арт-магазина». — Поздравляю. Вы только что купили за двадцать два миллиона пустой багет.       Кто-то рядом нервно хохотнул, за ним кто-то еще. Несколько человек ахнули в унисон. Кто-то нервно кашлял, но уже все поняли, что взрыв не был террактом. Он был... он был...       Троллингом, вот чем. Изощренным, эпическим издевательством. Персонально от Сони Мармеладовой — ее самому большому поклоннику. Вот уж и правда, Большой Бум.       Мирон оторвал затуманенный взгляд от уничтоженной картины и встретился глазами со Славой Карелином. С Гнойным.       В них, как и раньше, читалось сочувствие.