Aghori

      В начале войны один из главных факторов, дающих стратегическое преимущество — внезапность. Война человека с системой, как и системы с человеком, в этом отношении мало чем отличается. После посещения Славиной квартиры и красования перед камерами у Мирона оставалось критично мало времени, счет шел на часы, и он использовал их по максимуму.       Внезапность, дерзость и тактическое применение высокоточного оружия — все это было в его руках, и он пустил это в ход, потому что сейчас или никогда, еб вашу мать.       Тем же вечером Мирон Федоров был в студии Ивана Ургуса на Первом государственном телеканале, сидел в кресле, окруженный порхавшими вокруг него гримершами, и снисходительно улыбался Ивану, который бегал по студии и нервно теребил в руках срочно переписанный сценарий вечернего выпуска. Ургус уже пять лет зазывал Мирона к себе на эфир — упрашивал, клянчил, унижался, сулил баснословный гонорар и персональную выставку-перфоманс в концерт-зале Администрации, но Мирон оставался непреклонен. Он презирал государственные масс-медиа, потому что все они, все до единого, были винтиками в монструозной машине пропаганды, и пожать руку бляди, работающей в таком месте — значило безнадежно зашквариться. Добрая часть арт-богемы после этого эфира Мирону руки не подаст. Но это было то, чем ему придется пожертвовать. Не так уж и много, на самом деле.       Когда Мирону в лицо ударил свет от десятка прожекторов и прозвучала команда «Начали!», он ощутил волнение, не такое сильное, как сам ожидал, но более глубокое, задевающее какие-то новые струны в его душе. Мирон сказал Ургусу, что хочет высказаться по поводу недавнего скандала вокруг государственной премии «Золотой мастихин». Там во всех номинациях, как обычно, победили выкормыши Администрации, пишущие парадные портреты для высшего чиновничьего аппарата, но в этот раз привычный расклад вызвал бурное возмущение в арт-среде. Инфоповод был свежий и достаточно острый, так что Ургус повелся. Сценарий сегодняшнего выпуска срочно переписали под Мирона, и хотя диалог должен был вестись в свободной форме, все его темы были строго оговорены. Первый государственный канал, как-никак, там и перднуть без согласования не посмей. Потому что шоу Ивана Ургуса — единственная передача по ТВ, выходящая в прямом эфире. Обласканная, прикормленная, зацензуренная до такой степени, что ничего крамольного там никогда не могло прозвучать по определению. Так они думают.       Внезапность, наглость и высокоточное оружие — наше все.       Мирон смиренно просидел первый час программы, обсуждая оговоренные темы. охотно отвечая на каверзные вопросы о своем творчестве и личной жизни, распахнув душу перед интервьюером и зрителями так широко, как никогда еще не распахивал. По сверкающим, голодным глазкам Ургуса он видел, что тот получил все, о чем мечтал пять лет, и даже больше. В какой-то момент Иван настолько почувствовал себя хозяином положения, что даже упомянул про самую скользкую и болезненную тему:       — Как вам наверняка известно, Мирон Янович, нашим спонсором уже много лет выступает интернет-корпорация «Индекс». Как вы относитесь к ее продуктам?       — Прекрасно отношусь, — сказал Мирон, мило улыбаясь. — Постоянно пользуюсь Индекс. Поиском, никакого богопротивного Гугла. Никаких ресторанов, только Индекс.Еда. И машину собираюсь продать, зачем она, когда есть Индекс.Такси?       — И зачем вдохновение, когда есть Индекс.Имплант? — широко улыбаясь, радостно подхватил Ургус.       Мирон вернул улыбку. Ведущий дословно процитировал слоган программы по биотическому усовершенствованию, которая, как и все остальные технологии в стране, была полностью монополизирована «Индексом». Выпад был довольно подлым, но Мирон прикинулся, что проглотил наживку, и пафосно развел руки в стороны, словно подставляясь под удар.       — Ну что ж, видимо, настал тот самый день, когда спадают все покровы. Да, я пользуюсь всеми продуктами «Индекса», включая программу имплантов.       — Неужели «имажинариум»? — сверкая глазами, вскричал Ургус, явно осознав, какие рейтинги будут у сегодняшнего выпуска его шоу, с такими-то откровениями. — Слухи все-таки не врут?       — Ну не бывает же дыма без огня, — посмеиваясь, сказал Мирон. — Да, я пользуюсь «имажинариумом» уже около года. И не только для стимуляции воображения. В сексе штука тоже незаменимая. И кстати про секс. Раз уж речь зашла про срывание покровов, и я сегодня с вами, Иван, как никогда откровенен... Считаю это идеальным моментом, чтобы наконец совершить каминг-аут.       Восторг в глазах ведущего померк, как будто внутри выключили свет. Этого в сценарии не было. Как и того, что Мирон собирался сказать дальше. Но Ургус все-таки был профи и попытался спасти положение:       — Возможно, какую-то часть ваших тайн стоит пока придержать? Все-таки вокруг творца должна сохраняться интрига.       — Не сегодня, Иван, простите. Да, я пользуюсь имплантом от «Индекса», я написал под его воздействием большую часть цикла «Горгород». А еще я гей. Знаете, почему я об этом говорю? Не потому, что я сошел с ума, как можно судить по вашему взгляду. А потому, что моего любовника, художника Славу Карелина, вчера арестовали под надуманным обвинением в терроризме. Только потому, что кому-то наверху пришлась не по душе одна из его картин. И я не намерен это просто так оставить. Ни за что.       — Горшочек, не вари, — взмолился Ургус и издал натужный смешок, пытаясь разрядить обстановку. Потом повернулся к камере и выпалил: — Сейчас мы уйдем на короткую рекламу, а потом...       — ...горшочек продолжит варить, — закончил за него Мирон.       Но, конечно, этого не произошло — крышку на горшочке прихлопнули сразу, как только опомнились от его выходки. Едва камера выключилась, Мирон сгребли с удобного эфирного кресла мордовороты из охраны телеканала. Приезда людей из Службы Безопасности он дожидался в гримерке, запертой снаружи на ключ. Ургус был в трансе, все бегали, топтались, куда-то звонили и нервно вскрикивали. А Мирон мерял шагами свою временную камеру и улыбался от уха до уха, как ненормальный.       Он сделал нечто такое, о чем еще недавно и помыслить не мог. И ради кого? Ради Славы Карелина, которого презирал, ради Сони Мармеладовой, которую ненавидел. И все-таки было в нем, Славе-Соне, презираемом и ненавидимом, что-то для Мирона безумно дорогое. В его картинах, его робости, его тяжелом дыхании, его мягких губах. Его желтом солнечном кролике со встопорщенными усами. Я знаю что-то плохое, а теперь это знаешь и ты. Наш секрет...       Только теперь нихуя уже не секрет.       Мирон сумел дозвониться до Ясмина прежде, чем его забрали с телестудии в участок, и кратко описал ситуацию. Он не исключал, что Ясмин откажется иметь с ним дело, но тот, как ни странно, воспринял новости спокойно и пообещал все уладить. И действительно уладил: Мирона не стали даже допрашивать, и протокол не составили, хотя он смутно представлял, в чем конкретно его могли обвинить. Гомосексуальность хотя и порицается обществом, но законодательно не преследуется. А то, что Мирон упомянул Славу... Естественно упомянуть твоего любовника, которого только что арестовали, так ведь? Никакого преступления и бунта в этом нет.       Пока нет.       — Ну и кашу вы заварили. Горшочек, не вари, в самом деле, — проворчал Ясмин, забрав Мирона из участка.       Мирон усмехнулся.       — Вы меня осуждаете, да?       — Нет. Нисколько. Наоборот, одобряю. И могу сказать это вам открыто, потому что как раз перед поездкой к вам вытащил из своей машины «жучка».       — А, — несколько ошарашенно отозвался Мирон, глядя, как Ясмин спокойно выруливает на шоссе. — И вы понимаете, что именно я сделал?       — Конечно. Вы привлекли общественное внимание к делу Карелина. Утром про его арест знали только те, кто интересуется делами арт-среды, но завтра про эфир у Ургуса напишут все. И делом заинтересуются тоже все. Теперь вряд ли суд пройдет за закрытыми дверями. Возможно, даже удастся продавить назначение частного адвоката. Кто вам посоветовал так поступить, Мирон?       — Никто.       Ясмин недоверчиво глянул на него.       — Вы не контактировали с людьми Гуру?       — Нет.       — Никогда? Я имею в виду не только нынешний эпизод.       — Никогда, — твердо сказал Мирон.       Он не одобрял авторитарные методы действующего режима, искренне сочувствовал жертвенному героизму Навальского, морально поддерживал политзаключенных, но Гуру — это уже во всех смыслах перебор. Под такой кличкой знали некогда известного политолога Валерия Скворца, бывшего профессора Центрального Университета, впавшего в немилость из-за своих радикальных взглядов и упорных речей о скором падении власти и даже смерти самого Вождя, якобы тяжело больного. Вот только басни про смертельную болезнь правителя Скворец пел уже добрые десять лет, так что многие считали его провокатором на подсосе у Службы Безопасности. В пользу этой теории говорило и то, что он, в отличие от всех остальных сколько-нибудь заметных лидеров оппозиции, до сих пор был жив-здоров и мирно жил в фешенебельном пригороде столицы, иногда вещая оттуда в интернете или устраивая закрытые платные встречи для своих почитателей. Мутный тип, еще и эзотерику к политике приплетает — словом, из тех типов, от кого разумно держаться как можно дальше.       — Думаю, он с вами скоро свяжется, — сказал Ясмин. — И не только он. Уверен, что из штаба оппозиции вам тоже поступит звонок. А может, и от более радикальных организаций. Вы хоть понимаете, какую бучу подняли?       — Понимаю, но до этого момента не был вполне уверен.       — Вы явно себя недооцениваете. Вы культовая фигура, это-то хоть вам известно? И столько лет молчали. С самой «оттепели». А тут вдруг заговорили, да как заговорили, да где! Ох, Мирон, Мирон... Вы играете с огнем. И правда так хотите его вытащить?       — Да, — сказал Мирон, только в эту секунду осознав, насколько сильно и вправду этого хочет. — Павел, спасибо вам за поддержку.       — Это не поддержка. Я просто продолжаю вас информировать о последствиях ваших поступков, — сухо улыбнулся Ясмин. — Да, и небольшой совет — немедленно свяжитесь с частной охранной службой и наймите себе парочку телохранителей. От Службы Безопасности, конечно, они вас не защитят, но и помимо силовиков, психов вокруг достаточно. Кому-то из них вы сегодня наверняка нагадили в душу.       Ясмин оказался прав — он всегда оказывался прав, за это Мирон его и ценил. Вернувшись домой, Мирон обнаружил, что поперек входной двери красной краской написано слово «пидор». Он скривился, запер дверь изнутри и тут же позвонил в охранную компанию, а потом — в клининг. А потом Жене, которая уже видела эфир Ургуса и была одновременно в восторге и в истерике. Мирон успокоил ее, как мог, а потом сказал:       — Жень, я не могу просить тебя, чтобы ты во все это лезла. Сама понимаешь. Так что если надо, я сейчас вызвоню нотариуса и быстренько оформлю разрыв нашего контракта вчерашним числом. И ты вообще не при делах.       — Ну вот еще! — от искреннего возмущения в Женином тоне у Мирона сразу потеплело на душе. — Я не собираюсь тебя бросать, просто... Скажи, ты со Славой Карелиным и правда?..       — Правда. Ты же сама мне сказала, что он гей. Я принял информацию к сведению.       — И вы переспали? — спросила Женя с ужасом, от которого Мирон едва не рассмеялся.       — Да. Один раз.       — Переспали один раз, и ты теперь всем готов пожертвовать ради него?!       — Честно, сам в шоке.       — Господи, — простонала она. — Я сейчас к тебе приеду, нам многое надо обсудить, но не по телефону.       — Да, не по телефону. Жень?       — Что?       — Я тебя люблю, — сказал Мирон и сбросил звонок, не дожидаясь ответа.              Первую битву Мирон выиграл, но выигранная битва — еще не выигранная война.       За следующие дни он сделал все, чтобы развить и закрепить успех. На него обрушился целый вал предложений об интервью, эфирах или хотя бы просто комментариях, и он не отказывал никому, раз за разом повторяя то, что сказал тогда у Ургуса: Слава Карелин арестован по надуманному предлогу, в его действиях нет состава преступления, его нельзя бросать на растерзание судебной системе, которая, как всем известно, не выносит оправдательных приговоров. Помимо СМИ, к Мирону, как и предупреждал Ясмин, обратились и политики — и первым в очереди стоял Леонид Волоков, номинальный глава оппозиционного штаба имени Навальского. Обычно он сидел тише воды, ниже травы, но тут вдруг нарисовался и сам предложил устроить митинг в поддержку Славы. Согласование с Администрацией он взял на себя, и это, по мнению Мирона, было все, чтобы требовалось знать о реальной «оппозиции» в стране. Но его это не интересовало. Он не собирался устраивать государственный переворот или свергать Вождя. Все, что он хотел — чтобы Славу Карелина отпустили и оставили в покое. Да, он придурок, но черт возьми, Мирон почему-то уже стал считать его СВОИМ придурком, и дело было не только в его картинах... наверное. Просто если Мирон в самом деле, как утверждает Ясмин, является культовой фигурой, если его слово и впрямь способно поднять на уши всю страну, а его популярность служит ему защитой от встречных обвинений — то глупо не использовать все это, чтобы спасти от гибели человека, который ему небезразличен.       Они устроили митинг — кукольный, игрушечный митинг, который «там наверху» согласились не разгонять, что само по себе несколько встревожило Мирона. С одной стороны, прекрасно, что ему дают возможность высказаться лишний раз — с другой стороны, такая снисходительность наводила на подозрения. Кому-то в Администрации явно выгодна сложившаяся ситуация. Мирон, сам того не подозревая, превратился в чужую марионетку, и понятия не имел, кто дергает за ниточки. Это страшно бесило, но он понимал, что не время вспоминать о гордости и годами лелеемом нейтралитете. Назвался груздем — полезай в кузов.       Но так или иначе, он добился своего. Дело Славы Карелина стало темой номер один во всех масс-медиа. Крупнейшие газеты выходили с фото Славы — и фото Мирона — на первых полосах. Хотя до сих пор никто так и не смог добраться до самого Славы. Насколько смог выяснить Мирон, он сидел в камере предварительного заключения, и к нему не пускали никого, кроме адвоката. Несмотря на все усилия Ясмина, так и не удалось добиться предоставления Славе частного защитника, его по-прежнему представлял государственный — то есть по факту он был лишен защиты вообще. Хотя такого уж большого значения это не имело. Ясмин сказал Мирону, что если общественный резонанс не сработает, и дело все-таки дойдет до суда, то Слава обречен.       По вечерам, намотавшись за день, Мирон лежал на диване вместе с двумя котами — своим Хесусом и Славиным кошаком, чьего имени он не знал, поэтому обращался к нему просто «Эй, кот». При своем первом посещении разгромленной Славиной квартиры Мирон не заметил кота, да и не до того тогда было, но потом вспомнил про него и вернулся туда опять. Кот сидел на раковине в кухне и лизал кран, с которого еле-еле сочилась вода. Мирон забрал его к себе домой, надеясь, что так же сможет скоро забрать и Славу. Забрать из плохого места, привезти к себе, накормить, приласкать и утешить. Кстати, на удивление, Хесус и «Эй, кот» не стали воевать за территорию, хотя оба не были кастрированы, а быстро нашли общий язык. Намного быстрее, чем их хозяева, пришедшие друг к другу очень уж кружными путями.       И вот, лежа с их котами на кровати, Мирон смотрел на Славину картину, висящую на стене. Не Сонину картину — Славину на этот раз. Мирон дал ей название «Солнечный кролик». Он смотрел на нее и думал, что скажет Слава, когда окажется здесь и увидит, что Мирон наконец-то оценил его творчество. Не стрит-арт, который Слава писал на стенах лишь для того, чтобы его сразу замазали, а картины маслом на холсте. Неуклюжие, технически слабые, но тоже показывающие очень много, если посмотреть на них под правильным углом... посмотреть, подняв и заслонившись от всевидящего ока системы, как будто его здесь и нет вовсе.       И так проходили его вечера после дней, наполненных беготней, встречами, заявлениями, выступлениями, и — словами, словами, бесконечным потоком слов, которые, он верил в это, могли что-нибудь изменить.       Шла вторая неделя упрямого бодания Мирона с системой, когда, выйдя из дома для поездки на очередную встречу, он сделал несколько шагов от подъезда к стоянке — и остановился.       Возле дома, чуть в стороне, стояла черная машина с тонированными стеклами, с круглым лаконичным значком Службы Безопасности вместо номеров.       У Мирона сердце ушло в пятки, на спине выступил пот, но он мгновенно одернул себя. Что за паника ебаная? «Воронки» не приезжают за людьми посреди бела дня. Служба Безопасности проводит аресты только в темное время суток, это всем известно. А днем они показываются для демонстрации силы и устрашения, чтобы люди не забывали, как выглядит машина, которая однажды может их увезти в направлении колонии строгого режима.       Чтобы дойти до стоянки, ему пришлось бы по-любому пройти мимо «воронка», и Мирон зашагал вперед, стараясь ступать ровно и сдерживая бешено колотящееся сердце. Перед глазами мгновенно пролетело все, что он делал последние недели, все эти безумные заявления, опасные встречи, безрассудные высказывания... Он очень тщательно подбирал слова и был почти уверен, что ни одну его фразу все-таки нельзя подшить к статье за экстремизм или призывы к бунту. Почти уверен. Разве в этом ебучем Горгороде можно быть в чем-то уверенным наверняка?       Он уже поравнялся с машиной, когда задняя дверца открылась, преградив ему путь. Из машины никто не вышел, но она словно приглашала Мирона присесть. Присесть и прокатиться в гости к Навальскому.       — Привет, Мироша, — прозвучало из недр машины. — Сколько лет, сколько зим.       Мирон не видел человека, сидящего внутри, а его голос звучал приглушенно... но знакомо. Блядь. Слишком знакомо.       Он знал этот голос, хотя предпочел бы больше никогда в жизни не слышать.       — Ну садись, что ли. Прокатимся, — лениво, нараспев протянул тот же самый человек из машины. — И шавке своей скажи «место». Пусть отдохнет.       Сглотнув, Мирон обернулся к своему телохранителю, который все эти дни везде его сопровождал и пару раз уже пригодился. Кивнул ему, давая знать, что все в порядке — хотя все, нахуй, далеко не было в порядке. Но у Мирона не оставалось выбора. Людям, обращающимся к тебе из недр «воронка», не отказывают.       Он сел в машину, втайне благодарный, что ему позволили сделать это самостоятельно, а не заломив ему руки и натянув мешок на голову. Захлопнул дверцу и повернулся к человеку, которого надеялся больше никогда не встретить.       — Молодчинка, — одобрительно сказал Роман Жиганов, подарив ему улыбку, больше напоминающую оскал. — Умничка. Как был послушной девочкой, так и остался.       — Привет, Рома, — сказал Мирон. — Вот уж не ожидал.       Машина тронулась с места, а Мирон все смотрел на него, с трудом веря своим глазам. Да уж, и впрямь не ожидал. Десять лет назад Жиганов был набыченным гопником, которому Мирон, на свою беду, по глупости да по молодости перешел дорожку. И дорого за это заплатил. Так дорого, что старался никогда не вспоминать о том дне. С тех пор миновали годы, за которые Мирон стал культовой знаменитостью, а Жиганов обзавелся парочкой сверкающих погон. Майор Службы Безопасности Роман Жиганов. С ума можно сойти.       А впрочем, именно люди такой породы и занимают подобные посты. Они буквально созданы для них.       — Да уж, пути Господни неисповедимы, — сказал Жиганов и размашисто перекрестился. — И я, по правде, не думал, что наши дорожки опять пересекутся. А вот поди ж ты.       — Куда мы едем? — стараясь оставаться спокойным хотя бы с виду, спросил Мирон, хотя у него уже начали холодеть не только ладони и затылок, но и ступни.       — Да никуда особенно. Не бзди. В парк скатаемся просто. Уточек покормим. Любишь уточек, Мироша?       — А надо?       Жиганов вдруг громко заржал. Смех у него ничуть не изменился, все такой же наглый и отвратительный. Как и он сам.       — Молодчинка, ай, молодчинка! Если надо будет, ты и бутылку в жопе полюбишь, да? Если Вождь прикажет.       — Пока вроде бы речь шла только про уточек, — холодно ответил Мирон.       Жиганов ржал, кажется, всю дорогу до парка — к счастью, тут совсем недалеко было ехать, буквально пара кварталов. Они вышли из «воронка» перед центральным входом и плечом к плечу пошли по аллее, по которой бегали дети, прогуливались пожилые женщины с собаками и мамаши толкали коляски, болтая по телефону. Совершенно обычный мир продолжал жить своей совершенно обычной жизнь, и никто даже не пялился на Мирона, как будто не узнавал. Да, похоже, он несколько преувеличивал масштаб своей популярности...       — Мирон Федоров! Это же вы? Ух ты, а можно селфи? И автограф? Пожалуйста! Вовка, иди сюда, тут Федоров!       Мирон бросил на Жиганова вопросительный взгляд, и тот, ухмыльнувшись, кивнул и даже деликатно отступил в сторонку, давая фанатам вдоволь наобщаться с кумиром. Мирон машинально позировал для фоток и расписывался на сигаретных пачках, удивляясь не тому, что его все-таки узнали, а тому, что никого тут, кажется, не смутило, что он прогуливается в компании майора Службы Безопасности. Никто не боялся Жиганова, и вот это, наверное, и было самым страшным. Тем, чего не понимали ни оппозиционеры, ни потенциальные протестанты-бунтари, которые только и ждали лидера, способного их объединить и повести на баррикады. Суть в том, что все эти подростки, дамы с собачками, мамаши с детьми не боятся зловещую Службу Безопасности и ту систему, которая ее взрастила. Их близких никогда не увозил «воронок» под покровом ночи, их братьев и мужей не обвиняли в экстремизме и терроризме за глупую шутку. У них все прекрасно, закон защищает их, а не карает, все хорошо, прекрасная маркиза... Они тоже нашли свой уютный уголок между мирами принцев и рабов, далеко от дворцов и флавел, и они не срут там, где живут. Они всем довольны. А довольство — еще больший тормоз протеста, чем страх.       — А вот и уточки, — с детской непосредственностью сообщил Жиганов, подцепляя Мирона под локоть и вытаскивая из обступившего его кружка почитателей.       Мирон шагнул за ним, виновато улыбаясь своим фанатам. Через миг улыбка сбежала с его лица. Поддерживая Мирона под локоть, Жиганов подвел его к искусственному пруду, где и впрямь жила целая утиная семья. Мать-утка с детьми плавала в центре озера, а роскошный, жирный селезень сидел на берегу и чинно чистил перышки.       — Хлебушка надо было взять, — задумчиво протянул Жиганов. — У тебя часом нет хлебушка?       Мирон молча покачал головой. Жиганов сунул обе руки в карманы, пошарил там и достал сигарету.       — У меня дурь только. Дунешь?       Мирон внимательно посмотрел на него. Снова медленно качнул головой. А потом сказал, понимая, что пожалеет об этом:       — А ты знаешь, что у главы Администрации в особняке есть дом для уток?       — Брехня, — заявил Жиганов, суя косяк в рот. — Был я там, в этом его особняке. Никаких там нахуй уток нету. Только павлин.       Он не торопясь раскурил косяк. Они стояли достаточно далеко от других посетителей парка, чтобы до тех не долетел запах травы. За курение запрещенного наркотика в публичном месте простой смертный улетел бы в колонию минимум на пять лет. Но что позволено Юпитеру, не позволено быку. А они тут все быки, которых готовят на убой — это просто вопрос времени.       — Да-а, Мироша, — протянул Жиганов, разглядывая утиное семейство в пруду. — Ну и наделал ты делов. И так шустро, ать-два. Картинки свои годами малюешь, а как бучу разводить, так вон сколько вдруг прыти нарисовалось.       Мирон опять промолчал. Он уже позволил себе несколько довольно резких реплик, но по прошлому опыту знал, что у Жиганова, несмотря на его обманчивое благодушие, очень низкий порог терпения. И все свои бонусные баллы в этой опаснейшей игре Мирон уже потратил.       — Ты вообще сильно не бзди, — словно прочтя его мысли, добавил Жиганов. — Закрывать тебя пока что приказа не было. По крайней мере, не по моим каналам. Но кое-где тобой, конечно, недовольны. А кое-где наоборот. Сечешь?       — Нет, — ответил Мирон.       Он лукавил — кое-что он уже и впрямь понял, но хотел вытянуть из Жиганова как можно больше, чтобы потвердеть или опровергнуть свои подозрения.       — Знаешь, как политика работает, Мирош? Биполярно она работает. Что одному хорошо, то другому смерть. Вот взять, к примеру, наших западных соседушек, братишек меньших, неразумных. Кто-то хочет, к пример, сожрать их с потрохами, можно бы даже и бомбочки в них покидать, чего бы и нет. А другой ему в ответ: да вы охуели, у нас там в личном владении угольные шахты и миллиардные предприятия. Так что не бомбить надо, а стричь, как баранов, подкормить и опять стричь. И так оно во всем. Потому что каких двух ребят оттуда, сверху, ни возьми — так обязательно каждый одеяло будет тянуть на себя.       — То есть твоему непосредственному руководству выгодно то, что я сейчас делаю, — очень тихо сказал Мирон. — Правильно я тебя понял, Роман?       Жиганов ответил не сразу. Селезень, чинно ковыляя, сполз с берега в воду и поплыл к дожидавшейся его самке с утятами. Жиганов проводил его взглядом.       — Я ничего такого тебе не говорил, Мироша. Каждый, знаешь, выводы делает в меру своей испорченности. Но вот что я тебе скажу. Мне поручили это делишко твое взять на личный контроль. Пока все идет, скажу я тебе, неплохо. Поэтому ты заслужил, чтоб тебя погладили по жопке.       Он небрежно просунул руку позади Мирона и как бы невзначай накрыл ладонью его ягодицу.       Мирон оцепенел. В буквальном смысле. Ноги вросли в землю, во рту резко пересохло. Он не знал, видит ли их кто-то, но если и так, ему уже не было до этого дела. Он чувствовал только эту жесткую руку на своей заднице. Которая слегка погладила его. Очень слегка, и все-таки — по-хозяйски.       — Но если ты перегнешь палку, то по жопке тебя уже не гладить буду, а прихвачу как следует. Понял?       Пальцы Жиганова сжались крепче. До боли. Он ждал ответа.       — Понял, — хрипло сказал Мирон.       Жиганов тут же его отпустил и отступил на шаг. Затянулся еще раз косяком, как ни в чем не бывало.       — Пацана твоего жаль, — сказал он. — Парнишка неплохой вроде, хоть и пидор. Ну да все вы, люди искусства, извращенцы отбитые, что с дураков взять. Ты побузи еще, если хочешь. Может, даже что и выйдет. Я тебе больше скажу, слыхал я краем уха, что вышку теперь уже точно не дадут ему.       — Точно? — переспросил Мирон.       — Верняк. Зуб даю. Но на двадцатку, видимо, все-таки уедет. Зато хоть жив останется. И то хлеб, а?       Мирон молчал. Жиганов бросил косяк, затоптал его и повернулся к Мирону всем телом.       Давящая, темная фигура из его прошлого.       — Пока я тебя только предупредил. Но как-нибудь позвоню и скажу: Мироша, отбой. Поиграл и хватит. И ты в тот же момент дашь по тормозам. И будет это скоро, пара деньков еще. Понял меня?       Мирон кивнул. Он не мог выдавить не звука. И все еще чувствовал эту жесткую грубую руку на своей ягодице... как тогда.       — Ты и так много сделал, — сказал Жиганов вдруг почти мягко, глядя на Мирона со смесью симпатии и сострадания. — Вот те крест. Я тебя даже зауважал. Думал, кишка у тебя тонка для такого. Так что все ты правильно делаешь. Гордись. Но как скажу — так по тормозам.       Он повернулся и зашагал по аллее назад к машине. Мирон шагнул было следом — машинально, просто потому, что был словно привязан к этому человеку, прикован невидимыми наручниками, — и Жиганов бросил через плечо:       — Не, обратно сам дотопаешь. Бывай, Мироша.       И он ушел, оставив Мирона одного у пруда.